admin admin
admin admin

«Не жизнь, а сплошное road movie…»


— …в силу естественных причин лишился волосяного покрова, и теперь меня принимают за неонациста. Просто беда. Это же понятно: вот я лысый, поэтому пью водку, а если бы у меня росли волосы, я бы отрастил такие дреды, курил бы траву и играл бы совершенно другую музыку.

— А если жить в другое время и  в другой стране?

— В этой стране на моей памяти сменились уже две исторические эпохи. На- чинал я в восьмидесятые: перестройка, гласность, концерты на стадионах, первые пластинки. Все в огромных масштабах и немыслимых цифрах: в десятках тысяч — толпы на концертах, в сотнях тысяч — тиражи пластинок. Потом вместе с Союзом все это накрылось, и мы оказались, к счастью, предоставлены сами себе. Это уже были девяностые. А  потом 2000-е: обнулили это дело.

— Вам было жаль, когда рок-музыка перестала собирать стадионы?

— Нисколько не жаль. Потому что было очень много плохой музыки, гражданского пафоса и глупого воодушевления.

— Вы это тогда уже понимали?

— Понял не сразу. Просто в какой-то момент ведь ясно уже было, что все эти перемены не в ту степь, что опять вранье сплошное. И тошно стало слушать наших мэтров, которые произносили какие-то бесконечные речи — и чем больше вранья вокруг очевидного, тем круче они забирали по части пафоса. И вот уже 20 лет прошло, а они все токуют… Хотя сейчас многие говорят, что нам нужен новый пафос, новая идеология.

— Вы так не считаете?

— Ну, так многие говорят. По мне, так я уже тогда все это с трудом переносил. Как раз в начале 90-х гг. распалась наша группа «Объект насмешек», я пошел работать дворником и собрал свою группу.

— Если 80-е — это годы стадионов и гражданского пафоса, нулевые — коммерциализации и экономической стабильности, тогда 90-е…?

— Для нас — годы романтического андеграунда. Мы играли здесь — в сквотах и маленьких клубах. Играли в Западной Европе — опять в сквотах и маленьких клубах. Пушкинская, 10, переживала лучшие дни своей жизни — там было сразу несколько клубов, и они были очень похожи на те, что мы видели в Берлине, Гамбурге, Амстердаме.

— При слове «девяностые» многие вспоминают голод, разгул криминала, тревожные теленовости, бандитов, новых русских, беженцев, финансовые пирамиды и череду черных вторников. В чем для вас была романтика?

— В системе ценностей. На первом месте была музыка и образ жизни. А деньги — у кого на втором, у кого на десятом. Кроме того, что важно, очень много путешествовали. Пейзаж перед глазами все время менялся. Когда вспоминаешь, перед глазами прежде всего дорога из окна автобуса, перелеты, переезды. Не жизнь, а сплошное road movie. Вот когда утолили охоту к перемене мест… Ведь именно тогда наши отношения с Западом могли уже проходить без санкции и надзора властей, т. е. не по линии комсомола и совковых культурных обменов. В начале 90-х, когда торчки из Голландии поперлись к нам со своей музыкой, а мы — к ним, вот тогда начали учиться играть музыку — в этих сквотах, нормальных маленьких клубах, насквозь прокуренных, с плохой вентиляцией.

Потом мы начали выпускать альбомы, они мощно выстрелили… Очень жесткая была музыка. Мы заделались яростными борцами, начитавшись журнала Actuelle.

— Борцами с чем?

— Со всем и со всеми! Я вычитывал из этого журналы темы песен, тексты писал «по мотивам» статей. А статьи там были огромные — про городскую герилью, про изготовление бомб, про терроризм начала 80-х. Все это носило, конечно, сугубо книжный и киношный характер. Не насилие нас привлекало, а дух борьбы… Бороться, правда, было уже не с чем особенно… Совок развалился, ничего нового на его место не поступило. Общество разделилось на бедных и воров, богатых тогда еще не было. Бедными были все: и артисты, и музыканты, и милиционеры, и рабочие. Глубоким социальным расслоением, которое мы сейчас наблюдаем в полный рост, тогда еще и не пахло. Сейчас-то у нас все четко: вот мы посмотрим, какой у тебя доход, как одет, в какой тачке ездишь, в каком клубе тусуешь… И сразу ясно — высшего ты сорта, среднего или вовсе не человек. Такой тоски в девяностые еще не было. Потому жить получалось как-то смешнее. И музыка была бодрая.

— Можно поподробнее?

— Ну, я не знаю. Сейчас как отрезали все прошлое, и потому мы многого уже там не понимаем. Помню, что было смешно и весело.

— А страшно не было?

— А страшно не было.

— Вот вы говорили, что пошли в дворники. Это после стадионов. Значит, был страх перед завтрашним днем: семья, дети? Тогда все за детей очень боялись.

— А у меня вот именно тогда ребенок родился. Ну что, нужно было вставать в 6 утра, занимать очередь в 7, магазин открывался в 8, а в 8.20 молока уже не было. Но я успевал. Молочная лавка на Мытнинской улице, важное было место. Вообще тогда было очень много очередей, и все ранним утром.

— От этого было какое-то унижение?

— Конечно, было унижение. Которое потом выплескивалось на концерте, сублимировалось в произведениях вокально- инструментального жанра на базе панк-клуба какого-нибудь. Мы делали свое дело — играли и играли. У кого был талант и терпение, тот выжил. У кого талант был, а терпения не было — погибли. От наркоты в основном. Тогда наркота многих подкосила. Ее ведь употребляли как водку, без меры.

— А сейчас, вы считаете, к этим вещам относятся разумнее?

— Сейчас более прагматичное отношение к жизни. Вообще стиль жизни очень изменился. Я это остро почувствовал, когда закрылся клуб «Там-там», где музыканты за копейки играли для себя и очень немногочисленных посетителей, а  после концерта покупали пиво в складчину.

— Сейчас нет ничего похожего?

— Пожалуй, кроме клуба «Молоко», назвать нечего. Этот клуб да еще галерея «Борей» в подвальчике на Литейном — вот все, что в большом городе Санкт-Петербурге осталось для социально и духовно близких нам людей. Здесь трудно представить себе чуждых. Есть еще и другие места, где играют музыку, но это не клубы, а коммерческие площадки с барами.

— В чем разница?

— На коммерческих площадках музыканты зарабатывают деньги, а публика приходит послушать и выпить в процессе. После концерта все расходятся по домам. А клубная история — это другое: концерт заканчивается, люди остаются, общаются, разговаривают, играют то, что приходит им в голову.

— Можно ли сказать, что в 90-е вы были на полумаргинальном положении?

— Да, конечно.

— Вас это не смущало?

— Абсолютно не смущало. Это, в сущности, была для нас идеальная модель жизни. Когда я говорю, что жизнь была смешная, это же не к тому, что все смеялись… Это к тому, что был момент просветления. Вот просто ты просветлел на лицо — и все.

— Чем вы этот момент просветления объясняете?

— Вот как это объяснить? В советское время ты или в филармонии, или в кочегарке. У тебя звания, концерты, квартира в центре, армянский коньяк, отдых в Болгарии, «Утренняя почта», и твоя публика — все население страны. В нынешнее время, как бы буржуазное, — все то же самое, только с поправкой на шоу-бизнес и другие нули. А тогда была беспросветка. И в этой абсолютной беспросветке жить было хорошо, спокойно. В том смысле, что можно не принимать в расчет посторонних и чуждых тебе соображений.

Потому что ни на что не рассчитываешь. Потому что ничего не ждешь извне. Осуществляешь святой принцип жизни: не верь, не бойся, не проси…. Не веришь — тебя, слава богу, ни под чьи знамена не призывают; не боишься — у  тебя ничего нет, а потому ты никому не нужен; не просишь — того, что тебе надо, ни у кого нет, так о чем же просить? Сейчас-то опять начали призывать под знамена. Готовятся к  выборам и, опозорившись с этими мерзопакостными политическими уродами, вроде нового комсомола, опять подбивают клинья к музыкантам. Делают это через всем известных, достаточно приятных людей вроде Бориса Гребенщикова. Этим летом все начнется, вот увидите. Уже готовы афиши. Разве не смешно, что неформальную культуру поддержат сверху теперь?

— Ну, это уже было в 86-м году: неформальные объединения, проплаченные рок-фестивали.

— Да, все по кругу, как в дурном сне. И опять этот вопрос «с кем вы, мастера культуры?»…

— Мне кажется, вы так хорошо относитесь к девяностым, потому что в этот период на вопрос «С кем вы, мастера культуры?» могли спокойно отвечать: ни с кем.

— Именно так оно и есть. Мы совершили пару ошибок, но, слава богу, по глупости, а не из подлости. Ну, контракты заключали с нами надувательские, а мы ушами хлопали — так ведь кто тогда что понимал про эти контракты?… И  все-таки такое время, как девяностые, не могло долго продлиться. Оно все-таки требовало слишком мощных индивидуальных усилий. Для меня-то это было по кайфу. Не уверен, что для всех. Какой-то протуберанец тогда возник, вспыхнул, а потом исчез. Наступила стагнация, что естественно. Нормальная температура после кратковременного повышения.

— Как вы думаете, для тех из вас, кто выжил в то время и оказался в нынешнем, — депрессняк был неизбежен?

— Абсолютно неизбежен. Как после всякой передозировки. И каждый сам выбирается из этого, находит свой путь. —

Каким вы видите для себя этот путь? Что помогает после того, как такое время пройдено? И что остается после?

— У меня развалилась семья как раз на рубеже — ровно в 2000 году. И был депрессняк, такой запой мощнейший, на пару лет. Спасло то, что дети были. И потом, я никогда не упирался в музыку. У меня еще, например, были лошади. Я  работал на конюшне довольно долгое время, конюхом, инструктором по верховой езде. В лес водил конные группы верхом. В какой-то момент мы прекратили записывать пластинки, и года три-четыре вели затворнический образ жизни. Никакой вокально-инструментальной активности. Удачно полу чилось, что можно было писать музыку для фильмов, спектаклей. Удачно, потому что избавляло от необходимости писать песни со словами.

— А почему?

— А потому что не о чем было петь. Музыку можно писать хотя бы и об этом, со словом уже так не получается.

— Есть ли сейчас шанс у молодого музыканта вести полумаргинальное существование, играть хорошую музыку и не оказаться в нищете ?

Есть шанс. Но немногим он нужен, и потому нет разницы между роком и попсой, что бы по этому поводу ни говорил Шевчук. Сейчас, при застое, в материальном плане проблем нет, на еду и жилье, другие необходимые вещи всегда можно заработать, не прогибаясь.

Но вот если нам в те годы, кроме музыки, было нужно только самое необходимое, то теперь все хотят именно лишнего и побольше. А уже для этого нужно делать музыку по рецептам богатого дяди-продюсера. Ко мне все чаще подходят молодые люди с просьбой найти им такого дядю. Потому что им нужно «раскрутиться». Мы и слов таких не знали. Зато знали, что все эти истории с музыкой «для дяди» закан чиваются тем, что сначала ты кричишь «ау» своей музыке, а когда ее больше нет, то след уж простыл и дяди этого…

— Про то, каким бывает это «ау», и тогда не все знали…

— Знали-то все, но раньше это многих все-таки останавливало. Теперь просто очень любят поговорить про то, что другого нет сейчас пути. Но вот существует группа «АукцЫон». Они же не сидят в башне из слоновой кости. У них огромная армия поклонников по всему миру. И тем не менее существуют сами по себе — вне политики, шоу-бизнеса и  масс-медиа. Они не нужны ни MTV, ни «Нашим», ни желтой прессе, ни гламурной. Но они нужны огромному количеству людей, которые как ходили, так и ходят к ним на концерты. Мне кажется, все нормальные люди должны куда-то уходить… Да нет, никто ничего не должен, конечно. Просто могут уйди в какую-то собственную нишу. То, что для этого нужно, всегда можно унести в собственных руках. Главное, было ЧТО унести.

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить