хроника
Дмитрий Ткачев
Дмитрий Ткачев

1984


Советские школьники умели находить эротику в «Молодой гвардии». Советская интеллигенция обладала не менее острым нюхом на запретное; умельцы знали способ читать метафизика Кафку так, чтобы на выходе получился фельетон про бюрократию. Об Оруэлле можно и не говорить: тот непреложный факт, что мир «1984» четко разделен на военно-политические блоки, и действие антиутопии разворачивается отнюдь не в восточном, не смущал никого.

Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью; Оруэлл писал про нас. Аксиома.

На этом — довольно об Оруэлле; о нем действительно можно не говорить: в год назначенного им (для британцев) тоталитарного апофеоза (наш) Большой брат был уже подслеповатым и немощным. Все ржавело, гнило и трескалось, но потихоньку; и звучные существительные вроде «крах» или «коллапс» не приходили в голову даже матерым антисоветчикам. Известное дело: not with a bang, but a whisper.

8 февраля все смотрели открытие Олимпиады. Мама рассказала анекдот, в котором золотая рыбка делала рыбака молодым, богатым и знаменитым, сама превращалась в красавицу, а наутро будила его шепотом: «Вставай, Фердинандик, пора в Сараево ехать». Анекдот я не понял, но запомнил.

9 февраля умер Андропов.

Здесь, кажется, уместно обобщить: в обоих известных истории случаях председатели Безопасности сменяли на высочайшем посту стариков, каждого из которых злорадная страна признавала под конец недееспособным. Тягостная дикция Брежнева и Ельцина, растянутые гласные и паузы просили четкой телеграфной точки. Тчк. ЧК. И в обоих случаях — к испугу образованного столичного меньшинства — обнаруживалось, что большинство связывает свои глухие надежды с Лубянкой.

Этот хоть порядок наведет. Стране хозяин нужен.

Строгому, похожему на сыча генсеку оказалось достаточно двух лет, чтобы мечта о порядке — так и не став, по счастью, реальностью — обнаружила свою парадоксальную природу.

Бардак при Брежневе, конечно, цвел: потратив на БАМ и Олимпиаду весь профит от десятикратного удорожания нефти в 1970-х, СССР вплотную приблизился к даосскому идеалу недеяния. На бульварах Коптевском и Матроса Железняка, начав с угла, где винный-стекляшка, невидимые ремонтники третий год меняли трубу теплотрассы — как следствие, и без того чумазый заводской район выгуливал собак и коляски по колено в фекально-охристой глине. В «Крокодиле» долгострой высмеивали. Теоретически найти и наказать виновных — а говоря «порядок», большинство подразумевало приблизительно это — было несложно. Разуваясь в прихожей, вредителей-экскаваторщиков проклинала врачиха с пегим пучком, которой двадцать лет участкового стажа позволили без труда распознать ОРЗ в моей двусторонней пневмонии. «Это же подсудное дело, — кипятилась мама, накрывая детскую голову полотенцем. — А если бы я не дала эритромицин? Дыши, дыши». Сваренная в мундире картошка испускала полезный, с металлическим привкусом пар; ингаляции по такому рецепту были тем более экономны, что после овощной базы мама всегда приходила с тяжелыми сумками. Воровство, сопровождавшее нелепую трудовую повинность, считалось в ее НИИ делом фрондерской доблести.

То есть если уж искать виновных практически, то наказывать пришлось бы всю страну. Что и показала андроповская кампания по борьбе с опозданиями, спровоцировавшая в Москве первый транспортный коллапс: соучастниками бардака оказалось все работающее население города. Удивительно только, что, признавая тотальность разложения, сторонники крепкой руки для себя делали лукавое исключение; а по-честному трамвайная фраза «при Сталине таких, как ты» должна была звучать иначе: «при Сталине нас бы всех». Не подлежит сомнению, что и экскаваторщики в свою очередь находили, на кого переложить вину, — и скорее всего, крайней тут оказывалась продавщица из опустошенной ими же стекляшки. Кажется, именно это социолог Гудков назовет позже негативной идентичностью.

Таким образом, надежда большинства на порядок могла осуществиться только в абсурдной форме всеобщего взаимного доносительства, но Андропов не был Сталиным.

Топ-менеджмент роскошного «Елисеевского», на котором при растущем дефиците лучи социальной ненависти фокусировались сами собой, оказался символичной, но недостаточной жертвой. После суда над проворовавшимся директором Соколовым (арестован в 1982-м, расстрелян в 1984-м) лучше с продуктами не стало. (Двадцать лет спустя госотжим ЮКОСа пролил на завистливые сердца тот же бальзам. При этом обидные диспропорции 1990-х, разумеется, только усугубились: лояльные плохиши 2000-х оказались и богаче, и беззастенчивей осужденного Ходорковского.)

Так что андроповские заморозки, подобно любому демисезонному явлению, не могли быть долгими: воли к большому террору постаревшее государство не имело, а иных управленческих методик в его распоряжении не было. Итого: дружинники охотились на нарушительниц трудовой дисциплины по универмагам, где те охотились за дефицитом и убивали рабочее время. Проваливаясь, последняя попытка мобилизации выглядела пародией на сталинские колоски — прослыть хозяином Андропов не успел. В день смерти Брежнева заплаканная директриса ворвалась в класс и продекламировала: «Ребята, нашу страну постигло огромное несчастье». На этот раз обошлось без драмтеатра, а между некрологами и соболезнованиями в субботнем «Труде» затесалась вполне бодрая заметка об успехах советских спортсменов в Сараево: «Есть и золото, и серебро».

13 февраля генсеком избрали Черненко.

— Ходят такие слухи, — сказал дедушка, — что Константин Устинович через несколько месяцев подаст в отставку по здоровью. Вы понимаете, что это значит? Это будет пример для всего политбюро. Начнется процесс омоложения.

Дедушка был академиком, поэтому жил на Метростроевской и мог делать вид, что вхож в загадочные сферы. Здесь было бы уместно обобщить: преемникам чекистов молва авансом приписывает либеральные намерения, но дедушка был известный фантазер. Мама ответила анекдотом, в котором хохла посадили за телефонный звонок:

— Алло, це ремонт телевизороу? Я его уключаю, а на экрани усе чернэнько-чернэнько…

Анекдот я понял настолько по-своему, что мама засмеялась. На самом деле телевизор — как инструмент пропаганды — в те годы работал исправно.

Дальнейшая эскалация напряженности. Планы вашингтонских стратегов.

Спасибо «Международной панораме»: ядерная война сделалась общей фобией поколения, и Рональд Рейган вошел в детские сны на правах Фредди Крюгера. Поджарый и моложавый, он обладал морщинистой шеей черепахи-реликта и тем внушал дополнительный, иррациональный ужас: казалось, президент был лишен определенного возраста и в сравнении с простыми советскими вождями выглядел нечеловеческим существом. Когда умер Брежнев, мы приготовились к худшему: осиротев, страна осталась с Рейганом один на один. Ядерная война могла начаться в любой момент. Как на грех, траурные гудки были неотличимы от сигналов оповещения гражданской обороны, которые в школьной программе следовали сразу за алфавитом и таблицей умножения. Убийственный, сдавливающий сердце и парализующий волю звук; сколько неврозов на совести каждого из шоферов, нажимавших в тот пасмурный день на баранку?

Без счета.

Но войны не случилось, и когда хоронили Андропова, у многих детей к гудкам выработался уже довольно устойчивый иммунитет. Это пусть косвенно, но подрывало нашу веру: необходимым условием продолжения жизни на Земле здоровье генерального секретаря не представлялось теперь даже октябрятам. Вообще, Константин Устинович с самого начала казался недоразумением, которое вскоре само собой разрешится, хотя, называя его Устином Акимычем, мама просила не повторять эту шутку в школе.

Обобщая, предположим, что за решительной чекистской тчк следует обычно короткий абзац чего-то абсолютно нрзб.

Весной стали призывать студентов, Фарид Сейфульмулюков комментировал виды пыльного Афганистана. К апрельскому субботнику новая классная, Ирина Григорьевна, сочинила речевку:

Да здравствует наука, да здравствует прогресс
И мирная политика ЦК КПСС!

Ирина Григорьевна была молода, и приличествующая учительнице серьезность давалась ей с трудом.

5 мая Сахаров объявил свою вторую голодовку.

9 мая это обсуждалось у дедушки за столом. Подобно осужденному Ходорковскому, академика тогда упрекали в смешении личных интересов и политики (первой голодовкой он добивался разрешения на выезд в США для своей невестки, вторую держал в защиту жены), но интересным представляется другое совпадение. Сахаров принадлежал к внутреннему кругу советской элиты: еще при Сталине — на правах вундеркинда в атомном проекте Берии, затем как конструктор чудовищной хрущевской царь-бомбы, а тем самым и всей оборонной системы страны. Сделав СССР сверхдержавой, он теперь требовал, чтобы Кремль держал себя в рамках международного этикета и считался с основными свободами. Это была наивность, граничащая с юродством: руки Кремлю развязал сам академик.

Ходорковский был также вхож в царские палаты, его роль в становлении олигархического капитализма 1990-х очевидна, и дело не в том, что бедствиями прошедшей декады телевидение 2000-х пугает детей, совсем как «Международная панорама» — ядерной войной. Дело в том, что граница между государством и сырьевыми компаниями стерлась еще при Ельцине, когда крупный бизнес стремился стать властью. До коррумпированного путинского корпоративизма отсюда оставался всего один ход, а именно рокировка: в этот раз власть решила стать крупным бизнесом. Одаренный конструктор бизнеса, Ходорковский объективно содействовал превращению РФ в хамоватую энергетическую сверхдержаву. Даже сочувствующие осужденному находят, что, обладая таким прошлым, в роли мыслителя-гуманиста он не вполне убедителен. На такой приблизительно ноте дедушкины гости брюзжали и про академика, которого через пять лет Москва будет хоронить как бесспорного духовного лидера нации, — разговор был длинный и скучный, но интонации я запоминаю хорошо. А пока все допили чай и пошли гулять; тогда-то и случилось невозможное.

Возле бассейна «Чайка» дедушка сделал замечание пьяному; тот в ответ по-собачьи задрал ногу: ссал я на тебя.

Был День Победы, и дедушка вышел при медалях. Пока он угрожающе закатывал рукава, пьяный, пританцовывая, скрылся из виду, а мирное небо над моей головой беззвучно разошлось по швам.

Любой фронтовик был сакральной фигурой. Когда седовласый человек с орденской планкой заходил в трамвай, я поднимался, чтобы торжественно, вроде как отдавая честь, уступить место, — рефлекс срабатывал, даже если трамвай ехал полупустым. Устройство советского полиса наделяло ветеранов привилегией авторитетного голоса; им полагалось делать замечания, вразумлять и поучать на всякой людной агоре. В очередях рассерженные пожилые люди этим неписаным правом злоупотребляли: неравнодушный пенсионер, возмущенный одеждой, прическами и лексиконом окружающих, был в бытовой фауне если не самым распространенным, то самым яркоокрашенным видом.

«Вырастили на свою голову. Не для того я кровь проливал, чтоб».

Те, кто помоложе, отвечали старикам обидным демонстративным безразличием — это и было началом конца. Очеркисты находили здесь педагогическую (как увлечь подрастающее поколение?), социальную (вы чье, старичье?) и нравственную (диагноз: равнодушие) проблемы. На карикатурах курящая модница и деловой пижон в темных очках приезжали в деревню, чтобы обдать презрением добрую стушевавшуюся бабульку.

То, что характер проблемы — политический, было еще неочевидно.

Но термин «геронтократия», изобретенный советологами в насмешку над суммарным возрастом Политбюро, заодно удачно описывал социальную базу единственной и правящей партии: к середине 1980-х ее программу безоговорочно разделяли одни старики. Укорененная в мифе Великой Отечественной, идеология апеллировала к простым ценностям военного времени.

Хлеб — всему голова. Мир отстояли — мир сохраним.

(Мобилизационная доктрина порядка, крепкой руки и хозяина была родом оттуда же: жертвы 1930-х искупала победа, предвоенная индустриализация оправдывалась нуждами обороны, а расстрельная дисциплина в тылу укладывалась в формулу «Все для фронта, все для победы».)

Но в 1984-м младшим из тех, кто помнил войну, шел пятый десяток.

Кремлевские куранты опаздывали на полвека. Натасканная на фашистов всех мастей, пропаганда могла легко разделаться с израильской военщиной, пентагоновскими ястребами, Пиночетом и системой апартеида, но не умела объяснить, в чем подлость общества потребления. А дутые сапоги, итальянское диско и финский сервелат уже ввели страну в неодолимый соблазн; и это не говоря об аэробике.

Ответа на новые вызовы как-то не прозвучало.

Телевизор продолжал пугать войной, продовольственная программа неторопливо претворялась в жизнь, а правы оказались кликуши, усмотревшие в равнодушии молодежи угрозу самим основам советского строя.

В отсутствие политических партий общество размежевалось по возрастному признаку: старики телевизору верили, остальные — уже нет; так что естественная смерть системы была вопросом решенным и относившимся к области скорее медицины, чем советологии. Самое уместное при таких раскладах слово — «гроб» — неожиданно и без объяснений проступит на всех заборах страны лет через пять, но название для своей группы Егор Летов придумает именно тогда, в ноябре 1984-го. Эстетика увечья, ущерба, убожества и умирания как адекватный месту и времени способ описания; страшные культи и без того уродливой «Гражданской Обороны», эти два сокращения (пишется «Гр.Об.») и окажутся искомым ответом. Омский панк станет первым прямым политическим высказыванием вконец отбившейся от рук молодежи — тех, кто в августе 1991-го без колебаний отправится ночевать к Белому дому.

Впрочем, Летова тогда считали анархистом, и здесь нужны пояснения.

Машина, называемая государством Российским, — действующий перпетуум мобиле; она вырабатывает абсурд и питается энергией страдания, выделяемого огромными человеческими массами в результате взаимодействия с абсурдом. Помимо производства абсурда, иных функций в машине не предусмотрено. Кроме того, машина обладает фантастическим свойством терминаторов третьего поколения: будучи разрушена, она собирает себя обратно, принимая каждый раз новый, еще более отталкивающий облик.

Период загадочной машинной регенерации длится обычно около десяти лет.

К 1928-му обросла бюрократическими деталями революция. Распыленный на молекулы в начале 1990-х, к началу 2000-х восстал, как Феликс из пепла, Комитет.

Осмысленное и неунизительное существование в зоне действия машины возможно только в эти недолгие промежутки. Блажен, кто посетил.

В 1984-м коррозия, давно выгрызавшая внутренние узлы железяки, добралась до корпуса и сделалась очевидной. По корпусу расползались заметные трещины.

Начиналось время чудес.

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить