Победа пейзажа
По горному серпантину — Чечня в уме- ползет военная колонна: грузовики, БТР. Колонну обстреливают и блокируют. Двое федералов — матерый Рубаха-Рубахин (Вячеслав Крикунов), умеющий ловко метать саперную лопатку и играючи стреноживать «духов», а главное, постигший основную солдатскую мудрость (что на войне важнее всего — поесть, выспаться и не дергаться), и веселый стрелок-разгильдяй Вовка (Петр Логачев), — отправляются за подмогой. Замотанный полковник в подмоге отказывает — не хочет подставлять своих солдат, а главное — предпочитает доброй ссоре худой бизнес-мир, потихоньку подторго- вывая оружием для тех же супротивников-чеченов. Рубахин с Вовкой, чуть передохнув (один успевает плотно поесть и покемарить, другой — переспать с симпатичной Настей и сгонять ее в продмаг за водкой), принимают участие в охоте на боевиков: горцев гонят собаками и вертолетом на засаду.
Отобранное оружие тут же частично поступает в полковничий торговый ассортимент (…а кому мать родна, понятное дело), а Рубахину с Вовкой достается красивый и юный ученик снайпера по имени Джамал (Ираклий Мсхалаиа). С ним они и отправляются дальше, намереваясь использовать кавказского пленника не то как проводника, не то как заложника для вызволения колонны. Трое идут, делают привалы, прячутся от боевиков, закусывают тушенкой, форсируют неприятные горные речушки, осматривают опасные окрестности через прицел снайперки. И по ходу дела суровый Рубахин, к недоумению Вовки, все явственнее проникается симпатией к красавчику пленному: развязывает ему руки, отдает свои вязаные носки, собственноручно обихаживает его разбитую в процессе полонения ногу, пытается поговорить по душам. Ничего толкового, конечно, из этого не выйдет — ни любви, ни дружбы, ни братства; а выйдет что обычно- нелепая и скучная смерть, потому что своя жизнь дороже. Ржавое колесо войны бессмысленно повернется еще на один такт…
У Алексея Учителя, автора «Дневника его жены», «Прогулки», «Космоса как предчувствия», презентабельная кредитная история одного из немногих русских режиссеров, умеющих снимать крепкое кино под евро: взвешенное, визуально адекватное, прочно стоящее одной ногой на пристойной драматургической основе, а другой — на политкорректной гуманистической платформе. Никаких, в сущности, неожиданностей: ни сногсшибательных прорывов, ни позорных срывов. Связно — хотя и несколько скованно, будто под суфлерскую диктовку, — рассказанные истории, талантливые актеры, хорошие операторы, умеющие грамматически верно изъясняться на международном киноязыке, точно отмеренный заряд неуязвимой, интеллигентно-прохладной человечности.
Все и в этот раз более-менее так, и «Пленному» — экранизации давней повести Владимира Маканина, — трудно предъявить хоть одну крупную формальную либо идеологическую претензию. Балабановскую «Войну» честили за шовинизм, рогожкинский «Блокпост»- за вопиющий пацифизм, почти синонимичный «Кавказский пленник» Бодрова-старшего в свое время получил за интеллигентское слюнтяйство, а уж про маниакально-агрессивное «Чистилище» «железного Шурика» Невзорова лучше совсем молчать, — но «Пленный» сделан слишком ровно, гладко, корректно, чтобы к чему-то всерьез прицепиться… Вот это, кажется, и есть его главный изъян.
Вялотекущая «вторая-с-половиной чеченская» предстает у Учителя не ницшеанской рубкой окровавленных богов с оскаленными титанами (с этим пожалуйте к Проханову и Невзорову), не острым кафкианским абсурдом, не копполовским закольцованным апокалипсисом, но тягомотной, нелепой, неинтересной возней, грязной не столько в переносном, сколько в прямом смысле: потной, утомительной, но ничуть не отменяющей элементарнейшие человеческие заботы — максимум отнимающей у них время. Охота на боевиков и впрямь похожа на охоту: опасно, да, ну, так и на медведя ходить опасно. Полковник, подторговывающий смертью, лишен всяческого демонизма: ну нет тут других ходовых товаров, а жить-то надо. Убивают и мучают с ленцой, без удовольствия, неохота, но нужно. Кафкианский бред приглушен до неощутимой повседневности. Апокалипсис растворен в простых вещах: поесть, переспать с женщиной, купить водки, не промочить ноги, выспаться, выжить. Это все ожидаемо вполне: война (особенно этническая либо гражданская) как самовоспроизводящийся тусклый абсурд, как взаимоистребительный симбиоз случайных врагов, столь же бытовой, сколь кровавый, — общее место, тренд современного европейского гуманизма. И маканинской первооснове подход не противоречит ничуть. Противоречит другое: новелла Маканина огорошивала не только прогностической точностью (он в 1995 достоверно отображал хроническую фазу конфликта, который еще и в острую-то толком не вошел), но и эротической метафорой, неожиданной для пожилого классика. Маканинский Рубахин испытывал к своему пленному именно любовь — нелепую, необъяснимую, неожиданную, но отчетливо эротическую тягу. Едва ли Маканина интересовала гомосексуальная составляющая сама по себе, чай, не Мисима,- но на вывернутый «мир войны» и реакция отторжения выходит вывернутой, не зря ж и нашумевший роман зачищавшего Чечню Захара Прилепина назывался «Патологии». К тому же выходил и парадоксально точный образ отношений России и Кавказа — отношений, в которых имперский экспансивный прагматизм мешается с бессознательным, любовь пошло и неистребимо рифмуется с кровью, объятие страсти переходит в объятие смерти — и разорвать его невозможно, как в бородатом анекдоте про мужика и медведя: «так он не пущает» — причем каждый из участников тут и мужик, и, так сказать, медведь.
Учитель этот гомоэротический элемент устранил начисто: чувство, которое экранный Рубахин испытывает к Джамалу, при всей своей смутности куда больше похоже на неуверенную заботливую нежность старшего брата. Сдается, это не столько корректировка имперско-колониальной метафоры, сколько боязнь чересчур острого, шокирующего высказывания: не хочется быть маргинальным, хочется быть универсальным. Хочется и высказаться на актуальную отечественную тему, и получить приличный прокат, и вписаться в фестивальную европейскую коньюнктуру; и облокотиться на русскую традицию, восходящую к Лермонтову с Толстым, и совпасть без изъятия с международным общим местом про то, что убивать друг дружку нехорошо и глупо.
Хочется сказать «х.. войне» интеллигентно, без мата — и чтоб конвертировалось в мировые валюты. Хочется комильфотности. И я верю, о да, что хочется искренне. Однако комильфотный инструментарий — не самый подходящий, когда вступаешь на запредельную территорию войны. Даже отстаивание здравого смысла интересно, только когда оно яростное. Даже универсальность хороша лишь тогда, когда сама собой кристаллизуется из страстной, взбаламученной частности. Лишь те метафоры убедительны, что вырастают из конкретной, с мясом и чувством, истории.
У умело сделанного и стильно снятого камерой Юрия Клименко «Пленного» комнатная — окружающей среды — температура; это все и сводит на нет. И когда в финале камера долго панорамирует неимоверно красивые кавказские горы, по которым ползут неимоверно красивые солнечные пятна, надлежит, наверное, увлажниться глазу — оттого, что люди бессмысленно убивают людей посреди такой красоты. Но эффект выходит неожиданным — и кажется, что могучая красота эта куда цельней и лучше глядится без людей вообще, убивают они друг дружку или друг с дружкой целуются. В знаменитой формуле Бродского настоящая трагедия — та, где погибает не герой, но хор. Учитель, кажется, невольно пошел дальше: тут над героем и хором равно торжествует фон, творя незапланированную, но убедительную победу пейзажа.
