Идентификация жертвы
…И сделав это необходимое предисловие, можно описать тот расколотый мир,
который предъявлен нам авторами.
Есть «они». «Они» — это пресс-секретарь авиакомпании, нервно мнущий очки по лицу, ломающий губы, — не то истерик, не то актер. И гладкая глянцевая
администраторша, не прилагающая даже усилий, чтобы выглядеть прилично:
мол, это вы рано приехали, поезжайте
по домам, успокойтесь и т. д. И комиссия по расследованию, которая отсиживается в гостиничном номере и, застигнутая врасплох, разводит героев на доверие (другого слова не подберешь). И
экипаж с их циничными шутками и профессиональным жаргоном. И, наконец,
диспетчеры, что один, что другой.
За их спиной маячат главные ответчики: вскользь упомянутый губернатор, который «еще не выступил, не расставил
точки»; и далее в перспективе некое
главное неназванное — «они», которые
«скажут», «объяснят» и т. д. Ни один из ответчиков не удостоен быть показанным в
деле (в своем деле): комиссия пьет водку
и играет на бильярде, летчики отпариваются в бане, даже администраторша не
администрирует; вот разве что пресссекретарь при своем (если, конечно, считать, что пиар — это и есть профессиональное вранье). Врут все: «предполагают», «рассказывают», «втирают». Врут «вообще», как будто такова их форма существования. Парят, как в бане (это у Миндадзе фирменное — за некоторыми сюжетными поворотами стоит игра слов).
Есть еще другие «они» — равнодушные и посторонние. Они повсюду ходят,
стоят, сидят с радостными или отвлеченными физиономиями; мешают пройти. Свадьбы играют, сволочи. Шакалят,
кто по мелочи, лимончик с блюдца, кто
шмотки на поле, кто мобильник… Даже
не врут — просто не замечают.
Короче — вокруг все плохо. Враждебный мир, которому по законам всевозможных жанров должен противостоять
герой или герои. Но поэтика «Отрыва» такова, что «наша» сторона вычисляется
только по остаточному принципу. То есть
«я» и «мы» явлены зримо: «мы теперь…», «я
с вами», «у меня кроме тебя…», — но их не
объединяет ничего, помимо формальной
черты. Прошлое побоку, — так, к слову,
один вдруг хирург, у другого так же вдруг
«галстук, костюм, офис». Настоящего тоже нет: ниоткуда берутся, нигде теряются. Имена несущественны: «водитель»,
«пассажир», «дед», «толстяк». Водитель,
правда, оказался Витек — но это не важно. Главное — то, что «мы жертвы. Ведь
мы жертвы?!».
То есть на том месте, где должен быть
герой, оказывается псевдожертва. «Псевдо» — потому что сами по себе они не
пострадали, живехоньки. Если уж считать
их жертвами — то только в том, чем они
связаны с погибшими. А эти, персонажи
фильма, как будто и не связаны ни с кем.
Ничего нету: home video да «куклу дочке», и всё. Погибшая жена — абсолют,
олицетворение утраченного счастья; но
она же нашедшаяся, избегшая гибели,
обесцвечивается и обесценивается. Потому что если она не погибла, то и ты не
жертва — и перемещаешься в стан виноватых. Водитель бьет в морду летчику из
встречного самолета за то, что тот не погиб, успел свалиться в штопор; а ему самому кто набьет морду? Летчик — он тоже потерял своих товарищей; может
быть, даже из-за того, что один из вот таких пассажиров — дай порулить…
Миндадзе сам не замечает, в какой
момент происходит подмена. Вместо
беды — «катастрофа». Вместо овдовевших и осиротевших людей — «жертвы
катастрофы». И вместо горя человеческого что угодно, только не горе. Состояние аффекта, истерическая депрессия,
посткатастрофический синдром, долговременный шок. То есть то, что может
быть оправданием, юридическим или
медицинским. «Я жертва!» — и все можно. Вот она, главная подмена. Обычно — и сам Миндадзе не раз это показывал в прошлых сценариях — герои
совершают поступки, потому что о чем-то думают и чего-то хотят. А уже потом
другие герои, авторы, зрители решают,
имел ли он право и имеет ли он оправдание. Здесь же персонажи играют желваками, истерически смеются, невнятно
шепчут, совершают некие деяния, более или менее противоправные. Взять
чужие деньги, набить морду, гнать по
встречке, распугивая уж совсем ни в
чем не виноватые машины, — все это
можно после того, как ты решил для себя: я жертва, у меня синдром, мне
позволено! После того, как ты (сам для
себя) решил, что теперь все виноваты.
И только Автор в этом мире не виноват; он один ни при чем. Он не дал героям молитвы («Я хирург, я Бог… хочешь, я
тебе член пришью, длинный…» — это
вообще непростительное издевательство). Он не дал героям сострадания –
даже к себе подобным, даже к себе самим. Он и сам не верит и не сочувствует — смотрит со стороны, наблюдает за
героями, крутит за ними свою камеру.
И получается, что все собственно кинематографическое мастерство: и диалоги, и операторская работа, и работа актерская, и точный режиссерский расчет
сюжета по минутам и мизансцен по долям, — все нужно, чтобы выстроить вот
этот мир без веры, без сострадания и без
любви. Мир социальной психопатологии,
показанный глазами уставшего после дежурства медбрата с Кащенки. И это он –
Автор — захотел, чтобы мир был таким.
А я не хочу.
