Первая примерка автомата Калашникова
В проулке между Большим и Малым Могильцевскими — белая «Волга», в которую я втиснулась, чтобы ехать в гостиницу, потому что съемка была окончена. Дядечка спросил: «Не мешает?» — «Что?» — «Автомат не мешает?» Автомат лежал под ногами. Мне не мешал.
Фото В.Галкина
Газеты писали о «блокаде двух городов победившей демократии — Москвы и Ленинграда» и были полны сообщениями о непонятных передвижениях войск и предположениями о военном перевороте: будет? не будет? и — когда?..
В эти самые октябрьские дни режиссер Сергей Снежкин снимал в Москве фильм по „Невозвращенцу” Александра Кабакова. Киноповесть эта наделала шуму чуть ли не во всем мире (автор потом мне скажет, что купили ее пятнадцать стран), а у нас… меня поразила готовность поверить в неизбежность гражданской войны (военный переворот тогда, летом 89-года, казался штукой совершенно заграничной)
…Время идет, выясняется, что Кабаков оказался неслабым пророком, и теперь, когда начались съемки, все уже сомневаются лишь в дате «революционных событий» — 92-ой год.
А у Снежкина идея сделать фильм о военном перевороте появилась еще во время работы над «ЧП районного масштаба». Редактор Алексей Пуртов нашел «Невозвращенца», еще не опубликованного тогда… Игровое кино — дело медленное: «Мы, наверное, опоздаем», — сказал мне оператор Владимир Бурыкин.
Не дай Бог. (Это о чем же написалось? -Неужто о том, что успеет фильм до переворота, и ладно будет?) Между прочим, по словам Кабакова, один из немногих поправок, которые он сделал по просьбе журнала «Искусство кино» и о которых жалеет, — изменил дату. Было — год 91-ый.
Выселение жильцов очередного .дома социальной справедливости” я видела своими глазами. Из поъезда скоро-скоро выходили люди — в ночном, белом, их заставляли становиться лицом к железной какой-то ограде, руки подняты, кругом автоматчики — ну, самые обыкновенные солдаты СА. Потом, под ослепительным светом фар бэтээра, безропотную колонну повели…
Страшно. Страшнее, чем видеть военную кинохронику или же документальные кадры расстрелов. Ибо то — прошлое. Тут же — вполне вероятное будущее. Твое.
Первая примерка автомата Калашников
Невозвращенец. Звучит как — не жилец.
* * *
Группа жила в гостинице «Турист». Вгиковцы знают: от метро на троллейбусе — мимо «Рабочего и колхозницы». Оказалось, что у них лица вовсе не вдохновенные, а — одновременно страшные и испуганные.
Выяснилось: для Кабакова будущее — даже такое, какое он описал, — далеко не худший вариант бегства из настоящего. А бежать приходится от конторы. Кстати, Кабаков весьма расстроен: линия вербовки никем, как он считает, не была замечена, словно читали — через страницу «Сейчас, после калугинских дел, начнут, может быть, читать и это…» А через три недели «ЛГ» выдала полосу: исповеди двух сексотов, один из которых — нынешний, покаявшийся на митинге, депутат.
Совершенно очевидно, что и этот мотив к моменту выхода картины устареет.
* * *
Человек с неожиданно для гэбэшника нестертым лицом говорит: …все эти годы мы следили за вами, участвовали в вас. И тогда, когда вы после университета получили распределение в областную архангельскую газету, именно наши усилия позволили вам войти в редакцию газеты «Труд». И тогда, когда вы выезжали в зарубежные командировки, — мы всегда старались решить вопрос положительно В 74-м вы провезли незаконно валюту. Мы про это знали. Но никаких мер не приняли. Я уж не говорю о том, что когда вы решили перейти на телевидение — именно благодаря нам вы получили работу в самой престижной редакции. Так что в некотором смысле мы ваши создатели. Только в некотором, конечно, смысле, потому что бездарному человеку, как вы понимаете, никакой КГБ не поможет…
…Да, герой фильма, Корнеев, никакой не экстраполятор, как в повести, а — звезда тележурналистики, что-то среднее между ведущими «Взгляда» и «Пятого колеса» Кабаков объясняет эту трансформацию: во-первых, работу экстраполятора на экране не покажешь, во-вторых, вербовка журналистов — общеизвестное дело. Как бы даже привычное и нормальное. Его самого вербовали. И повесть свою он написал затем, чтобы избавиться от ощущения, которое испытал, общаясь с этими ребятами. „Я подумал: какой же наихудший выбор может представиться человеку, загнанному в угол’ Масса вариантов. Наложить на себя руки… Спиться — самый распространенный… И понял, что в конечном итоге нас всех заставляют сделать выбор: молчаливо терпеть подлости, несвободу или решиться на крайние меры — на кровь. Вся история России, на мой взгляд, -новейшая, по крайней мере, — история выбора народа между терпением невозможной жизни и самоистреблением… Схема, конечно, конструируется уже задним числом, но получается так, что к гражданской войне нас всех как бы подталкивают.. не радикалы и демократы, которые слишком спешат — так сейчас часто говорят, да7., а как раз те, которые пытаются сохранить старый тоталитарный режим Они могут заставить людей сделать выбор в пользу такой крайней степени нестабильности, как гражданская война Сейчас это очевидно уже.”
* **
…Ну как ты не понимаешь, — говорит Снежкин, — что военный переворот или же гражданская война — это все пейзаж. Дело не в этом… У тебя есть дети? У меня есть. А всем страшно. Потому что все мы чувствуем, что не в силах сдержать ЭТО. Остановить. Мы можем только следить за ЭТИМ. Мне хочется сказать про наш страх. Высказать его Все его знают Наши родители знают, они пережили все это, это в наших генах… голод, эвакуации… Сходи на вокзал, посмотри — гражданская война началась. Вчера я был на Тишинском рынке. Знаешь, что продают’’ Использованные зубные щетки. Торгуют. Стоят люди, и не только старушки, торгуют стоптанными тапками. Человек пятьсот. Я ничего страшнее не видел. Бурыкин сказал: точно, сорок второй год. Когда начинают нести все, лишь бы копейку получить, талон какой-нибудь. ЭТО началось. Еще вроде какие-то пристойности вокруг, еще троллейбусы ходят, звучит „Европа плюс Москва” и виски продают в магазине за восемьдесят рублей Апокалипсис начался, он затронет всех нас, наших детей Потому что у нас земли другой, кроме страны этой, нет. Мы же убогий народ, который всегда зависел от того, что здесь происходит. И не был в состоянии уехать куда-нибудь. Не был в состоянии изменить что-нибудь Понимаешь? Мы стали народом скотов. Давно… Вот Бунин, „Окаянные дни”. Почитай. Все повторяется После войны все подтвердилось.. Всякая война, с одной стороны, уничтожение народа любого — победившего, проигравшего. А с другой стороны — очищение. Люди поднимаются. Везде Поднимается литература. Искусство. Науки Люди просыпаются от сна, от ужаса. Они хотят, они заново… У нас ничего этого не случилось. Ничего. Совершенно. Это все наши тихие радости — успехи литературы, все эти „глотки свободы” под названием „развенчание культа личности”, на которых вспухло и сейчас существует целое поколение. Они несчастные, убогие У них ничего другого нет… Это не их вина, нельзя винить никого. Но в принципе это — свальный грех… Я взялся за самое сложное, что может быть. По наглости своей и недомыслию. За то, что не сделать. И стараюсь это сделать. Я делаю фильм о конце русского народа. Как общности. Культурной, человеческой, генетической А как это наступит — в результате переворота, в результате расслоения… гражданская война, генералы., все это пейзаж. Все. Ничего не проходит даром. Я делаю фильм про то, как вот это даром не проходит. А поскольку я тоже принадлежу к этому народу, то мне очень печально… Пейзаж можно сделать лучше или хуже. В основном хуже, потому что ничего нет — ни танков, ни оружия… Единственное наше спасение в этой картине — перевести все в человека Показать потерю человеческого облика.
* * *
Да. глобальные размышления и высокие идеи к экрану не пришпилишь. В фильме, где половина действия — война, должна быть военная техника и люди в форме. Высокие армейские начальники либо сразу отказали, либо обманули. Об этом уже писали, и Снежкин не стал еще раз кого-то клеймить: бесполезно. И как администрация фильма что-то достает — пусть останется ее тайной. Скажу лишь, что деньги у картины есть благодаря Инвестснаббанку Казахстана. Но у нас так. даже большие деньги -это мало…
Между прочим, Кабаков: «Будущее у меня написано как состарившееся настоящее: машины ездят те же, оружие то же… А это правильно, кстати. Когда идет война — время останавливается В такой воюющей стране, как наша, например В Америке все годы мода развивалась. Даже в Германии поначалу.. А здесь -все: время остановилось. Все то же самое…» -“Только много мусора”. — «Совершенно верно Только все разломано…»
«…все сломано, загажено, — это уже оператор Бурыкин, — где-то горит свет, где-то нет… танки, костры, вышвырнутые вещи, перевернутые машины, мечущиеся тени… Президент, который едет на непонятном броневике в окружении всадников — бензина нет… У людей проблема отоварить талоны.. Мы сняли митинг в Москве 16 сентября, огромный… Мы снимаем, в сущности, уже настоящее, но — гипертрофированное Качество сделанного не должно вызывать ощущения неправды. Убедительность вероятного будущего — такова цена этой работы».
* * *
Ночь. Мы — в центре Москвы, с тыла мексиканского посольства. Две улицы завалены мусором — из обыкновенных мусорных баков Сначала он жутко вонял. Теперь уже выдохся, тем более, что по нему уже дважды проезжала поливальная машина. По стенам — старые газеты, какие-то листовки, плакаты.. Все это трепещет на легком ветру. Натуральная луна не спасает — соорудили „искусственную”… Луна освещает стену небольшого костела. Он в лесах -ремонтируется Леса остались с довоеннопере-воротовских времен. На камеру, к нам, по переулку Островского Николая, идут двое Он — Корнеев и она. которую в повести зовут Юля. Она в черном плаще, в черном большом платке, спадающем с головы, в белых полуспортивных тапках, легконогая. У нее две две сумки тяжелые -одна на плече висит, другая в руке. И она постоянно их перехватывает… И спрашивает Кор-неева про талоны. Обувь ей очень нужна. Приехала в Москву за обувью, а тут — такое… Она провинциалка. Идет среди этого мусора и все-таки старается — ухитряется выбирать дорогу А он с краю, вдоль костельчика, стен, забора, и прячется, и озирается, и доходя до угла — выглядывает осторожно. На плече его автомат Калашникова, в руке — белая коробочка рифленая: приемник, слушает. Они подходят, завершают диалог и удаляются от камеры вправо, в скверик.
* * *
Фото В.Галкина
Двое в центре Москвы в одна тысяча девятьсот девяносто… какой год. по соседству с Большим Могильцевским?.. Снежкин. похоже, разберется с этим только за монтажным столом. А сейчас он говорит так: „К истории нельзя относиться эмоционально. А мы делаем исторический фильм Она была, и все… она абсолютна, история. И хочется сделать фильм абсолютный — в этом смысле. Поэтому в нем ни правых, ни виноватых нет Все правы и все виноваты. Повторяю: как наш народ. Без вины виноваты. В этой стране — все. И генералы Макашовы, и поэты Евтушенки И простые тетки Мавры с Тишинского рынка Это называется национальная трагедия Завершающая ее страница — фильм под названием „Невозвращенец”… Гигантский разговор. И кино гигантское. Оно не получится таким, но…..большая жертва — маленький стакан”. Немецкая пословица… Почему такое название? — Да не вернуться уже. Все. Вот мы с тобой другими не станем. Мы же уроды. Уроды. И другими не станем.”
* * *
Дворникам заплатили, чтобы к утру мостовая была чистой Мусор сгребут обратно в бачки, отвезут на помойку. Все станет по-прежнему — как будто пленку открутили назад. Интересно, останется в боку ощущение висящего на плече „Калашникова” после того, как автомат уже снят?..
