Диагноз: тошнота
При кажущейся простоте и очевидности, «Морфий» обманчив — он весь построен на ловушках и подменах. На большом экране, откровенно говоря, я сначала не понял смысла картины, из-за ее завораживающего визуального ряда и кажущейся «прямолинейности». «Я просто хотел поставить красивый фильм», — слукавил Балабанов в одном из интервью и запутал многих. В формальном смысле это, бесспорно, самая совершенная работа режиссера (с ней можно сравнить лишь маленький шедевр «Трофимъ» из альманаха «Прибытие поезда», но в изобразительном отношений «Морфий» неизмеримо ярче, многокрасочнее, сильнее).
Я давно не видел в нашем кино столь роскошного и убедительного воспроизведения предреволюционной России. Здесь все хорошо, начиная с прибытия «настоящего» паровоза: глубина и многослойность каждого кадра, работа оператора, художников, в первую очередь художника по костюмам (Надежды Васильевой). И такая «всамделишная» сельская больница, сумрачные интерьеры, граммофон с песенками Вертинского и Вяльцевой, русская зима, вьюга, сцена с волками, барская усадьба, детали второго и третьего плана — мальчишки, играющие в снежки, сани, лошади, мужики, собаки, бегающие по двору… Актерские работы превосходны: и главный герой — доктор Поляков (Леонид Бичевин), и Андрей Панин в роли фельдшера, и Ингеборга Дапкунайте, и Сергей Гармаш в роли аристократа-помещика, все второстепенные и третьестепенные персонажи — никакой фальши и бутафории. Изобразительный ряд и музыкальный ритм картины завораживают — фильм смотрится на одном дыхании… И вдруг предсмертный хохот главного героя, забредшего из психушки в синематограф. Последний укол. Выстрел. Конец. Мрак…
Почему? Зачем? Что-то тут явно не так, не стыкуется… О чем кино? В булгаковском «Морфии» все просто и понятно. Герой после неудачного романа с оперной певицей («темной душонкой») бежит в какую-то невыносимую российскую глушь, из-за одиночества, заброшенности становится морфинистом и стреляется. Ничего более.
У Балабанова же все иначе. Поляков — молодой красивый доктор, приезжающий в провинциальную больницу, становится едва ли не мессией, его ждут все: от больных до персонала. Он всем нужен, в него все влюбляются, от него ждут чуда, чуда излечения, которое он постоянно и совершает. У Булгакова почти каждый рассказ из «Записок врача» (добавленных к «Морфию») — едва ли не святочная история, воскрешение больного из небытия, которое заканчивается счастливым исходом. У Балабанова доктор Поляков совершает эти «чудеса» каким-то отстраненным образом, почти механически, и возникает ощущение, что на самом деле и больные, и больница, и влюбленные в него женщины его не особенно волнуют… Ибо доктор занят неизмеримо более важным делом: он стремится к собственной гибели.
И проясняется очевидная подмена: доктор Поляков, сильный и мужественный, совсем не тот человек, каковым кажется, а alter ego режиссера. Он — марионетка, которую неизбежно — и я бы сказал насильно — ведут к предрешенному трагическому концу. Почти с самого начала фильма его начинает тошнить, его рвет везде и всюду. Формально — от наркотических ломок, но на самом деле — от этой «прекрасной», но в реальности онтологически безысходной и безнадежной жизни. Например, секс-дива Екатерина Карловна сначала кажется лишним персонажем, искусственной вставкой. Затем становится ясно, что она необходима как еще один объект отвращения, ибо в этом мире скучно или отвратительно все: и любовь Анны Николаевны, и секс Екатерины Карловны, и революция, и русская история — бессмысленная и беспощадная. На вопрос в усадьбе помещика Соболевского: «Вы за какой класс?» доктор Поляков отвечает: «Нет никаких классов, есть только больные и здоровые». Но и эта реплика выглядит случайной — какая разница, если и те и другие обречены. Впрочем, в фильме есть Лев Аронович, фельдшер и комиссар как будто бы — воплощение зла. К тому же конкурент по доставанию морфия — эликсира жизни. Из клиники в Угличе доктор Поляков, видя большевистское насилие, в безумии кричит: «Твари жидовские!» Но вместо «тварей» в больницу врывается пьяная солдатня. Еще одна подмена, абсурд, обман. Убегая из психушки, Поляков убивает Льва Ароновича. Зачем? Как персонификацию зла? Губителя России? Или случайно? Или потому, что в карманах у него желанный морфий?..
В этом мире единственное спасение — допинг (неважно, морфий, гашиш или алкоголь), который, как проговаривается Поляков, есть проявление «высшей духовной силы человека». Иначе — тошнота. Это не столько сартровская метафизическая Тошнота из одноименного романа, время от времени накатывающаяся на Антуана Рокантена, а тошнота со строчной буквы, повседневная, ежеминутная, неиссякающая, как зубная боль, а потому еще более невыносимая. В конце концов, получился красивый фильм о тошноте и отвращении к жизни. Об ужасе и экзистенциальной бессмысленности существования. Место и время не имеют принципиального значения: если город Ленинск и его окрестности в «Грузе 200» откровенно тошнотворны, то осень и зима 1917-го в «Морфии» необыкновенно живописны, но это ровным счетом ничего не меняет, напротив, погружение в безумие и тьму на этом фоне еще страшнее. Какая разница? 1917 или 1984, 2008 или 2012-й? Что можно возразить человеку, убежденному, что мир именно таков? Ничего
