Мария Пироговская
Мария Пироговская

Содержание формы


Хуан де Вальверда, Anatomia del corpo humano, 1556

Когда дело доходит до тела, каждый, хоть солипсист, хоть материалист, делается поэтом. Врачу, родственнику, снисходительному соседу любой из нас описывает мигрень, зубную боль или прострел с гоголевской дотошностью и шекспировским накалом. Метафоры при описании боли — не что иное, как способ нащупать истину; в конце концов, тело — единственная реальность, данная нам в ощущении. Не на этом ли основывается успех «Доктора Хауса»? Люди лгут, но не их тела. Или тела тоже?

Культура, если излагать упрощенно, — это то, что люди делают с вещами, а вещи с людьми; приняв эту наивную формулировку, придется признать, что и человеческая плоть — такая же вещь. Примеров того, как менялось тело и как изобретательно жесток человек в своем стремлении физически соответствовать окружающей культурной среде, в истории множество. Навскидку: забинтованные ступни китайских девочек и искусственно вытянутые шеи бирманок. Губные диски в Африке, Америке, Азии. Бритые лбы красавиц Возрождения. Чернение зубов, распространенное в аристократической Японии и в России вплоть до XIX века. Татуировки, шрамирование. Удаление нижних ребер — ради конструирования талии- и зубов — ради сексуальных скул. Мода на целлюлит в XVII веке, когда красавиц раскармливали, чтобы наглядно продемонстрировать богатство — сиречь Божье благословение в протестантской этике. И это- не говоря о «вторичном» конструировании тела с помощью одежды, обуви, париков и макияжа.

Сейчас эти практики представляются курьезами- смешными либо варварскими, вызывающими интерес того же сорта, что и собрание монстров в Кунсткамере. Нам кажется, что сейчас мы лишь поддерживаем себя в чистоте и здоровье. Недавняя реклама презервативов работала под слоганом: «Это так же естественно, как умываться, чистить зубы и ежедневно принимать душ». Может быть, и естественно, вот только этим нашим «естественным» гигиеническим привычкам едва ли больше ста лет.

И если раньше каноны красоты и приличия утверждались на отдельно взятых участках — фламандское бюргерство XVII века, маленькое эфиопское племя, японская знать XV века, американский кинобизнес 30-х, — то теперь норма распылена по всему фронту.

Норма тоталитарна. Кайл, житель «Южного парка», формулирует точно: «Я хочу быть баскетболистом. Все баскетболисты — высокие и черные, а я маленький и белый. Доктор, сделайте меня высоким и черным, пожалуйста». Даже если здравомыслящий современный человек не загорает в солярии, не делает пластических операций, не прокалывает себе пупок или язык, не размышляет о пересадке волос, не красит губы или ногти, не носит высоких каблуков, все равно его тело не свободно от воздействия среды.

Скрытое ее влияние проявляется в самых привычных предметах и действиях. Новые зубные щетки меньше старых: из-за перехода на полуфабрикаты челюсти у большинства людей рано перестают расти и зубы мудрости либо остаются недоразвитыми, либо их приходится удалять — во рту просто нет места.

Слепая печать и SMS влияют на мелкую моторику пальцев, мобильный телефон вызывает мобильные же болезни — синдром фантомного звонка и SMS- тендинит (воспаление сухожилий большого пальца), а демократизация начальной и средней школы привела к разрушению почерка. Последнее сильнее всего заметно в США, где детей не мучают прописями уже несколько десятилетий и все пишут крупными инфантильными каракулями.

Одновременно западная цивилизация компьютеризировалась, и одним из следствий стало размывание понятия право- и леворукости. Разумеется, правши и левши никуда не делись, но вот значимость культурного выбора между правой и левой рукой стремится к нулю. А SMS-ку, кстати, вы как пишете? Большим пальцем или указательным? Или у вас такой телефон, который удобнее держать обеими руками, как джойстик?

Поколенческие изменения дополняются традиционными — профессиональной специализацией тела. Есть городская легенда, будто студентам-хирургам отдельно преподают анатомию балетных, у которых из-за хореографической муштры и строжайшей диеты смещены все внутренние органы. Есть и другая: среди классических музыкантов считается, что вокалисты — идиоты, ведь черепная коробка у них — это резонатор. А флейтисты — сумасшедшие, и всё отсосредоточенного посыла воздуха в крошечную дырочку (помните феллиниевскую флейтистку в «Репетиции оркестра»?). Диета, окружающая среда, средства производства, научные открытия, искусство, медиа, реклама — из этих силков выйти невозможно.

Андреас Везалий, De humani corporis fabrica, 1543

***

Очень настораживают достижения науки. Открытием 2008 года журнал Time назвал общедоступное ДНК-тестирование, которое одни ученые именуют «развлекательной генетикой», другие же считают прорывом, смычкой строгой науки и социально ответственного планирования семьи. Отправив в лабораторию образчик ДНК — слюну, волосок, обрезки ногтей или чешуйку кожи и заплатив несколько сотен долларов, вы получаете расшифровку изменчивых позиций генетического кода — тех позиций, которые делают людей непохожими друг на друга. Говоря посовести, мы имеем все предпосылки к созданию новой, генетически детерминированной, социальной иерархии — совсем как в «Гаттаке» (1997) Эндрю Никкола. Шаг к этой иерархии уже сделан: кто-то предложил воспитывать профессиональных спортсменов только из детей с геном «быстрой мускулатуры». Ответный шаг предприняли американские законотворцы, утвердив «Акт о генетической недискриминации», который должен обеспечить людям с разной наследственностью равный доступ к различным профессиям и, что важно, страхованию здоровья и непредвзятому суду. Похоже на финал спилбергского «Особого мнения» (2002), где презумпция невиновности все-таки торжествует над предсказаниями генетически модифицированных существ.

Если жизнь подражает искусству, то делает она это прямо-таки рабски. Сняв в 1986 году «Муху», Дэвид Кроненберг предсказал появление химер и трансгенных эмбрионов — лабораторных созданий с генами разных живых существ, в том числе — человеческих. Несколько месяцев назад вопрос об этичности научных опытов с химерами дебатировался в британском парламенте. Нижняя палата опыты разрешила, дело за верхней. Вслед за доктором Моро Кроненберг задался вопросом о границах человечности в самом биологическом смысле. Генетик, сыгранный Джеффом Голдблумом, медленно и неизбежно, как дерево листья, теряет человечность — органы, функции, инстинкты, речь, сознание, превращаясь в человека-муху, а затем — в человека-муху-компьютер.

Границы идентичности и биологической человечности давно волнуют искусство и кино в том числе — как великое, так и третьесортное. Постановка вопроса немного напоминает парадокс о ноже: если у ножа сначала заменить рукоятку, а потом лезвие, это будет тот же самый нож или какой-то другой? И если другой, то останется ли хоть какое-то напоминание о прежнем ноже? Если человеку заменить глаза чужими глазами, как в том же «Особом мнении», или линзами-камерами, как в «Нирване» (1997) Габриэле Сальватореса, он еще прежний человек? Герой «Джонни мнемоника» (1995) увеличивает себе оперативную память за счет воспоминаний: так системщики апгрейдят компьютер и меняют жесткий диск, заодно избавляясь от хлама отпускных фотографий и старых писем. Человек без своих воспоминаний — это прежний человек? И делают ли воспоминания человека человеком? В «Чужом-4» Жан-Пьера Жене лейтенанта Эллен Рипли восстанавливают из образца крови — и она оказывается мутантом, средним арифметическим Homo sapiens и Чужого. Можно ли подделать отпечаток пальца, сетчатку, дыхание и если да, то зачем нужны биометрические паспорта?

Или же не нужно подделывать ничего, кроме сознания, а бесчувственную белковую массу приспособить на выработку электричества. Как в «Матрице».

Андреас Везалий, De humani corporis fabrica, 1543

***

Ладно, матрица — что-то из разряда фантазий; но Памелу Андерсон никто не в силах отменить. Что заставляет человека резать себя? Желание красоты имолодости. Те, кто решился на хирургическую редактуру тела, всего лишь были чувствительнее остальных к требованиям современного мира. А те, кто в редакторском усердии зашел слишком далеко, продемонстрировали, какой шокирующей может быть последовательно воплощенная норма. Анекдотические блондинки, которые одеваются под Барби, причесываются под Барби и даже форму носа просят, как у Барби, в действительности пытаются привести свою внешность в соответствие с тем, что считается прекрасным. Пусть прекрасное — понятие настолько растяжимое, что на одном фланге располагаются Мэрилин Монро и Скарлетт Йоханссон, а на другом — Лола Феррари.

Вечная весна — это страх перед старостью. Зная, что ему отпущен какой-то жизненный срок, человек укореняет себя в реальности. К одному возрасту ему положено научиться ходить, к другому — получить какую-то профессию, к третьему — жениться. До начала XX века жизнь была недлинной и предполагала раннюю социальную старость, обеспечивая и раннее взросление. Пенициллин и высококлассная медицина сделали свое дело: дряхлость отодвигается, тем самым продлевая молодость до тридцати и чуть ли не до сорока лет. Женщины стали позже рожать, мужчины — дольше оставаться молодыми. Но из-за отмены социальных переходов старость теперь наступает неожиданно и пугает своей внезапностью инеобратимостью, а у общества нет никаких инструментов, чтобы хоть как-то с ней примириться.

Молодость стала одним из требований хорошего тона. В кино это в первую очередь коснулось актеров-мужчин. У героев-любовников последнего десятилетия — лица вечных подростков. Их моложавость сместила акценты в романтической коллизии boy meets girl — из факта встречи теперь не вытекает ни «и они жили долго и счастливо», ни начало великой дружбы, а только бесконечный ряд смешных случаев, как в сериале «Друзья». Эта свежеприобретенная мужская молодость сильнее всего бросается в глаза при просмотре ремейков двух фильмов с Майклом Кейном — «Сыщик» и «Элфи», в которых роли Кейна отданы Джуду Лоу.

Замена эмблематичная. Кейн, несмотря на белокурость икучерявость, никогда не был хорошеньким и играл взрослых самоуверенных наглецов. Джуд Лоу в некоторых ракурсах страшно похож на молодого Кейна — но на его героев даже нельзя толком разозлиться. Прежний объект желания к тридцати имел морщины и биографию, новый и к сорока сохраняет щенячью миловидность. Время не оставляет следов на его лице, а сам он чистит зубы и ежедневно принимает душ, ведь к требованиям худобы, красоты и молодости современная культура присоединяет категорический императив чистоты. «Не дай запаху пота поставить на тебе клеймо» — плакат с этим слоганом висит даже в фитнес-клубе. На предубеждении против телесного запаха выстроена грандиозная индустрия чистоты — душ, шампунь, пылесос, тетя Ася приехала. Идея тотальной стерильности — это один из  знаков унифицированного и бесклассового общества (неважно, потребительское это общество или тоталитарное): социальные и профессиональные группы не различаются по запаху, а разделяют единый запах чистоты. В советском обществе это был запах хозяйственного мыла, в западном обществе потребления — запах синтетического белого мускуса, который повсеместно используется как отдушка для моющих средств. Белый мускус — вот точка отсчета, условно «нулевой» аромат свежевыстиранного белья, любые отклонения от которого придирчиво тестируются обществом.

Тело же пахнет и потому то и дело напоминает осебе. О своей жизнедеятельности. В русской сказке мир мертвых опознает живого Ивана-дурака по запаху: «Фу-фу-фу, русским духом пахнет». Сигнализируя, что оно — живое, тело напоминает и о том, что оно — смертное, а научиться жить с этим знанием нелегко. Ежедневно во всех видах медиа мы имеем прямой доступ к насилию и смерти, мы даже научились переживать шок от увиденного как странное удовольствие (Кроненберг в «Видеодроме» как в воду глядел), но сносить уведомления от собственного организма мы не готовы. Человек вступает с телом в борьбу. Чуть что он бежит в ванную и даже сексом предпочитает заниматься прямо в душе. Только неустанными заботами создается молодой, прекрасный, идеально чистый субъект. Его телесный контур — это род маски, он непрозрачен и недостоверен. Телу больше нет веры. Что, в свою очередь, значит, что у человека отнята единственная константа в картине мира. Единственное, что он соглашался не подвергать сомнению.

***

Андреас Везалий, De humani corporis fabrica, 1543

Когда-то тело было доступно общественному взгляду. В анатомические и хирургические театры пускали не только студентов, но и любопытствующих. На голландских рисунках XVII века скамейки анатомического театра заполнены живыми вперемежку со скелетами людей и животных: такую форму принимает Memento mori. Анатомическую гравюру покупали для украшения жилища наряду с ботанической (вГолландии, кстати, до сих пор вполне принято повесить в гостиной изображение, скажем, центральной нервной системы). В художественное образование входило изучение экорше — муляжей лишенного кожи человеческого тела.

Сегодня доступ к телу отдан в руки профессионалов, а то, что демонстрируется обществу как норма, как эталон, выглядит ненастоящим. Ребенок не верит, что жук-олень — живой, и, чтобы удостовериться, отрывает жуку крылья и ножки. Человек в хоррорах и слэшерах то и дело проверяет эталонного человека на человечность. То есть — на прочность. Добывая достоверное знание о себе потом и кровью. Прямой физический контакт с телом оказывается способом утвердить его реальность и почувствовать себя настоящим — т.е. по-настоящему живым. Впрочем, человек и здесь предпочитает учиться на чужом опыте, поэтому наносит раны не самому себе, а другому.

Убедившись в истинности тела, «новые страшные» уже рискуют проверить истинность духа. Буквально об этом — фильм Паскаля Ложье «Мученицы» (2008), в котором режиссер исследует феномен святости — высшее проявление человечности. Секта пытливых экспериментаторов пытает юных дев, чтобы увидеть в изможденных предсмертными муками лицах следы божественного просветления. Божественная гармония поверяется логикой хирургии без анестетиков. Сомневающиеся герои создают все условия для того, чтобы совершилось чудо, то есть совмещают житие с научным экспериментом (жертв много — результат должен быть воспроизводимым), надеясь в процессе вивисекции получить нового святого Варфоломея. Но в финале им остается лишь «продолжать сомневаться», чудо — безусловно.

Кино напрямую устанавливает связи плоти с сознанием. В проходном, вообще-то, фильме «Леденец» (2005) четырнадцатилетняя героиня привязывает подозреваемого — кажется, педофила — к кухонному столу и, вооружившись блендером, скальпелем и учебником, собирается его кастрировать. То есть высказывает подозрение самым непосредственным способом — с помощью синекдохи. Этот эпизод, снятый оглушительными крупными планами, эксплуатирует сразу несколько гештальтов современной культуры. Например, модная хай-тековская кухня, нафаршированная иезуитским инструментарием, имеет больше общего с оперблоком или мастерской таксидермиста, чем с остальными жилыми помещениями. И что подкладка повального увлечения кулинарией — явно медицинская, компенсирующая недостаток — чего? В гаспаровских «Записях и выписках» есть такой анекдот: «…Седакова рассказывала, что Умберто Эко ей тоже очень прочувственно говорил о том, что ничего подлинного на свете нет, но потом, усевшись в ресторане, с таким вкусом обсуждал меню, что она подумала: нет, кое-что подлинное для него есть». Что ж, и Ганнибал Лектер, помнится, был страстный кулинар.

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить