За живое
«Чайка села на волну, и волна ее качала. Мне б вернуться на войну, чтоб на сердце полегчало», — продекламировал русский солдатик в фильме «Нога». «Здравствуй, мама, вернулся я не весь. Вот нога моя. На гвоздь ее повесь», — с усмешечкой откликнулся другой русский солдатик из фильма «Живой».
СЕАНС – 29/30
Между тем, что было названо «вводом ограниченного контингента войск», и «началом антитеррористической операции»; между тем, что было вторжением в Афганистан и ввержением в чеченскую войну, прошло пятнадцать лет. Между фильмами Никиты Тягунова и Александра Велединского — столько же. Тягунов снимал свое кино по прошествии, а Велединский — во время. Новая рана не затянулась. Она открыта, она живая — и фильм прямого действия «Живой» сбит из грубых природных материалов. Велединскому не до чаек, и не до волн, и не до ноги-мстительницы-метафоры: есть протез и есть гвоздь — повесь, мама. И здравствуй.
Так, степь с высотками, и еще холодно там и курить страшно хочется.
Велединский по своему устройству режиссер нутряной, совсем не головной. Никаких интеллектуальных пассов и эзотерического умствования с загадочным видом. Вся потусторонняя история про встречу сбитого джипом дембеля Сергея по кличке Кир и его убитых в чеченском бою друзей Игоря и Никича дышит и живет по-житейски: призраки парней в маскхалатах беззлобно матерятся и мечтают о бабах, а в метафизическом пространстве смерти не замечают никакой грозной тайны — так, степь с высотками, и еще холодно там и курить страшно хочется. А здесь охота выпить, но призракам не положено — только спиртовые пары вдохнуть носом из горлышка или стопки.
Владимир Епифанцев и Максим Лагашкин играют этих двоих единственно возможным образом — с показным дурашливым смешком и затаенной тоской последнего знания. Очевидно, так и было нужно режиссеру, для которого нет никакой романтической вибрации в том, что видят этих призраков, кроме Кира, только в дрезину пьяные, до смерти влюбленные да еще музыканты и невинные дети, для всех же остальных они пустое место. Просто это — так и не иначе. Просто алкаш на улице окликнет: «Але, бойцы!» — и попросит мелочи на опохмел. Просто маленькая девочка примется обводить фломастером солдатскую ладонь с растопыренными пальцами. Просто ребята из «Сплина» проводят взглядом, не прерывая песню.
Велединский не циник и не ерник. Он вполне моралист. Ведь не спускает же он своему Киру смерть майора, пусть даже тот трижды омерзительная тыловая крыса, и открытым текстом — словами молодого священника, отца Сергия — проговаривает: есть разница между выстрелом во врага на войне и убийством. Он моралист, хоть и не моралист-декламатор; он знает толк в пафосе — однако чувствует, где ему место, а откуда его надо гнать в шею, иначе тот из средства массового поражения неминуемо превратится в громыхающее оружие авторского самоубийства.
Здравствуй, мама-родина, вернулся я не весь.
Чеченский дизайн
Места он нашел три, и все три точные. Первое — на том самом клубном концерте, где под сплиновое «И лампа не горит, и врут календари…» бутуз Никич медленно кружится в обнимку со своим «калашом», и нет в его танце ни сопли, ни авторской позы. Второе — отчаянный и безответный крик задравшего голову в ночное небо Кира: «Бог!… Молчишь?…» И третье — перед самым финалом, на кладбище, когда Кир-Сергей доберется до могил спасших его от чеченской пули друзей, и обрушится проливной дождь, а отец Сергий отпоет их всех — и православных русских ребят, и обрезанного мусульманина Мушаилова. Нарушит церковный канон — по праву человека, готового за свой выбор ответить. Эта частная готовность только что рукоположенного юного батюшки для моралиста Велединского — главным образом, существенный повод задать важный вопрос. И он его своим фильмом задает — родной стране: а ты-то готова? Готова ответить за Кира и за то, что с ним сделала?
«Живой» — «Сеансу» отвечают…
В фильме «Русское» тот же Андрей Чадов играл Эдичку Савенко — дворового поэта с запальчивой верой в собственное предназначение и в то, что «таких, как я, вообще нет». Чадов был там парнем, знавшим про свою единственность. Здесь же, в «Живом», перед ним другая задача — быть одним из тысяч российских киров, отправленных воевать «за государства целостность, за нефтяной запас», как под расстроенную гитару поют они, раненые и изувеченные, в госпитале. Этапы небольшого пути — вот они, как на ладони. Слезть с нищей шеи мамы-одиночки. Пойти куда-то там работать за какие-то там деньги. Загреметь в Чечню (а если даже и по собственному желанию отправиться именно туда — тем больше вопросов к любящей стране с ее умением прополоскать в грязной идеологической воде простодушные мозги). Остаться в Чечне на сверхсрочную, чтоб подкопить на свадьбу с девчонкой, которая и не ждет уже, торгуя в ларьке водкой, бакалеей и, не исключено, собой — при случае. Привыкнуть убивать — и быть убитым. Или вернуться выжженным дотла. Здравствуй, мама-родина, вернулся я не весь. Живым вернулся или живущим? Граница проходит не по свидетельству о смерти за подписью и печатью государства — распорядительницы судьбами киров. Они не думают про свою единственность. Но в «Живом» об этом думает и это твердо знает автор. И плачет по каждому — сквозь зубы, как мужик. Сквозь смешок и матерок.
