Дмитрий Ткачев
Дмитрий Ткачев

Дезориентация — Север


Эскимосы Роберта Флаэрти («Нанук с Севера», 1922) смотрят в камеру прямо и улыбаются широко. Они деловиты; пружинисто, быстро ходят. Нанук заглядывает в линзу объектива, норовит забраться внутрь — и сам смеется затее. Лайки туда тоже заглядывают и иногда щерятся.

Архивные пленки, использованные Алексеем Вахрушевым в «Летописи моржового клыка» (2003), отсняты в Уэлене 1910–1920-х годов; скорее всего — американцами, чье присутствие на Чукотке было тогда едва ли не заметнее русского.

Эскимосы — широкоплечие мужики в камлейках из моржовых кишок — борются на прибрежной гальке, демонстрируя мускульное веселье и здоровый дух; потом отряхиваются и, посмеиваясь, надвигаются на оператора: пошли позировать. У них открытые лица, аккуратные стрижки и осанка людей, уверенных в себе.

Северяне и камера глядят друг на друга с любопытством.

Неполный век спустя любопытство сменяется апатией. Герой этнографической съемки теперь неподвижен либо медлителен, равнодушен, молчалив: кино для него так и осталось немым. Ненцы рода Яптик (Эдгар Бартенев, «Яптик-Хэсе», 2006) не произнесут ни слова; девочка-хант (Иван Головнев, «Маленькая Катерина», 2004) будет тявкать собакой; манси — бормотать пьяную неразбериху (Марина Разбежкина, «Каникулы», 2006 — субтитрами сопровождаются даже русскоязычные реплики; впрочем, в детстве манси не пьют, поэтому скороговорка «педерастический» дается детям без труда). Взгляд чаще скошен куда-то в сторону, а упираясь в объектив, выражает одно только мучительное отсутствие: северянин глядит мимо, насквозь, не замечая. Камера отвечает взаимностью.

Лайки анфас остаются жанровым клише до сих пор; их умные морды смотрят в объектив и после того, как хозяева поняли: стеклянный зрачок цивилизации — мертвый, и никой магии внутри камеры нет.

Легко объяснить оживление актеров Флаэрти дикарским восторгом от непостижимого гаджета: граммофон вызывает у Нанука тот же энтузиазм, что и камера; хохоча, он пробует пластинку за зуб. Но ханты летают в райцентр на вертолете («Маленькая Катерина»), а лодки уэленских охотников оснащены моторами Yamaha (Вахрушев): допустим, привычка к технике обесценила камеру в глазах северян.

Не обесценила: попробуйте пройти с фотоаппаратом по улице национального поселка; вас остановят. Чукча Валентин из Лаврентия позировал мне трижды. Каждый раз на нем был замызганный клубный пиджак; фон также не имел определяющего значения. Валентин получал откровенное удовольствие от самого факта съемки. Щелчок затвора, момент счастья. Объяснять, что ты не можешь прислать всем желающим их глянцевые десять на пятнадцать, бесполезно; вы все можете — говорит чукчанка неопределенных лет и тащит в кадр сожителя, заспанного, как сова: он у меня косторез. А дальше вас окружают дети. А потом кто-то подводит вас к бессловесной, суровой старухе: маму снимите.

Если завоз был недавно и в магазине осталось хотя бы пиво, это может продолжаться часами. Не техника, а оптика: северянам нравится, когда их снимают. Когда на них смотрят. Когда их видят.

Хотя с учетом транспортных издержек кислое «Клинское» в высоких широтах может стоить рублей восемьдесят. Выпивка — единственная альтернатива апатии; сон, уныние или алкоголь. У Разбежкиной манси пускаются в пляс, остограммившись; в черно-белой хронике (Вахрушев, «Остров», 2001) эскимосы веселятся просто так, без допинга, и даже на отвесную скалу за яйцами кайры карабкаются со спортивным задором в глазах. На выцветших, надорвавшихся по линиям сгиба фотографиях северяне красивы, осанисты и ясноглазы; сравнение напрашивается — семейные альбомы обреченных фамилий листают и Вахрушев в «Птицах Наукана» (1996), и Разбежкина в «Каникулах».

Фото Е.Нестерова

«Актеры Флаэрти» — не оговорка. За исключением охотничьих сцен (поединок с моржом снят долгим живым кадром и с безопасного расстояния) «Нанук» — фильм постановочный. Режиссер признавался, что утреннее пробуждение эскимосская семья разыграла для него на морозе: поскольку в настоящем иглу для камеры и тесно, и темно, пришлось строить декорацию: увеличенную половинку жилища, задник. На фоне снежной ракушки дети Нанука сладко зевали и не спеша натягивали кухлянки; минус стоял смертельный.

Человек оптимистической и наивной эпохи, Флаэрти, кажется, мыслил в категориях укрощения природы; титаническая борьба островитян с прибоем («Человек из Арана», 1934) разрасталась у него до размеров универсальной метафоры: стихии следует покорить, поставить на службу, обратить на пользу. «Самый неунывающий народ на Земле» — так сказано в начальных титрах «Нанука», — эскимосы побеждали хищников, пургу и блуждающие льды. Роли были прописаны четко: покажите, как вы охотитесь, как строите иглу, как штурмуете на собачьей упряжке высоченные торосы. Покажите антропоцентризм, торжество гордого человека.

Европейское знание, как известно, не столько фиксирует, сколько конструирует свой предмет. Этнография — не исключение; и метаморфозы жанра со времен Флаэрти говорят о том, как изменялись взгляд и мышление бледнолицых больше, чем о собственной судьбе северян. Эскимосов острова Ратманова депортировали на материк, чтобы лысый камень, торчащий из Берингова пролива между Чукоткой и Аляской, стал пограничной заставой. Эскимосы называли камень Своей Землей; русским срочникам здесь жутковато. Барахтаясь в ледяном прибое, они ловят бревно, принесенное течением со стороны потенциального противника; поймают — будет баня: других дров здесь нет. Вахрушевский кадр («Остров») кажется прямой цитатой из «Человека Арана», но плюс превратился в минус: угробить два года молодости, охраняя бесплодный клочок суши, на который не претендуют даже тюлени — какой жестокий абсурд, какая непроходимая тоска. Жизнь эскимосов на этом фоне представляется исполненной смысла; северяне — как зеркало: глядя на них, белые видят себя.

Хронологически между бодрым позитивизмом Флаэрти и депрессией, охватившей этнокино к концу ХХ века, располагается попытка научной объективности.

Классическая антропология увлечена труднодоступными затерянными мирами. Аборигенные культуры кажутся ей чем-то вроде монад; они лишены окон и дверей, и в герметично укупоренных резервуарах хранится шаманская древность: оказаться там, где не ступала нога белого человека, — первое условие этнографии.

Снятые на Северном Урале в нищие годы — вместо киностудии в титрах кое-где значится Тобольский пединститут — фильмы доктора исторических наук Андрея Головнева обстоятельно фиксируют уходящую натуру; успеть — неявный мотив, придающий дополнительный азарт разысканию: что архаика обречена, уже очевидно. В ковчег Головнева попадают ненцы, духи, рыбы, олени, куропатки и мхи, а закадровый голос этнографа-Ноя переводит их шепот. Трудности перевода здесь неизбежны. Лекция, сопровождающаяся показом слайдов, или блестяще иллюстрированная монография — вот что, пожалуй, будет верным определением жанра. Головнев добывал редкостную визуальную дичь, но никогда не доверял глазам: невидимый комментатор не умолкает ни на минуту.

Старый ненец разговаривает с куклами-охранителями, наполняя граненый стакан жертвенной водкой («Боги Ямала»). Сегодня кажется, что иные кадры говорят за себя сами; классическая наука думала иначе — наверное, это называется словом «логоцентризм». Монолог Головнева — компетентный, увлекательный, страстный; но это монолог белого человека. Попытка объективности не удалась: «там, где не ступала нога» — место утопическое: если мы видим его, значит, мы уже там, а герметичный сосуд древности вскрыт самой съемочной группой.

Фото Е.Нестерова

Возникновение гравировки на моржовом клыке как особого ремесла хронологически совпадает с приходом первых ученых-антропологов на Чукотку. Подозрительно сходство сюжетов; на клыках 1910–1920-х годов бесхитростно запечатлены сказки, бытовые сценки и охотничьи истории.

Это — содержание стандартного этнографического вопросника.

Глазами белых северяне впервые смотрят на себя со стороны. Отец берет сына на охоту, сын повторяет его движения, и сам становится охотником; с пришельцем сложнее: ему об охоте приходится рассказывать. Ударение — на слово «рассказывать»: оставаясь ритуально-прикладными, традиционные искусства Севера не знали нарратива до начала ХХ века. Из моржовой кости вытачивали зоо-морфные амулеты и наконечники гарпунов, ее покрывали орнаментом; но сюжет, рассказ и многофигурная композиция стали для уэленцев радикальной новостью. Вот росомаха заметила снежного барана, вот она подкралась к добыче; прыжок. Последовательность сцен разворачивается слева направо: клык заменяет целлулоидную пленку, покадровая структура налицо, а титрам соответствует пояснительная надпись, которую, не доверяя наглядности изображения, гравировали на том же клыке. «Тросомах очен сильни. Росомахи ногти очен крепки, медвед сиски ламаи», — читаем мы на клыке работы чукчи Рошилина (1930-е; Загорский государственный музей-заповедник).

Большинство верит, что гравированный клык — аутентичная и древняя чукотская традиция.

Фото Д. Ткачева

Второй попыткой объективности в этнокино станет вежливый самоотвод автора: постклассическая этнография отказывается от методов Флаэрти; просить северян о соучастии в съемках — значит лишить эксперимент чистоты. Не вмешиваться, не ставить условий, следовать за героем бесплотной тенью и дать слово самим северянам — кредо «визуальной антропологии».

Алексей Вахрушев озвучит свой чукотский цикл монологами эскимосов; Эдгар Бартенев ограничится лаконичными субтитрами («Яптик-Хэсе»), а сын Андрея Головнева Иван обойдется совсем без слов («Маленькая Катерина»). Но бессловесность в этнографии — вопрос не столько метода, сколько идеологии.

В конце 1690-х длинноволосый Запад увлеченно играет в индейцев; благо гриб-псилоцибе делает шаманизм общедоступным. В Советском Союзе завершается искоренение дремучих пережитков, и модой становится поиск корней. В Уэлене строят дорогу к совхозной звероферме; в осыпях грунта чукча Сергей Эттыкемен подбирает снеговые очки, покрытые странным, невиданным орнаментом — и на Чукотку слетаются археологи. Открытие уэленского и эквенского могильников, помимо прочего, доказывает, что палеоэскимосская цивилизация как минимум на полтора тысячелетия старше Москвы; укрупнению национальных сел, которое идет в те же годы по всему Северу, это не мешает. Пока детей из оленеводческих бригад свозят в интернаты, страна зачитывается романом геолога Куваева «Территория»: философствующий старик Кьяе воплощает догадки о древней, молчаливой мудрости Севера.

Внимать этой предполагаемой мудрости, сохраняя почтительную дистанцию, — новый сладостный стиль антропологического любопытства.

А теперь представьте, как будто камера выключена, как будто меня здесь нет, и вы одни в тундре — пропитавшись к концу столетия политкорректностью и продуктами экологического мышления, человек с киноаппаратом переписал сценарий. Не делайте ничего нарочно, оставайтесь собой. Пластичные северяне в который раз охотно отозвались на запрос этнографии: они сыграли и это. Рефреном «Яптик-Хэсэ» служит кадр с куклами, торжественно и беспомощно восседающими на нартах.

Это духи рода Яптик, — сообщают финальные титры, — их возят с собой повсюду и никому не показывают.

Возможно ли неигровое кино в принципе — софизм слишком аппетитный, чтобы строить на нем какое-то рассуждение; впрочем, существуют скрытые камеры.

Фото Д. Ткачева

Амплуа северян теперь — непроницаемость. Идеальный загадочный герой появляется еще у Головнева-старшего («Дорога Татвы»): слепой таежный отшельник, который владеет русским в объеме трех слов, зато изобретает колесо — другие ненцы колеса не знают. В глазах старика из рода Яптик — лукавство: ему девяносто, но он говорит, что тридцать; наверное, он шаман («Яптик-Хэсе»). Величественные эскимоски из «Птиц Наукана» похожи на потемневшие неолитические артефакты; морщины на лицах повторяют линеарный оквикский орнамент, а сам орнамент, подозревая в нем письменность, дешифрует уже второе поколение археологов — безуспешно. Северяне непонятны по определению, они — другие.

«Другой» — слово-паразит в новейшем лексиконе белого человека; устыдившись колониального прошлого, он вписывает его повсюду, где ранее значилось: «дикарь». В Международной китобойной комиссии прямо сейчас дискутируется вопрос о замене расистского обзывательства «аборигенный промысел» нейтральным термином «традиционная охота». Статус вчерашнего дикаря — сродни записи в Красной Книге; чтобы мир признал твое право на существование, ты должен стать редким и исчезающим: «коренным малочисленным».

Воплощением новой этнографической политики становится бессюжетный фильм: попадая в кадр, северянин дымит беломором, молчит, всматривается в горизонт или кипятит чайник. Изредка он арканит оленя — но как-то медитативно, созерцательно. Структурировать такой материал — задание на пятерку; и чаще режиссер следует очевидным ритмам природы: «Маленькая Катерина» отсчитывает годы детской жизни, «Яптик-Хэсе» движется маршрутом сезонных оленьих кочевок.

Северянин и сам становится явлением природы.

В одном из титров Флаэрти называет моржа «тигром Арктики», что, конечно, смешно — Нанук и понятия не имел о тиграх. Соцреалистический роман Николая Шундика «Быстроногий олень» (1953) содержит конгениальную попытку оживить речь колхозников Чукотки залихватской бранью; фантазии писателя хватило на идиомы «глупая нерпа», «разлегся, как морж» и «охота на сов» (то же, что monkey business).

18 февраля 2007 года. Международный День кита в анадырском Доме детского творчества. С интересным рассказом о морской охоте перед юной аудиторией выступят бывалые китобои. На сцену поднимается смущенный эскимос.

— В первую очередь мы осуществляем обнаружение объекта морзверобойного промысла, — начинает гарпунщик. — Для обнаружения объекта промысла используются такие средства слежения, как бинокль…

В колониях всякий белый — господин, или гражданин начальник; стоит ли удивляться, что русский дан северянам как схематичный язык бюрократии?

Можно по-французски старомодно отождествить власть со знанием; этнографию тогда стоит назвать дискурсом колониальной администрации. Этнокино — взгляд белого начальника на северян; в конце концов, съемки финансируют региональные функционеры, и сегодняшняя аморфность жанра сообразна растерянности, в которую погружает ответственных лиц необходимость хоть как-то управлять «коренными».

На месторождении «Пограничное» — это в получасе езды от столицы бывшей «Сибнефти» Ноябрьска — хантов принимали на работу обходчиками трубопровода; ханты подписывали контракт, работали два-три дня, а потом на-всегда исчезали в лесотундре. «Вольный народ», — скрипят зубами нефтяники. Бюджетные субсидии, дотации и субвенции; социальные обязательства сырьевых компаний, проекты Красного Креста и WWF — мерзлота быстро засасывает их в свои бездонные линзы. Северяне выпадают из любой системы властных отношений, а поступки их не находят разумного объяснения.

Они — другие; возводя собственное пьянство к смутам души и социальной неустроенности, русские относят причины бескомпромиссного алкоголизма северян в область, описываемую естественными науками: генетика, ферментация, обмен веществ.

Все верно: мы принадлежим культуре и истории, северянин — природе. Мы — люди, они — другие. Цинизм и иезуитство в том, что озвучивать этот непристойный тезис предлагается самим северянам: пустоты между колониальной администрацией и «коренными» принято утеплять рыхлыми, как войлок, советами старейшин и ассоциациями. Глупая фраза «в гармонии с природой» отскакивает у их спикеров от зубов; с оленеводческими совхозами не вышло, попробуем открыть резервацию.

Тем временем круизные лайнеры, катающие европейских пенсионеров по Севморпути, держатся от русского берега на дальновидном расстоянии. Составив представление о нордической экзотике в ухоженных парках Аляски, турист может огорчиться, увидев китовый скелет, сросшийся со ржавым остовом вездехода. Непуганые умки бродят по ту сторону Берингова пролива, — сумма социальных выплат у эскимосов США достигает $ 4000 в месяц — а у нас умку съели еще в 1990-е. Посмотрев фильмы Алексея Вахрушева, председатель ICC — Конференции инуитов (эскимосов) Канады — признался, что в детстве тоже видел байдару, обтянутую моржовой шкурой. По эту сторону байдара называется «плавсредство» и не считается предметом, заслуживающим отдельного внимания.

Помимо прочего, «Нанук» содержит историю голодного ледового похода, цель которого вовсе не очевидна; пройдя сотню миль, эскимосы с грехом пополам добывают единственного лахтака (тюленя), мяса которого едва хватает на обратный путь. Флаэрти объясняется в мемуарах: экспедиция планировалась ради белого медведя; охота обещала стать кульминацией фильма, но санный поезд потерял след.

Аборигенный промысел белого медведя существует в Канаде до сих пор; чтобы получить разрешение, вам надо быть эскимосом и преследовать зверя пешком либо на собачьей упряжке. Нанук охотился, чтобы накормить своих детей; их дети стали аниматорами в экологическом Диснейленде.

Нашим северянам такая судьба, понятно, не грозит: платежеспособный турист не поедет в тундру, заваленную бочками из-под дизтоплива.

Фото Д. Ткачева

Пока коррозия не переварила бочки, этнографическое кино не станет рекламой северных красот и коммерцией; это дает ему редкую возможность быть откровенным. Оно бессюжетно; неудивительно: режиссеры робко кружат вокруг единственного сюжетообразующего, структурирующего само время жизни северян события — и не решаются на откровенное прикосновение. Все праздники Севера так или иначе связаны со смертью животного: оленя, кита, моржа.

Флаэрти показал, как Нанук подкрадывается к лежбищу и бросает гарпун, как натягивается линь и как бьется в прибое моржовая туша — но сам момент агонии утаил, вырезал. Даже на черно-белой пленке, даже на общем плане — смерть невозможна, невыносима, табуирована. Хладнокровная рыба, которой Нанук перегрызает хорду — таков предел дозволенного; рыбу не жалко, и цензура сентиментальности закрывает на нее глаза.

Ненцы рода Яптик накидывают аркан на шею олененка; склейка. В следующем кадре дети запивают сырое мясо кровью из половника. В цвете смерть дважды невыносима и дважды табуирована, ведь здесь можно обойтись паллиативом, эвфемизмом, означающим: красный — уже смерть.

Алексей Вахрушев подошел к тайне ближе других. Айвык, унг*Ак, ан*Ьяк — морж, гарпун, байдара. Уэленцы разделывают моржа; красный — гуще, чем можно вообразить. Он почти черный.

Только Андрей Головнев («Боги Ямала») отважился посмотреть в глаза мертвого оленя и разделить трапезу с ненцами.

Единственный сакральный акт северной культуры — языческая евхаристия, в которой смерть зверя обменивается на жизнь рода. Белый человек не может этого видеть, и даже камера его отворачивается, ужаснувшись.

У северян — пищеварение хищников. Растительные волокна даются ему с трудом. Между сырым и вареным северянин сделает выбор в пользу сырого.

Говоря о гармонии с природой, самый конформный старейшина скрестит пальцы: под гармонией северяне понимают именно это.

Классический евроцентризм был честнее политкорректности: он норовил исправить то, от чего политкорректность стыдливо отвернулась. Агрессия сменилась вытеснением, но белый человек не принял северянина таким, каков он есть. Классик и основатель этнографического жанра, Флаэрти первым вводит в оборот фигуры умолчания; его дружелюбные эскимосы отличаются от нас только одеждой, овалом лица и тем, что вместо поцелуев у них — взаимное прикосновение носами. Благо кинематограф бессилен передать запахи.

Отечественные контактеры были откровеннее: фотограф Волков-Ланнит, посетивший Чукотку в конце 1920-х, блевал копальхеном (сырым мясом), задыхался в густой жаре полога, жевал табак по кругу с сифилитиками и, суммируя впечатления, писал в дневнике о всепроникающем смраде. Северяне умываются мочой, и гигиеническая паника — естественная реакция белого, прикоснувшегося к их быту.

Терроризировать или игнорировать; загнать в европейские сборные домики, отмыть, перевоспитать или грезить шаманами-мудрецами, издалека восхищаясь собственным вымыслом — так или иначе, смириться с реальностью Севера невозможно.

Российская империя никогда не признавала его колонией; официальная историография описывает продвижение за Урал как расселение по ничейным, бросовым землям и не помнит о чукотской войне, растянувшейся на добрую треть XVIII века. Не называть вещи своими именами, уклоняться, игнорировать; если террор здесь единственная альтернатива, то сравнительная мягкость русского колониализма имеет свое объяснение. Эскимосам Америки танцевать запрещали под страхом смерти. Протестантизм нетерпим к язычеству, но русский поп умеет притвориться слепым.

Терроризировать или игнорировать: появление этнографического кино означало конец террора. Уклоняться: в эпоху политкорректности северянин и камера не встречаются взглядами. Не называть своими именами: роль Нанука в одноименном фильме Роберта Флаэрти исполнял эскимос Аллакарьяллак.

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить