Чеченский дизайн
СЕАНС – 29/30
За десять лет войны (особенно за последние шесть) мы привыкли войны этой не замечать. Потому что она идет в телевизоре, а мы находимся по эту сторону экрана, и у нас свои заботы. Но мы хорошо воспитаны, поэтому нам немного неловко от того, что где-то там (нам рассказывали знакомые) посторонние молодые люди умирают или остаются инвалидами. И режиссеры наши, потихоньку обрастая прокатом и бюджетами, не очень-то рвутся в Оливеры Стоуны.
Но теперь появился фильм «Живой», главный герой которого — простой хороший парень без ноги, ветеран чеченской войны — наконец-то. Поэтому нам надо обязательно похвалить фильм Александра Велединского. Таким образом, нам кажется, мы успокоим свою совесть и отдадим последний долг этим мальчикам, которые погибали, пока мы у себя дома делали евроремонт и во время Венецианского кинофестиваля читали в итальянских газетах про захват школы в Беслане.
За живое
Между тем фильм об отношениях интеллигенции (или, если угодно, русского мидла) и воюющего народа уже был — «Мой сводный брат Франкенштейн» Валерия Тодоровского. Но в это зеркало смотреться никто не захотел: когда незаконный сын, одноглазый ветеран Павлик появился в московской квартире своего отца, семья сначала окружила его брезгливой заботой, а потом с облегчением сдала властям — разбирайтесь сами. Страх и стыд, охватившие героя Леонида Ярмольника, — вот естественные и правдивые эмоции человека, которому бы по-хорошему надо нести ответственность, но есть на кого ее переложить.
За какую, прости господи, идею? За кашу в голове, сваренную патриотическими пропагандистами?
Рабочее название фильма Велединского — «Какими мы не будем», и это гораздо честнее, чем простецкое с виду, но наполненное смыслами слово «Живой». Мы не будем, не были и не состояли, поэтому нам кажется положительным героем (и героем вообще) мальчик Кир, который, бедолага, пошел на войну «за идею». «Мы за деньги — и мертвые, а он идейный — и живой», — смеются над ним призраки. За какую, прости господи, идею? За кашу в голове, сваренную патриотическими пропагандистами? Что там хотел сказать режиссер, это еще неизвестно. Зато понятно: идейным быть хорошо, про идейных кино снимают, а воевать за зарплату — претит русской душе. Пусть молодой зритель смотрит, и проникается. Ерунда, что без ноги. Ерунда, что начфин — гад и денег недоплатили. Главное — внутренняя цельность и правота. Вот будет еще какая война, встанешь под триколор и отбросишь мысли о том, что ты умираешь ради того, чтобы другие наживались. А если выживешь, купишь в магазине «Все для дома» самурайский меч — всем знатокам народной жизни (а также тем, кто хорошо помнит Пелевина) известно, что именно так поступают, например, демобилизованные контрактники.
Впрочем, есть разговор еще и о том, что Кир денег хотел заработать — на свадьбу с подругой своей Татьяной. Вы бы уже определились как-нибудь, то он у вас идейный, то на создание семьи деньги копит (и приходит-таки на одной ноге в кассу, идейность свою обналичивать). Или одно другому не противоречит в нашей стране капиталистического патриотизма? Люби родину и руби бабло — девиз правдоподобный в смысле попадания в «нерв времени», но не очень идущий к иконописному лику Андрея Чадова. Что-то персонаж у нас получается мутноватый — на положительного героя не тянет. Тянет на героя анекдота. Анекдотического как раз в «Живом» предостаточно.
«Живой» — «Сеансу» отвечают…
Солдатский юмор, сниженная лексика и отсутствие пафоса почему-то считаются главным достоинством картины Велединского. Почему? Да все потому же — наше покаяние не выдерживает проверки серьезностью. Стебаться над смертью может каждый. Выдержать ее взгляд и не отвести глаз осмелятся немногие. Чтобы решиться на пафос в наше время, нужна отвага — и нам в своей трусости проще определять его как моветон.
Стеб не может быть дорогой к очищению.
Голливуд знает примеры комедий о войне. «M. A. S.H.» был снят пусть и не по горячим следам, о Корее, но он вышел на экраны в тот год, когда Никсон снова отправил во Вьетнам сорокатысячную порцию пушечного мяса. Но вьетнамскую «дыру в сердце» Америка заживляла все же при помощи Копполы и Стоуна.
«Живой», как бы этого ни хотелось нашим критикам, не обладает свойствами антибиотика. Потому что стеб («Здравствуй мама, домой вернулся я не весь») не может быть дорогой к очищению.
С эсхатологией Велединского все понятно. Смерть — это «голимая степь и высотки, как под Шали». Бога нет ни в этом, ни в загробном мире. Привет всем, кто воспринял всерьез сцену экзорцизма на кладбище. Самурайский меч, идеологическая каша в голове, ряса как индульгенция, казарменные шуточки, заблудившийся герой и «голимая степь» за порогом смерти — вот мы и разделались с чеченским синдромом. Ура.
