Владимир Валуцкий
Владимир Валуцкий

Записная книжка студента


Эту толстую тетрадку в коленкоровом переплете я нашел, разбирая старые бумаги. До того она мне никогда не попадалась на глаза, и я прочел ее как будто впервые. Через пятьдесят лет…
Во ВГИКе сценаристов каждое лето отправляли «на практику». Это значило, что мы должны были изучать жизнь на заводах, в колхозах и на великих стройках коммунизма. А потом представить идеологически выдержанный художественный отчет.
Собираясь в дорогу, я завел записные книжки — две чистые тетрадки в коленкоре. В одну я собрался записывать то, что для отчета, а в другую — все, что «для себя». Эту, другую тетрадку я сегодня представляю читателю.
Надо сказать, мне и в голову не приходило публиковать свои давние заметки, в чем-то ученические, в чем-то наивные. Но поддался на уговоры дружественной, почти что родственной редакции: журнал рождался на моих глазах, и вся его история тесно переплетена с моей жизнью, с Ленинградом-Петербургом, «Ленфильмом» — от первого номера, до нынешнего, юбилейного. Который здорово задуман как номер его ровесников, тоже двадцатилетних авторов.
Но ведь — подумал я — мои записи 50-летней давности тоже принадлежат двадцатилетнему человеку, хотя и другой эпохи, — но, возможно, это и придает им некоторую ценность и дает право встать рядом с текстами нынешних авторов?.. Только очень хотелось бы пожелать сегодняшним двадцатилетним, чтобы их жизнь миновала чаша с такой драматургией, которая невольно, к финалу, сложилась в моей тетрадке.
Хочу еще прибавить, что в тетрадке этой я не изменил, с высоты сегодняшнего дня, ни строчки, не прибавил ни слова. Разве что значительно сократил количество записей, исходя из возможностей журнальной публикации.

Владимир Валуцкий

ИЮЛЬ

  • Мой отъезд природа обставила, как театральную мистерию. За два часа до поезда разразился страшный ураган с грозой и тропическим ливнем. В окно было видно, как несутся по воздуху обломанные ветви деревьев, как плывет по улице, вмиг ставшей рекою, трамвай. Когда до поезда оставался час, все внезапно кончилось. Из парадного не выйти: поваленным деревом прижало дверь… Все же кое-как добрались до вокзала, и даже осталось пять минут до отхода поезда. Мы стояли, ошалелые от гонки, переводили дух и молчали. Все эти драгоценные пять минут прощания на месяц.

  • Дождь всю дорогу. Купе — три женщины и я. Первая — сухая, вся плоская, волосы на голове удивленным барашком, она работает в какой-то канцелярии. Утром, проснувшись, сообщила, что «ой, уже белые хатки». Вторая — близорукая бой-баба, лет тридцати, из хохлушек, недостаток зрения восполняет певучей болтовней. Учительница музыки, и говорит, что «ужасно строгая».
    Ее на какой-то маленькой станции должна была встретить мать, живущая там. Чем ближе подъезжали, тем больше волновалась: «Ой, увижу мамочку». Дождь продолжался, они так и не подошли друг к другу. У матери рассыпались бусы, она их подбирала из луж — этим, в основном, и занималась все пять минут. У ее ног дрожала и моргала под дождем маленькая старая собачонка — эта собачка чуть ли не из детства, и дочери хотелось увидеть их обеих.
    Третья была студентка, некрасивая, молча читала всю дорогу на верхней полке. Временами переглядывалась со мной: «Мы-то с вами все понимаем».

  • В местной газете «Красное знамя» (орган горкома) все время мелькает имя: В. Плям. Он пишет рецензии, рассказы, фельетоны, стихи, очерки и политические статьи. Недавно даже появилось сообщение, что какой-то плагиатор украл у В. Пляма рассказ. Это — слава.

  • Написал в газету коротенькое письмо о плохом состоянии пляжей, почти пародию — но с обращением к В. Пляму. Опубликовали тотчас, и В. Плям прибавил свой стихотворный фельетон, в котором — незабываемые строчки:
    «И столько мух,
    Что просто — ух!»

    Они немедленно вдохновляют на продолжение:
    И столько блох,
    Что просто — ох!

  • Я все понял: В. Плям — это Никифор Ляпис из «12 стульев», который бросил писать про своего Гаврилу,
    взялся за ум и обосновался в газете. От «Гаврилиады» у него осталась только универсальность.

  • И еще безграмотность. В одном из его очерков я прочел: «За окошком брезговал рассвет».

  • В соседней комнате живут муж и жена. Вечерами через стену я каждый вечер слышал монотонное бормотание. Думал — пилят друг друга за дневные проступки, итогом. Но как-то раз случайно заглянул в окно — оказалось, что читают вслух книгу. Сменяясь, по очереди.

  • На пляже подружился со старым рабочим, которого за заслуги прислали сюда отдыхать по профсоюзной путевке. Он меня опекает, учит играть в карты — «в короля-кинга», уважает мою будущую профессию писателя. Сегодня пришел хмурый, долго молчал.
    — Не знаю уж, говорить ли тебе, наверное, расстроишься.
    — А что такое?
    — Умер этот… по радио передали. Трищенко… Или Дри… нет, не то. Ну, в общем, сказали, вроде, тоже писатель.
    Так я узнал о смерти Зощенко.

    Фото из архива Владимира Валуцкого

  • Пляжный радиоузел живет отголосками недавнего Фестиваля молодежи. Им достались только две песни: румын с акцентом поет «…я привез тебе, Москва, из Бухареста…» и Пьеха — тоже с акцентом: «Дунай, Дунай, а ну узнай….» И их крутят весь день, у нас продолжается свой маленький фестиваль.

  • Во время всеобщего фестивального братания на улицах Москвы маленькая девочка подошла к парням, говорившим по-французски. И гордо продемонстрировала знание языка: «Вив ля Франс!» Парни посмотрели так, что казалось — убьют. Это были алжирцы, и там как раз шла война против Франции.

  • Первым моим триумфом во ВГИКе было первое же задание: документальный очерк. Нас всех послали на сельхозвыставку, благо, рядом. Пошел дождь, и я спрятался в образцово-показательном коровнике. Очерк так и начинался: «В коровник я попал случайно». Над этой фразой наши мастера смеялись, но очерк очень хвалили за хорошо подслушанные разговоры и проникновение в суть животноводства. Только название «Коровник» велели переделать на «Уголок коммунизма».

  • Письмо с Юга:
    «Погода хорошая (27°С)
    Море теплое (24°С)
    У меня грипп (37,5 °С)»

  • Писать не хочется, но (ни дня без строчки!) лучше все-таки буду что-нибудь писать. Буду упражняться в стилизации.

  • «НРАВОУЧИТЕЛЬНЫЙ СПОР О СПОРТЕ»
    (из английской литературы)

    Я никогда не был сторонником гольфа и крикета. Но мой приятель Гарри Уиндоуберклиф сказал мне, что он предпочитает именно эти виды спорта.
    Это случилось за завтраком, в ту минуту, когда моя экономка миссис Куикли, всегда придерживавшаяся мнения, что излишнее употребление ростбифа может принести вред желудку, заявила, что если мы будем позволять себе подобные излишества, то ее пребывание в доме будет поставлено под угрозу.
    Мы успокоили старую женщину, сказав, что ей не следует волноваться, и, не торопясь, закончили завтрак, который, помимо ростбифа, состоял из трех редисок, сэндвичей с вареньем и пинты отличного йоркширского пива. После этого мы проследовали в каминную, где, удобно расположившись в креслах у огня, закурили сигары и погрузились в блаженное состояние людей, у которых нет проблем с желудком.
    — Да, — сказал Гарри, — приходилось ли вам, дорогой Бишоп, слышать о старом джентльмене, который имеет обыкновение посещать дом эсквайра Смитсона после полуночи?
    — Вы имеете в виду привидение сэра Гопкинса? — живо осведомился я.
    — О, да! — воскликнул Гарри. — Я уверен, что вам интересно было бы послушать, как сэр Гопкинс относился к гольфу и крикету! — и, не дав мне опомниться, начал скучный рассказ, во время которого я успел шестнадцать раз пожелать ему провалиться сквозь землю, восемь раз — сгнить заживо в Тауэре и тысячу раз послать его к тысяче чертей.
    Тем не менее я запомнил этот рассказ слово в слово и считаю себя обязанным подложить читателям ту же свинью, которую подложил мне Гарри. Итак, сделав солидную затяжку, Гарри начал:
    — Как вам известно, дорогой Бишоп, покойный сэр Гопкинс не принадлежал к числу людей с выдержанным характером, и если ему что-нибудь не нравилось, не ограничивал средств выражения своего неудовольствия. Так, однажды, когда сын чересчур утомил его щелканьем орехов о череп паралитического дедушки, он запустил в него башмаком, который, отскочив от головы Гопкинса-младшего, убил тещу, дворецкого, а также доктора Уэйка, который, находясь в это время у Гопкинсов в гостях, приканчивал шестой сэндвич со спаржей. Дедушка же, обретя дар речи, заметил, что сегодня неплохая погода. После этого башмак прошиб стену, пролетел три квартала и задержался на крыше таверны «Гончий поросенок», где и висит до сих пор вместо вывески. Так утверждает староста прихода мистер Бисквитт. Впрочем, некоторые опровергают его мнение и, оставляя в тени вопрос о теще, дворецком и дедушке, утверждают, что доктора Уэйка прикончила миссис Гопкинс, обеспокоенная тем ущербом, который тот мог нанести ее домашним запасам. Что же касается башмака, то, по-моему, лучшего места, чем таверна, он не мог найти. Итак, дорогой Бишоп, теперь вам ясно, что наше посещение таверны «Гончий поросенок», которое я смею вам предложить, не будет лишено познавательного смысла. Кстати, там я расскажу вам о кошке мисс Чик, которая умела чревовещать. А после, — прибавил Гарри, — если вы предпочитаете проводить вечерние часы на свежем воздухе, мы можем сыграть в гольф или крикет.

  • Массовик с баяном на танцах возглашает: «А теперь, товарищи, объявляется сельскохозяйственный танец…. Яблочко! Есть желающие? Нет желающих? Ясно. Тогда — для представителей Украины — украинский гопак! Есть желающие? Ясно. Ну что ж, тогда для всех — аргентинское тангО».

  • Он же — устраивает стихотворные викторины: «Избавят от излишней траты вас пищевые»… ну, не слышу ответа? Василий Васильич! покажите пример!
    — Отбросы?.. — неуверенно молвил Василий Васильич.

  • Официально его должность именуется: «Баянист-библиотекарь».

  • Перед отъездом встретил школьного товарища. Его демобилизовали с проломанной головой после событий в Венгрии. Раненный, он лежал в нашем госпитале, за городом, возле небольшого хутора. Девушка с хутора приходила, ухаживала за ним, приносила цветы. Он плакал от чувства вины и умиления.
    Самое яркое его впечатление: лето, поле, по полю идет человек в шляпе, в темном костюме, с саквояжиком. Останавливается, аккуратно снимает пиджак, достает из саквояжа бутылку молока, подкрепляется. Садится на трактор и начинает работать. Это венгерский крестьянин.

  • Собачка возле магазина посмотрела на меня с выражением пьяницы, у которого не хватает 20 копеек на выпивку.

  • Англичанин с опаской ел чебурек. А переводчица все говорила, говорила, и англичанину поэтому было еще страшнее.

  • Хозяйка переворачивает малопонятные слова на свой лад: «грамматически закупорено», «обменяла в обменистрации», «депутат наук».

  • Ахмадуллина читает свои стихи голосом небольшого электронного инструмента.

  • Мужик в поезде до Астрахани все глядел в окно и мечтал увидеть верблюда. Вдруг истошно заорал: «Верблюд, верблюд!» Кто-то сказал с облегчением: «Встретились».

  • Злая девушка с большим носом и маленьким ртом жестоко и расчетливо обыгрывала всех в дурака. Брала реванш за несложившуюся жизнь.

  • Все выходили в тамбур покурить, а парень, совсем молоденький — попеть. Он ехал первый раз, радость передвижения так бурлила в нем, что он постоянно убегал излить ее в одиночестве.

  • Надписи на подъезде к станции: «Закрой сифон», «Закрой поддувало». Нет бы написать: «Добро пожаловать».

  • Все улицы в Астрахани переименованы в 20-х годах в духе революционной романтики. Стою в старинном русском городе на перекрестке улиц Бебеля и Сен-Симона.

  • Реставрировали церковь — памятник архитектуры. Взяли в леса. Потом законсервировали: не отпускают средств. Наконец выделили какую-то мизерную сумму, на нее купили зеленой масляной краски и добротно покрасили леса. Чтобы не портились и не портили вида памятника. Так и стоят отреставрированные леса во всем своем великолепии уже восемь лет. И кто тут памятник архитектуры, уже не понять.

  • Роняя хлеб на пол, старик ахнул так, будто у него отхватили топором ногу. Когда наклонился поднять, у него было такое выражение лица, как будто корка смотрела на него укоризненным взглядом.

  • В автобусе на Николаев. Дождь размыл горизонт, и мокрая дорога уходит прямо в небо. Напротив меня — мать, тетка и ребенок с пятнами зеленки на лице. Мать устало и безразлично смотрит в окно. У тетки — безоблачное лицо монашки. За всю дорогу мать не сказала ни слова, а тетка с упоением нянчила племянника и с заискивающей гордостью посматривала на окружающих: может, кто подумал, что это ее собственный?

  • Вдоль шоссе расположены большие красочные щиты, где на двух языках рассказывается о мерзкой сущности колорадского жука и методах борьбы с ним. Они вызывают интерес, так как живого жука никто из жителей данной местности никогда не видел и, скорее всего, не увидит.

  • Разговор на верфи:
    — А бутылку шампанского у вас разбивают?
    Смущенно улыбаются:
    — Да как же… У нас не только шампанское разбивают…
    — Перед спуском?
    — Бывает, кто и перед спуском.

  • «Поелику» и «коль скоро» в речи секретаря парткома. На столе стоит чугунный чертик — «для комизма».Толстые пальцы, тяжелые ногти. Наказ молодому инженеру: «Прежде всего уважай рабочего. Не куришь, а папиросочку всегда с собой носи».

  • Жара и степь. Это трудно себе представить, если не видел и не чувствовал. Возле самой земли в зыбком, раскаленном воздухе извиваются придорожные заросли полыни. Иногда, когда шевельнется подобие ве- терка, в лицо пышет печкой. Все мертво. Одни кузнечики звенят и разлетаются из-под ног на обе стороны.
    За балкой поле пшеницы, туда ведет окаменевшая серая дорога. Так жарко, что даже пыли лень подниматься за телегой, которую тянут пара волов.
    О края бочки звенит ведро. Погоняя волов, рядом с телегой шагает женщина. Ее лица не видно: низко надвинутый на лоб платок бросает резкую тень.
    — Далеко до бригады? — спрашиваю еще издали.
    — Та… не так, щобы далэко, — отвечает она, остановив телегу. — Километра три…
    — Вы оттуда? — 
    Оттуда. Воду возыла.
    Три километра!… Дорога идет в гору, и, кажется, там, наверху, еще жарче, и будет невыносимее с каждым шагом.
    Женщина внимательно смотрит на меня:
    — Напыйтися ж!
    Она снимает ведро с гвоздя, окунает его в бочку и достает наружу — блестящее, мокрое, наверное, очень холодное. Я беру ведро, подношу к губам, со дна его на меня глядит незнакомое лицо, с прыгающим подбородком, с расширившимися от жадности глазами. От воды пахнет жестью, бочкой и болотом.
    Странно: при сильной жажде оказывается достаточно двух-трех дюжих глотков. Приятно, когда капает с подбородка, и мокрые губы тотчас обсыхают под солнцем.

    Фото из архива Владимира Валуцкого

    Эта запись — из первой, официальной тетрадки:

  • Мне хотелось найти маленький районный городишко. Одноэтажный, заросший крапивой, — похожий на сильно обжитую коммунальную квартиру. В нем обитают люди, которые друг у друга на ладони. Между собой они и дружат, и враждуют, и женятся, и разводятся. Их жизнь определяется одними и теми же факторами. Если в магазине продают сахар — все пьют чай с сахаром. Если повидло — пьют с повидлом. Это сближает людей даже в ненависти. В таком городишке я хотел разглядеть полуодетые человеческие души. Ведь жильцы коммунальных квартир не стесняются ходить в трусах и наскоро запахнутых халатах. Я искал этот город, заросший крапивой.
    Я нашел другой. Он вырос в степи возле игрушечного Каховского моря. В него въезжаешь асфальтированным шоссе, проезжаешь каменной улицей между двумя рядами платанов, мимо фисташковых тележек с газированной водой. Люди ходят по тротуарам, едят мороженое, возят детские коляски, стоят в очередях (Тут мне в отчете подчеркнули и поставили вопросительный знак), читают газеты в застекленных стендах. По обрыву к воде спускается городской сад со множеством скульптур, которые ослепительно белы на солнце. И дома, и улицы, и сад — все это строго геометрично и напоминает уголок сельхозвыставки.
    В городе около семи тысяч человек.
    Здесь есть голос общественного мнения. Это самодельный «Перець» на площади с самодельными карикатурами. Они высмеивают нарушителей общественной морали. О людях здесь судят не на коммунальной кухне.
    Нет ни крапивы, ни наскоро застегнутых халатов. Отсутствие одного влечет за собой отсутствие другого. Вы никогда не плюнете на пол в чистой комнате. Порядок зовет к порядку.
    Он во всем: и в чистоте асфальта, и в уважении к соседу. Здесь не любят ни грязи, ни сплетен.
    Здесь любят свой город. Спросите у встречного: где почта? Он ответит: почта у нас за углом.
    «Мы» — самое употребительное местоимение в городе будущего, Новой Каховке. (Подчеркнуто и поставлен восклицательный знак. Впрочем, как ни странно, в этом очерке нет вранья. Просто мне повезло попасть в такой образцово-показательный город).

  • Девушка (москвичка) спросила:
    — А что, разве в Нью-Йорке тоже есть Бродвей?

  • Я представляю себе далекую и, кажется, несбыточную картину.
    Московский вечер, когда еще не совсем стемнело, но уже горят фонари. Пахнет остывающими крышами. Ни ветерка. Я — в чистой белой рубашке, галстуке, костюме и — что совсем сейчас кажется невероятным — в незапыленных, начищенных ботинках, выхожу из дома. Жду у подъезда на улице Горького и красиво курю хорошую сигарету. Выходит девушка на высоких тонких каблучках. Мы идем. Мы сидим на бульваре. У нее маленькая, сильная и горячая ладошка. Вокруг ходят люди, нам встречаются знакомые: «О! вы! еще вместе — молодцы!…» И все дома вокруг знакомы, как лица одноклассников. Все свое. Москва.

    Фото из архива Владимира Валуцкого

  • Вместо себя послал в Москву посылкой чемодан с лишними вещами. Купил сумку, сложил в нее минимум необходимого, и завтра налегке — на строительство ГЭС.

  • Раскаленное железо самосвала. Летели как на бой, подминая сухие пики трав. Мелькают надписи: «Внимание, котлован!» Видимо, все носятся здесь так лихо, что кто-то уже в него свалился.

  • Вечная история с непонятностью моей профессии! Надо отметить командировку, куда-то определиться жить. Кадровик долго смотрит в мой «мандат»: направляется на практику… просим оказывать содействие. «Так вы по какой специальности практикуетесь?» Объясняю, что собираю материал. Подозрительно: «На кого — материал?» Объясняю проще: для кино. «Киномеханик?» Объясняю, что киномеханик — это который показывает кино, а я из тех, кто его снимает. Вдруг просветлился: «Съемщик? Съемщики тут у нас практикуют. Целую комнату в общежитии со своими съемниками заняли». Так мне нашлась койка у операторов, которые ведут кинолетопись стройки.

  • Операторы — их трое — приходят к вечеру усталые, мрачные и весь остаток дня молча пьют пиво. Они снимают этапы стройки уже второй год и, видимо, настолько вжились в это, что мое появление, как не относящееся к делу мелкое событие, вроде бы и не заметили.

  • Первое впечатление: плакат-молния на здании дирекции:

    «Ремзавод тебя ковал дней семь
    По чертежам инженера Вершинина
    Для подмостей участка No7,
    Чтобы ты послужил в вершинах…»

  • Судя по сопровождающему рисунку, инженер Вершинин начертил что-то такое, что в вершинах подмостей участка No7 кончилось аварией.

  • Клуб имени Прудона. Так его назвал в 20-м году заезжий комиссар. «Прудон» был долгое время предметом издевательств соседнего села. Тогда написали прошение о переименовании: «Нам известны заслуги данного Прудона, но ввиду неблагозвучия фамилии он отпугивает массы от культурно-просветительной работы».

  • Двое шли в грозу. Один до этого крыл всех на чем свет стоит. Началась гроза — он испугался и начал торопливо всех реабилитировать.

  • На скользком после дождя шоссе опрокинулась, перевернулась и снова встала на колеса бежевая «Победа». У пассажиров тихий, торжественный, почти святой вид. Глаза как у новорожденных.

  • Как некоторые себе представляют реакцию читателя на книгу: прочитал Дудинцева — лицо его исказилось злобой, он сорвал со стены портрет Ленина, сжег произведения Маркса и побежал убивать всех партийных работников. Но по пути ему случайно подвернулся Бабаевский — он просиял, повесил Ленина на место, подписался, кроме Маркса, еще и на Энгельса и бодро уехал на новостройки Сибири.

  • К красной пожарной доске были прибиты крепкими гвоздями и прикручены проволокой багры, крюки и топоры — чтобы не украли. Когда же начался пожар, их не смогли отодрать — и сгорело все: и дом, и доска, и ручки от топоров. А топоры все равно украли.

  • Передача по местному радио. Репортаж.
    Ведущий: …всей бригадой выполняя план на сто, а то и на все двести процентов. А чуть выдается свободная минута, сразу — вихревая пляска, огневая песня, острое словцо в адрес бригадира.
    Парень: (читает, без всякого выражения) Товарищ бригадир обгоняет нас вторая бригада как думаете удержим переходящее красное знамя Штаба стройки.
    Бригадир: (отвлекся или заснул, его явно подтолкнули) А?.. (шуршит бумагой, читает, почему-то перевирая ударения) Вопрос интересный. Постараюсь ответить на нЕго вкратце. Товарищи! Исторические залпы крейсера «Аврора» возвЕстили миру…

  • Бухгалтер умеет выбивать «Камаринскую» на счетах.

  • На Почтамте получил ее письмо, с грамматическими ошибками и старанием писать умнее. Она всегда немножко стеснялась своих однокурсников-актеров, думая, что я считаю их глупыми. А я как раз полюбил — и актеров, и их пыльные мастерские на 2-м этаже. Там можно было целоваться у всех на виду, не думать о том, умно ты остришь или глупо. Меня знали — и без вопроса сообщали, где она. «Твоя — в буфете». «Твою вызвали в деканат за прогулы». Она снималась в первой своей «взрослой» роли, и сейчас письмо — из экспедиции, из Свердловска.

  • Пьяный шел, пел и сокрушался: «Никак эту ноту не возьмешь: ты ее направо, а она тебя — налево».

  • На городской площади задумали поставить памятник большому и хорошему человеку, который был не так велик, как те люди, которым ставят памятники в столицах, но дорог сердцам своих благодарных земляков.
    Было торжество. Секретарь горкома разрезал ленточку. Упало покрывало, и все увидели серую неотесанную глыбу, на отшлифованной стороне которой было написано, что здесь, на этом месте будет стоять памятник земляку, который был дорог благодарным сердцам жителей города.
    Прошел год. Конкурс на проект памятника затягивался, но членов жюри особенно не торопили. Где-то в верхах никак не могли решить, целесообразна ли установка данного памятника данному человеку или нет.
    Прошел еще год. Глыба по-прежнему торчала на площади. И чтобы она не была такой нелепой и случайной среди асфальтового моря, вокруг нее насыпали чернозема и разбили клумбу. А чтобы кто-нибудь не помял цветов, клумбу оградили металлической решеткой.
    «А ведь эта клумба может стать удобным центром планировки площади, — решили как-то раз в горсовете. — Не разбить ли вокруг нее сквер?»
    Прошел еще год, и еще несколько лет. И один командировочный, который случайно присутствовал на закладке памятника, снова приехал в этот город. На главной площади ему бросилась в глаза перемена. «Ба, да ведь этого сквера здесь прежде не было!» — подумал он, проходя мимо гипсовых физкультурников под жидкую зелень маленьких тополей. В сквере сидели на скамейках старушки и влюбленные, мамаши прогуливали малышей. Было много цветов, но роскошнее всего выглядела центральная клумба, сделанная в виде пятиконечной звезды. На каждом ее зубце стоял фонарь, а между фонарями висели тяжелые чугунные цепи.
    И где-то в центре этой звезды, среди буйства тюльпанов, еле была заметна потускневшая гранитная глыба с вылинявшей надписью.

  • «А мы как с ней познакомились. На танцах. Договорились встретиться. Я спал тогда, проснулся, думаю — а ну ее. Потом, через месяц примерно, встретил ее на углу Ленина. А как я ее узнал. У нее зуб золотой был. Я говорю: а ну, улыбнитесь. И узнал. Она говорит: хочу выпить. Ну, взяли белого бутылку. Куда? Зашли в столовую. Она стакан выпила — я, говорит, больше что-то не хочу…»
    Оказалось, что это он рассказывал о своей невесте.

  • С местным фотографом не разговаривает половина Управления. Это он снимал всех на доску почета.

  • Испытания новой бетономешалки. Приехали прибористы, опутали ее сетью проводов, убежали в кусты, к приборам, и засели там. Похоже было, что они собираются взорвать машину.

    Фото из архива Владимира Валуцкого

  • Фотограф перезаряжался в вырытой могиле. И все ждали, потому что хотели иметь на память фото с покойником.

  • Сюжет: на рыбалке встретились двое полных, солидных мужчин. От скуки быстро подружились, один из них — преподаватель марксизма-ленинизма. Поговорили о жизни. Во взглядах и подходах оказалось очень много общего. Прощаясь, марксист сказал: «А вам, батенька, подстричься пора, вон как заросли». А другой ответил: «Мне сан не позволяет. Я, батенька, диакон».

  • Когда вино стало проходить, все стало плоским, скучным и серым — как предметы в предрассветном бестеневом сумраке. Стало грустно, и очень захотелось получить письмо из дома.

  • По траве аэродрома бессмысленно ползал двукрылый самолетик, похожий издали на какое-то большое заблудившееся насекомое.

  • С высоты, в иллюминаторе, земля кажется удивительно упорядоченной. Прямые нитки рельсов и дорог; дома, выстроившиеся ровно, как полки на плацу; расчерченные геометрически правильными разноцветными лоскутами поля. Все так ухожено, чисто подметено и гармонично на земле с высоты, что не хочется возвращаться вниз.

  • Кот аккуратно вылизывал протянутую вперед заднюю ногу. Не опуская ноги, посмотрел на вошедшего хозяина спокойно и внимательно — и вернулся к прежнему занятию.

  • И письма ее где-то кружит ветер, как осенние листья, и телефонные звонки запутались, заблудились в проводах.

  • За передним столиком сидел известный киноартист с красным от выпитого пива лицом и старался встречаться со всеми взглядами, чтобы люди смогли прочесть написанное у него на лице: «Да, это я. Вы меня узнали».

  • Он приходил к ним уже взрослый — а старики все приберегали для него конфетки, и дед торжественно выставлял вазу с пастилой. Бабушка шептала на ухо: «Приходи завтра — я тебе куплю печеньица». А на дорогу насыпала семечек в карман.

  • Одинокому человеку стало невыносимо в городе, где он никого не знал, и его не знал никто, и не с кем было даже перекинуться словом. А публичное одиночество — самое тягостное. И он поселился в зимнем, совершенно безлюдном дачном поселке. Жить-сторожить чужую дачу. Протопил дом, полил почти высохшие герани на окне. «Спасибо, дяденька!» — отозвались они. Не успел он удивиться, как вылезла тощая мышь. «Тоже скажешь: изголодалась?» — «Да, дяденька, дай хоть корочку!» Больше он уже не удивлялся — разговаривал подобным образом с воронами, с приходящими котами, одичавшими собаками. Потом разговорился и старый шкаф… Звери, вещи, цветы и птицы беседовали охотно и рассказывали много интересного, просили о чем-то, благодарили — и человек забыл, что такое одиночество.
    И ничего в этом не было сказочного: просто он не замечал, что после долгого молчания разговаривает сам с собою—и за себя, и за них.

  • Медная табличка на двери с изящно загнутым уголком: «Многоуважаемому профессору А.И. Добровольскому. 23/IV — 23 г.» Видимо, отодрана от дарственного портфеля. А ниже надпись от руки: «Звонить 3 раза».

  • Любовь без начала и конца, как старая книжка с чердака.

  • Чайник из Германии. Со свистком. Аккуратный, по-немецки педантичный, он молчал, закипал, а потом резко начинал свистеть. За две недели он обрусел. Закипал с ворчанием и прибаутками, трясся, приплясывал и свистел как попало, даже насвистывал какие-то мелодии. Немецкое начало в нем этого не выдержало, и он распаялся.

  • Сюжет: бабка считала мужа-старика недоразумением и помехой жизни. Старик был скуп, ворчлив, неуступчив и ленив, а бабку презирал. Вдруг с ним случилась грыжа, и старика забрали из деревни в больницу. Прощаясь, тоже ворчал: «Хоть на том свете от тебя отдохну». — «Ступай, ступай, черти там тебя заждались». Но когда старика увезли, старуха вдруг поняла, что жизнь без него потеряла смысл. Она едет в больницу. К ней вышла медсестра — хорошенькая, свеженькая, радостная. Старуха со страхом допытывалась, станет ли жить муж. Девушка говорила: будет, но старухе казалось, что говорит это она по легкомыслию, по своей незаинтересованности в жизни какого-то там старика. И вдруг старухе захотелось поделиться с девушкой всей своей тоской. Она рассказала о том, как плохо они жили, как не нажили ни добра, ни детей. Девушка слушала, слегка удивленная ее порывом, потом сказала:
    — Ну вот, теперь помиритесь, бабушка, и заживете в ладу!
    Она ласково потрепала старуху по плечу и упорхнула, но бабке стало не легче, а еще грустней. Потому что она знала — не помирятся, что вина обоих уже непоправима.

  • Пьяный с карманными шахматами. Сидя на полу в магазине, увлеченно разыгрывал этюд. Пришел милиционер. «А что, в шахматы играть нельзя?» Милиционер серьезно объяснял: «Почему нельзя? Можно. Но я вас привлекаю за то, что вы играете в нетрезвом виде». — «А какое кому дело? В правилах не записано». Милиционер не нашелся, как возразить, и молча потащил. Вдруг пьяный крикнул страшно: «Стойте!» Все остановились, и он загадочно спросил: «А может, я — Ботвинник?..»

ОКТЯБРЬ

  • Самое страшное — это когда у сопровождающего тебя человека спрашивает охранник на входе: «Обратно гражданин выходить будет?»
    Меня «взяли» и привели в это серое, страшное здание обманным путем: в деканате сказали, что меня просят приехать в Управление учебными заведениями на Неглинке, комната 35. Я ехал и строил самые радужные догадки: наградят за отличные успехи в учебе? Закажут сценарий? Но человек из 35-й комнаты вяло поздоровался, молчал и все поглядывал на дверь, которая наконец раскрылась. Вошел другой человек, молодой, приветливый и очень вежливый. — «Надо побеседовать, здесь не очень удобно, пойдемте». Я, все еще ничего не подозревая, вышел за ним на улицу. Думал: куда? в кафе? Но мы пошли вверх по Неглинке, в направлении хорошо знакомых мне серых зданий — и тут я впервые понял, что значит выражение «ноги его стали ватными».
    Мой вежливый сопровождающий ответил охраннику: «Да, да, конечно», и стало немного легче. Может, предложат что-нибудь написать о славных чекистах?.. Но зачем все обставлять так хитроумно?
    Странные, полукруглые коридоры, в которых уже шагов за десять не видно их продолжения. Кабинет, в котором мне навстречу поднялся человек, тоже молодой, но чуть постарше. Они только обменялись взглядами с моим сопровождающим, и тот исчез.
    «Проходите, садитесь. Курите? Курите, вот», — пододвинул сигареты и пепельницу. В хорошем костюме, интеллигентное лицо, чуть рассеянный взгляд. «Какая теплая нынче осень. Как дела, успехи? На практике где были? Волжская ГЭС? Интересно, наверное. А тут вот сидишь, ничего не видишь… Как вам последний матч „Динамо“? Вы болеете? Да, позорно продули…”
    Я курил одну за другой, старался, по возможности, участвовать в этой пустой и очень долгой болтовне, лихорадочно соображая: натворил что-нибудь в поездке? Вроде нет. Вербуют в стукачи? Как в этом случае повежливее отказаться?..
    Потом я понял, что в болтовне прячутся вроде бы случайные и незначительные, но — вопросы. «Да, настоящего друга найти — это как в лотерее выиграть. Мне вот, например, не повезло — а вам?» Или: «Вы хорошо знаете Х.?» — «Немного знакомы, а что?» — «Да нет, ничего, к слову». Это продолжалось еще час, он увидел мою напряженность, улыбнулся: «Да, здание наше невеселое. Но после того, как убрали этого подонка Берию, было полное обновление кадров — пришла молодежь с высшим образованием и чистыми руками. Вот товарищ, который вас сопровождал, — учится заочно… в консерватории».
    К тому времени я совсем сдулся и молчал, думая только об одном: когда кончится этот бред? Чем угодно, но — скорее…
    Но оказалось, что это был только второй акт. А третий начался с появлением в кабинете третьего человека, тоже в штатском, но заметно старше первых двух. Мой собеседник при этом встал и вышел, а вошедший по-хозяйски занял его стол.
    Лицо у него было тоже довольно дружелюбное, но менее интеллигентное. И начал он более определенно:
    «Хорошие вы ребята, но зачем равняетесь на фронду?»
    Я не расслышал, мне показалось «фронт». «Какой фронт? — он легким взмахом руки простил мне незнание заграничного слова. — Почему нельзя — просто, а нужно обязательно с намеком, с подковыркой? Извините грубое слово — выпендриваться?»
    Я не понял: «В каком смысле?»
    «Да все вы понимаете, я же вижу, умный парень. Собираетесь, вот, на вечеринки. Нет чтобы попеть, потанцевать — так вы дурость какую-то сочиняете на магнитофоне…»
    «Это наш ежегодный курсовой капустник».
    «А зачем на курсе замыкаться? Капустник — дело хорошее, веселое. Есть у вас, наверное, в институте клуб, сцена, пусть все послушают, посмеются!»
    «Всем это будет неинтересно. И непонятно: мы друг над другом шутим, пародируем…»
    «Да если бы только, — он вздохнул. — Нет, там у вас еще есть и другие персонажи».
    Только тут до меня все дошло. В нашем капустнике была небольшая пародия на историко-революционную пьесу. И я играл роль Ленина. Были там и Сталин, и Дзержинский…
    «Ох ты, время-то уже позднее, — посмотрел он на часы. — Родители не волнуются? Можете позвонить. Да мы скоро. В общем, так: нам все это, конечно, известно, но вы тоже напишите коротенько, вот бумага. Да не бойтесь, донос мы вас писать не заставляем. Не те времена. Просто положено отчитаться — у нас ведь тоже отчетность, — что проведена воспитательная беседа. А то скажут — зачем зря хлопца вызывали?»
    Пока я коротенько писал, прикидывая, что им вправду известно, а что, может быть, и нет, — он как бы задремал в кресле. Листок мой, почти не читая, небрежно бросил в стол. Сказал, вставая: «Так что давайте, ребята, — полегче на поворотах. Времена другие, а люди кое-где остались прежние». И сочувственно посмотрел на меня, заставив тут же начать думать: кто донес?
    Протянул бумажку с телефоном: «Вот, если что… скажем, обижать будут — звоните».
    «Могу идти?» — «А что же, не ночевать же здесь. Только вот еще что: о нашем разговоре — никому. Такой порядок. Подписку брать не буду — и так вижу: честный парень».
    Он мог бы сказать вернее: запуганный. И более всего — его подозрительной отеческой доброжелательностью.
    Я никому ничего не рассказал. Потому что понял, сопоставляя разные детали беседы, — я не был у них тут первым.

Фото из архива Владимира Валуцкого

ДЕКАБРЬ

  • В редакцию «Комсомольской правды»,
    И. Шатуновскому. Черновик.

    Тов. Шатуновский!

    Вам пишет В. Валуцкий. Надеюсь, эта фамилия вам еще памятна — если только вы не оперировали ей всего лишь как незначительной деталью вашего фельетона «На пороге большого экрана».
    Я пишу не опровержение. Давайте забудем на время, что вы — автор фельетона, а я — человек, выгнанный вместе с шестью моими однокурсниками, отчасти и вашими стараниями, из комсомола и института. Мне и раньше хотелось поговорить с вами. Но мне передали — вы не хотите встречаться ни с кем. Не хотите «разрушать сложившееся впечатление». Мне всегда казалось, что впечатление — это следствие живого общения. Так чего вы боялись? Увидеть какие-то положительные черты у людей, которых вы, не видя, твердо решили уничтожить? В чем-то усомниться? Понять, что в действительности все гораздо сложнее, чем в протоколах собраний?
    Ну что же, возможно, таков ваш метод. Вы оперируете лишь голыми фактами. Но так ли это? Оставим на вашей совести вопрос, откуда вы черпаете эти «факты», и разные второстепенные неточности. Но мы оба посвятили себя перу. Мы оба прекрасно знаем, что такое намек, подтекст, к месту ввернутое колкое словцо, эпитет. Мы знаем, как, поворачивая факт под незначительным углом, можно совершенно исказить его. Знаем, как учитывать реакцию аудитории. И поэтому, едва прочитав первый ваш подзаголовок, я понял — мне лично ваш фельетон ничего не даст. У меня не подступят к горлу слезы раскаяния, все будет совсем наоборот.
    Итак — «Прелюдия к рок-н-роллу». Настороженный интерес любителей сенсаций — не зарезали ли кого-нибудь?.. не разложился ли еще один сын академика?.. И результат — сразу черная и не заслуженная ни мной, ни моими товарищами капля в голову каждого читателя.
    «Напакостив, эти выродки с легкостью перешли к рок-н-роллу». Так, значит, они проводят все свои вечера. «Да, от таких иного не жди» — вот какой вывод сделал бы любой из читающих, возможно бы, и я, не будь я участником того самого вечера, не знай я, что никаких танцев вообще не было, а половина моих однокурсников просто не умеет танцевать. Но дело сделано: образ разгульных стиляг вами задан, теперь любая гадость легче проглотится.
    А ваши убийственные эпитеты? «Выродки», «гнусно кривляясь» и тому подобное. Люди уже знакомы с ними, с 37-го года, они, как условный рефлекс,работают в сознании. Слово брошено, а доказательства… зачем? Печати положено верить. Вы отлично знаете, что никто не предъявлял нам обвинений в сговоре, а пишете — «заранее сочинили и записали». Вы ставите слово «защитники» в кавычки. «„Защитникам“ удалось отстоять». За меня проголосовали 220 человек из 250. Не слишком ли много защитников в кавычках?..
    Вы не приводите в пример ни одной моей порочной, ущербной работы — да вы их и не можете привести: их нет, — но зато упорно твердите о моем отвратительном творческом лице. Вы придумываете мне выступление на райкоме: «моя творческая парадигма», «мой творческий метод», изображая меня эдаким высокомерным интеллигентом. А я, простите, что значит слово «парадигма» — не знаю…
    И — верх вашей эквилибристики — вы ухитрились в статье на два подвала так и не сказать, что же такое «сочинили и записали» эти гнусно кривляющиеся выродки! Меня многие спрашивали с ужасом: а что же вы там натворили?.. Но, по вашему методу, пусть каждый фантазирует в меру своей испорченности! Потому что правда-то неадекватна масштабу вашего разбойничьего разгрома, вот в чем дело. Вам поручено разгромить воспитательную работу во ВГИКе, а настоящего материала нет, вот вы и находите в лице нашей группы козлов отпущения, авось жуткое впечатление заменит читателю доказательный материал!
    Но советская, да еще центральная газета — не трибуна для сенсационных разоблачений, высосанных из пальца, а средство воспитания, чуткий друг и советчик. Вы же, вместо того чтобы серьезно разобраться…

    Письмо осталось незаконченным — я вдруг понял всю его бессмысленность перед железобетонностью советской печати.

  • Запахло из подворотни мокрой известкой, и это напомнило бомбоубежище начала войны и детское чувство интереса напополам со страхом — и, как тогда, мучительно и сладко захотелось спать.

  • На общеинститутском комсомольском собрании выступил первокурсник Киселевич и начал так: «Я буду говорить от имени морячков-балтийцев. Мы думали, во ВГИКе тишь да гладь, а оно — штормит!» Что за глупость. Во-первых, судя по его хилому интеллигентскому обличию, в лучшем случае он был администратором станции спасения на водах на одном из балтийских пляжей. А во-вторых, зачем говорить от имени моряков-балтийцев, когда собрались студенты-кинематографисты, и он — тоже? Выступает против стремления выделиться во что бы то ни стало, а сам этим желанием только и одержим.

  • Обвинители часто употребляли выражение:
    “Да это все равно что плюнуть в лицо матери!” Один грузин-оператор подошел послушать у двери, когда таким образом прорабатывали Иванова. Мимо пробегал другой: «Что он сдэлал?» — «Матэри в лицо плюнул». — «Вах, нэхорошо!» — покачал головой другой и побежал дальше.

  • Когда я выступил и, как положено, сказал, что поеду куда-нибудь далеко и буду там искупать вину, я получил записку: «Встретимся на 2 этаже. М.Л.» Там меня ждала актриса с ее курса, очень взволнованная и решительная. «Я поеду с тобой! — я еще не знал, куда поеду, и поеду ли вообще. — Понимаешь, Маша…» Она поняла по-своему: «Ты думаешь, она с тобой поедет?.. Не тот человек. Ты хоть знаешь, что она уже неделю в Москве? И даже на собрание не пришла». Я не знал. Но зато — ох, как хорошо стало понятно отсутствие писем и звонков… «Мне ничего от тебя не надо, просто надоело все, и этот ВГИК похабный. Ты — подумай». — «Я подумаю». — «Ты хорошенько подумай. Ты правда подумаешь?» — «Конечно. Спасибо, Маша», — я поцеловал ей руку. Что я мог еще сделать?..

  • Востроносый инструктор горкома изображал из себя следователя: смотрел пронзительно в глаза, низко наклонялся к лицу и скороговоркой допытывался: «Сговор был? Сговор имел место?»

  • Уехать бы в деревню поглуше, жить в маленькой сосновой комнате со слезинками смолы на стенах и писать вечерами при свете керосиновой лампы под шелест рябин за окном. Встречать стадо коров, разбредающихся под бряканье колокольцев по домам. Ходить в лес, наугад, без троп, забираться далеко, а потом по чутью жилья возвращаться домой — как раньше. Калитки, белые платья в темноте, разговоры и смех у забора… Смешно? Но ведь это все мое, а почему — не знаю, и сам я где-то глубоко внутри совсем не такой, каким кажусь. Даже самому себе.

  • Посреди широкой Садовой шел человек в черном костюме и белой рубашке. Дворники удивленно смотрели из подворотен. Небеса и мостовая были тихи, влажны и пустынны. Скоро должно было совсем рассвести. Звук каблуков катился по тишине и откатывался от стен домов. Человек никуда не спешил, потому что у него не было ничего, кроме этого раннего утра. Этот человек был я.

КОНЕЦ

Фото из архива Владимира Валуцкого

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить