Роберт Флаэрти
Роберт Флаэрти

Жизнь среди эскимосов


Тяготы и невзгоды жизни в Арктике.

Как снимались фильмы о Нануке с севера и его отважных и благородных соплеменниках.

I

Лет тридцать назад на бесплодных землях Северной Унгавы водились стада оленей карибу, насчитывавшие тысячи голов.

Теперь их число сильно сократилось — остались редкие стада по двадцать или даже меньше особей. Если долгий летний поход заканчивается добычей хотя бы полудюжины оленей, для эскимосов это радостное событие. Эскимосам не хватает шкур для одежды. Я в жизни не встречал людей одетых более бедно, чем обитатели мыса Дафферин. Те, кого я выбрал для съемок в фильме, не исключение, и мне пришлось рыскать по окрестностям в поисках шкур, чтобы сшить им новые, более пристойные одеяния. Но шкур было не найти. Что бы я ни предлагал в обмен счастливым обладателям новых оленьих шкур, они ни за что не соглашались отдать их. Себе добыл сильно поношенную куртку с капюшоном, «кулита», и старые лосины, но взамен пришлось отдать новенький винчестер с двумя сотнями патронов в придачу.

Еще только начинался ледостав, когда в поселение пришел Невалинга с целью обмена, и я случайно узнал, что он со своим напарником добыл оленей летом в глубине полуострова, но так далеко от берега, что им пришлось припрятать шкуры и рога там же, чтобы зимой вывезти добычу на нартах. Я попробовал договориться с Невалингой насчет шкур, однако он сказал, что уже пообещал их разным людям — что-то отцу, что-то друзьям, что-то брату и еще кому-то. Обещания он нарушить не мог, к тому же эти шкуры были им отчаянно нужны. Впрочем, как и мне — и я готов был отдать за них что угодно, но эскимос ответил: ничто на свете не может заменить теплую одежду. И все же мне удалось убедить его позабыть об обещаниях. Я посулил дать ему еды, патронов, моржового мяса для собак и вдобавок заплатить за оленьи шкуры столько, сколько обычно платят за то же количество песцовых шкурок. После этого вечный неудачник Невалинга сильно разбогател. Хозяин фактории всегда относился к нему с презрением, говоря: «Жрет много, а песца совсем не приносит». Но как-то Невалинга с напарником три недели пропадали в краях, где эскимосы никогда не охотились на песца. А когда вернулись, принесли не только двадцать две оленьих шкуры, но и, к изумлению хозяина фактории, сорок три превосходных песцовых — неслыханное богатство для любого эскимоса.

Едва наступила зима, в поселенье на нартах прибыло множество эскимосов с северного и южного побережья. Они сетовали на худую зиму — ушли все тюлени. По словам эскимосов, море замерзло на многие мили, так далеко, как раньше и не бывало. Посреди периода зимних ветров вдруг возникло затишье, движение и ледовых полей прекратили дробиться, и, будто по мановенью волшебной палочки, тюленьи загоны и приливные бассейны враз замерзли. Пока не начнутся сильные штормы, районы охоты на тюленей будут недоступны. Эскимосы говорили, что придется денно и нощно бодрствовать в ожидании тюленей над промоинами во льду, долго и безуспешно; кто-то жаловался, что без тюленьего жира для ламп придется жить в иглу в полной темноте. Вспомнили даже про голодное безумие, и в отчаянии просили совета, что делать с сумасшедшим, если он станет наводить страх на селение, нападая на женщин и детей и отвлекая мужчин от охоты. Судачили про медведей, которые, оставшись без тюленьего мяса, начинают бродить ночью по стойбищам. И рассказали историю, как одна пожилая пара проснулась оттого, что на них свалилась снежная стена иглу, и в проломе возникла морда рычащего медведя, принюхивавшегося к манящему тюленьему запаху, исходившему от жира в лампе и от одежды. Сообразительная старуха схватила чесальный гребень, подожгла его и, размахивая у зверюги перед носом, отгоняла медведя, пока муж не разыскал снаружи свой гарпун.

Фотография из журнала National Geografic, 1929

II

При подготовке к съемкам огромной проблемой оказалось сооружение иглу, которое было бы достаточно просторным для интерьерных съемок. Обычное эскимосское иглу диаметром около двенадцати футов маловато. По заданным мною размерам Нанук с товарищами начал постройку самого большого иглу в своей жизни — диаметром 25 футов. Они работали два дня, им помогали женщины и дети. Дальше наступило самое сложное: надо было вырубить в стенах пять проемов для установки ледяных окон так, чтобы не обрушился свод. Только они начали работу, как свод развалился на кусочки. «Не страшно», — сказал Нанук. — «В следующий раз получится». Еще два дня работы — результат тот же: как только они принялись вырубать проемы, строение рухнуло. На этот раз их это страшно развеселило, и они чуть не надорвали животы, смеясь над своими злоключениями. Нанук вновь взялся за «иглу для большой агги (картины)», только теперь женщины и дети таскали из проруби на нартах бочки с водой и заливали водой стены сразу по мере их возведения. Наконец иглу достроили, и все стали разглядывать его с таким же удовольствием, с каким детишки глядят на возведенный ими домик из кубиков. Однако света, проникавшего через ледяные окна, оказалось недостаточно для внутренних съемок, и нам пришлось убрать ту половину свода, под которой была установлена камера. Так что Нанук и его семья раздевались перед сном и вставали по утрам нагишом на холоде.

III

Эскимосы обладают поразительными техническими способностями, что не раз выручало меня. Одному из своих помощников я поручил приглядывать за камерами. Когда камеры вносили с морозного воздуха в теплое помещение нашей базы, они часто покрывались инеем внутри и снаружи. Их приходилось разбирать и аккуратно протирать все детали. С кинокамерами это было не сложно, а вот фотоаппарат, к моему огорчению, оказался так сложно устроен, что я не смог его собрать. Его детали несколько дней валялись на моем рабочем столе. В итоге эскимос, которого я в честь знаменитого комика окрестил Гарри Лаудером, вызвался собрать аппарат, весь вечер возился с ним при свете мерцающей свечи и под громкие восклицания толпы эскимосов, и таки управился с задачей, которая для меня самого оказалась непосильной.

Я никогда не забуду, как он предложил мне помощь в лечении гнилого зуба. Став свидетелем моей неудачной попытки удалить больной зуб, он, абсолютно точно сделав вывод о моих намерениях, принес мне вставленное в плотницкий коловорот крохотное сверло, искусно выполненное из десятицентового гвоздя!

Недоразумений между мной и эскимосами, конечно, нельзя было избежать. По большей части они возникали из-за моей неспособности понять истинный смысл сказанного ими. И лишь однажды, такого рода недоразумение приняло серьезный оборот. Произошло это с Аувиуком, которому я дал одну из ролей. Мы возвращались с охоты на медведя. Три дня у нас не было тюленьего жира, нам приходилось есть холодную пищу и обходиться без чая. Наконец мы добрались до тайника с галлоном драгоценного горючего, и почти невыносимым мучениям, которые причинял голод, настал конец. На следующий день, с трудом пробиваясь сквозь ледяной ветер, мы остановились, чтобы распутать постромки упряжки. В этот момент Аувиук крикнул мне, что жир пропал, что мы забыли его взять с собой. И я вдруг ощутил, насколько ценен этот самый жир. «Гарри Лаудер» с напарником, почуяв недоброе, благоразумно ретировались, один за другим, и исчезли где-то посреди снежной пурги. Аувиук вынул из-за пояса свой нож для рубки снега и, размахивая им передо мной, стал осыпать меня эскимосскими ругательствами. К нартам, стоявшим около меня, были приторочены гарпуны, и я уже стал прикидывать, успею ли схватить один из них, когда до меня дошло, что весьма красноречивая жестикуляция Аувиука не носит враждебного характера. В этот момент из пурги вынырнул «Гарри Лаудер», неся пропажу — старую жестяную банку, которую я выбросил за ненадобностью! Инцидент был исчерпан ночью за дружеским ужином с вкусным горячим десертом из сушеных яблок, щедро сдобренных сахаром.

Весна на севере нетороплива, наступает нескоро. Только в последнюю неделю мая два одиноких гуся, пролетевших над поселением, заставили туземцев высыпать из своих жилищ с радостными криками «Оюнг (весна)!». К концу июня весь снег, кроме глубоких сугробов в оврагах и на склонах холмов, растаял. Полярные цветы проросли пышными пурпурными, белыми и желтыми коврами сквозь рыжие и бурые мшаники на равнинах. Стройными рядами, будто воинские полки, по небу потянулись стаи гусей; около поселения парили выводки белых куропаток. Устья рек, впадавших в море, кишели гольцом, блестящие как полированная сталь и серебро бока рыбы сверкали на солнце, на прибрежных островах во множестве гнездились морские голуби и гаги. Все приплывающие каяки были доверху набиты гусями, лососями, гагами и десятками яиц на обмен. Солнце садилось примерно в 11 часов и снова вставало в два ночи, оно заходило ненамного ниже голубой линии северных холмов, и его сияние постоянно озаряло небо, расцвечивая все проплывающие облачные гряды. Каждый спал, когда хотел, и тишину постоянно нарушали голоса мальчишек.

Нанук не находил себе покоя, его вновь одолела страсть к путешествиям. Однажды, когда мы готовили китобойный шлюп к выходу в море, он сказал, что примерно в трех днях плаванья на каяке вверх по побережью есть маленькая гавань с узкой горловиной, где часто резвится множество белух.

Там можно, если повезет, снять «большую агги».

Вдоль берега еще стояли ледяные поля, среди которых виднелись сине-зеленые полосы разводий, постоянно менявших свое положение в зависимости от ветра и прилива. Налетевший норд-ост погнал льдины в море, и еще до конца дня от обширных ледовых полей осталась лишь тонкая белая линия далеко на западе.

На своем пути мы в изобилии встречали дичь. Под крутыми выступами огромных утесов, возвышавшихся на триста футов, теснились сотни чаек и мириады морских голубей и крупных гаг. Их крики и вопли, эхо от наших выстрелов и низкий рокот моря сливались в причудливое попурри.

Когда мы сходили на сушу, чтобы набрать яиц морских голубей, птицы кишели над нами, как мухи на расстоянии едва ли не вытянутой руки. Дождавшись, пока они кругами приблизятся к нему, Нанук швырял в них со всего размаха найденной на берегу палкой, сбивая за раз сразу по три-четыре птицы.

С запада пришел шторм и вновь нагнал ледяные поля, нагромоздив торосы вдоль голых прибрежных скал. Мы оказались в ледяном плену. Пока мы были взаперти, мы ходили вглубь побережья, охотясь на гусей, обитавших в крохотных блюдцах тундровых озер. Гуси сбросили оперение и потому не могли летать. Мои спутники ловили птиц, загоняя их, что, учитывая вязкий мшистый грунт, было нелегкой задачей.

Два дня мы продирались вперед, используя любую извилистую промоину, появлявшуюся во льду с приливом, либо, когда разводье исчезало, затаскивали лодку на льдины. Так длилось до тех пор, пока благоприятный для нас ветер с берега наконец не освободил нас из плена и мы не направились к гряде голых скал, где и находилось место, которое Нанук называл «Кулелулевак нуна» (земля белух).

Мы не рискнули разбивать лагерь слишком близко к узкому проходу к обиталищу китов, потому что даже на расстоянии в милю стук весла о планшир мог их спугнуть, и они ушли бы в море. Мы расположились под скалой в полутора милях, и эскимосы по очереди дежурили на гребне, высматривая китов. Ровно через две недели стая китов, в общей сложности насчитывавшая около двадцати особей, приблизилась к гавани, покачиваясь на волнах. Нанук во главе флотилии медленно погреб к входу в гавань. «Гарри Лаудер» с камерой «Эйкли» и я с ручной камерой и кассетами с пленкой пошли по суше туда же. Едва мы прошли полпути, как наблюдатель подал сигнал о том, что киты вошли в гавань. Гребцы на полной скорости рванули к горловине, грохоча бок о бок веслами по планширу, вопя и крича во всю глотку, затем медленно вплыли в гавань. Оглушительный шум поверг животных в панику. Как объяснял Нанук, барабанные перепонки китов настолько чувствительны, что звуки их не только пугают, но и причиняют боль. Белоснежные туши китов блестели на солнце, когда они всплывали на поверхность выпустить фонтан или пытались вырваться из узкой петли входа в гавань, но натыкались на преграду суши. Вновь и вновь они пробовали пробиться через кордон из каяков, но их либо загоняли назад, либо били гарпуном, когда киты подплывали близко. Сражение длилось час, пока не забили пять белух. Выстроив каяки в линию, Нанук и его напарники потратили остаток дня на то, чтобы отбуксировать добычу к берегу и вытянуть на сушу. Два дня ушло на разделку и распределение туш, когда же шлюп заполнили мясом, которое Нанук собирался подарить родственникам из поселения, мы отправились на юг, причем пленки у меня уже не было — я извел весь запас на последнюю «большую агги» в исполнении Нанука.

С приходом августа мы начали прикидывать, когда же приплывет шхуна с почтой и новостями с большой земли. Мы с хозяином фактории перерыли журналы поселения за прошедшие годы, разыскивая старые даты прибытия шхуны, и, выведя среднее число, заключили пари на тот день, который каждый из нас считал наиболее реальным. Мы почти все время наблюдали за морем с холма, и объявили награду — мешок галет — тому, кто первый заметит паруса.

Наконец шхуна прибыла и была встречена с восторгом всеми обитателями фактории, от людей до собак. Мои вещи, уже давно частично упакованные в ожидании отъезда, подняли на борт. Я еще раз оглядел тесное жилище, в котором я провел год, и, наконец, следом за багажом взошел на борт.

Нанук с товарищами пришел на шхуну, чтобы попрощаться. Когда шхуна стала отчаливать, они нехотя сошли на берег, но и потом на своих каяках провожали нас, окружив с обоих бортов, до тех пор, пока судно, набирая ход, медленно не оторвалось от них. Я увидел, как они развернулись обратно, всё махая мне руками, и направились к берегу, к крошечным точечкам своих рыжевато-коричневых жилищ, торчащих среди унылых и пустынных береговых просторов — к тому месту, что они называют своим домом.

Перевод Анатолия Бархатова

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить