Брат
Конечно, очаровательные убийцы — тоже кинематографи ческая традиция. Строго говоря, есть две традиции. К одной принадлежит «Мсье Верду», «Криминальное чтиво» и «Три истории», где убийства откровенно невсамделишные. К другой — «Бонни и Клайд» и «Тельма и Луиза», где убийства отнюдь не игра. Фильм Балабанова относится ко второй традиции, которая лично мне глубоко неприятна. Я слышал мнение, что парня сделала убийцей чеченская война. Фильм не дает никаких оснований к подобным умозаключениям. Холодная деловитость и предусмотрительность, которую проявляет Данила, свойственны обученному убийце, а не забритому призывнику. Режиссер, имея все возможности простейшими приемами вызвать зрительское сочувствие к убиваемым (во всяком случае, к первой заказной жертве младшего брата), вызывает сочувствие к убийце.
Виктор Матизен
Скромное очарование убийцы //
Сеанс, № 16, 1997 г.
В жизнеподобную ткань картины вплетены будто само собой разумеющиеся всенародно любимые сентенции: «Черные с пушками — звери», «Оборзел, татарин», «Не брат я тебе, гнида черножопая», «Евреев я как-то не очень»… Используя уже опробованное обаяние Сергея Бодрова, обласканного и задушенного после «Пленника» премиями, которые удостоверяют его актерскую профпригодность, Балабанов заставляет своих молодых зрителей идентифицироваться с этим персонажем, именно его нагружая посконными мифологемами: «Теперь русских душат, значит, знают, что слабые мы сейчас», «Скоро вашей Америке кирдык»… Режиссер вроде бы уверяет меня, что бытовой, то есть естественный, как икота, шовинизм есть непременная черта русского человека вообще и современного в частности. Очень может быть, что автору так кажется. Но я — вовсе не сторонник политкорректности в кино (в метро я за нее) — отказываюсь в это верить и (тем более) принимать сей «реализм», «натурализм» и все его квазиобобщения. Хотя бы из-за их настойчивой тенденциозности.
Даниил Дондурей
«Не брат я тебе, гнида…» //
Искусство кино, № 2, 1998 г.
Вначале, подобно Беккеру и Мельвилю, Алексей Балабанов расчищает пространство фильма от непосредственного насилия, которое он прячет за непроницаемой ширмой «зтм». Далее должна на- чинаться кропотливая работа по созданию некой «вторичной моделирующей системы», призванной рассказать о ситуации тотального насилия («Город — страшная сила»), не прибегая к непосредственной его демонстрации. Но, даже не успев испугаться сложности поставленной задачи, автор демонтирует первоначальную эллиптическую конструкцию и насыщает фильм элементами массовой мифологии, включая и плохо переваренную эстетику американской криминальной драмы. Таким образом, фильм становится ареной давней идеологической борьбы: европейская культурная традиция против заокеанской.
Игорь Манцов
Строгий юноша //
Искусство кино, № 2, 1998 г.
Губастый розовощекий парнишка, кажется, прибыл с другой планеты — его представления о том, что такое хорошо и что такое плохо, остались на уровне детского сада. Война стерла из его сердца прошлое и настоящее, оставив лишь клише в форме убеждений (нелюбовь к евреям, «черножопым» и «пидерам»). Герой абсолютно аморален — в том смысле, что лишен всякой морали. Попытки вступить в контакт с людьми оканчиваются крахом, которого герой, впрочем, не замечает, — он живет каждой конкретной минутой, его реплики совсем детские (водитель грузовика, подхвативший его на дороге, спрашивает: «Кем хочешь работать после армии?» — «Шофером», — чистосердечно отвечает юноша, поглядев на баранку. Сотрудника музыкальной радиостанции, ставшего случайным свидетелем жуткой сцены убийства, герой прямо над трупами начинает расспрашивать: «А ты Бутусова знаешь? А какой он в жизни?»).
Елена Веселая
Гамлет с пистолетом //
Московские новости, 15 июня 1997 г.
Почему Данила как киллер покруче своего старшего брата Вити (В. Сухоруков)? Потому, думаю, что он душевнее. Ну и в каком-то смысле — духовнее. У него на боку под свитером компакт-плеер, а в ушах вечная музыка — бутусовские хиты. […] Удач- ливые наемные убийцы сегодня просто обязаны быть душевными ребятами. Достаточно понаблюдать, как душевный Данила расстреливает тех, на кого ему указывает пальцем старший брат, и тех, кто ему лично не нравится. Он это делает без истерики и надрывов […] И выясняется, что перелицованная лирика может пригодиться в условиях, где человек человеку и не брат, и не друг, а волк. Проблема только в том, чтобы иметь ее не в сердце, а сбоку, на компакт-диске, в компакт-плеере, из которого получилась замечательная выносная модель сердца, работающего в режиме, автономном от самого человека.
Юрий Богомолов
Киллер — брат киллера //
Искусство кино, № 10, 1997 г.
В известном смысле автор делит судьбу пополам с героем. Оба переступили определенную границу. В том смысле, в каком великий Андре Базен говорил об «этике взгляда». Суть очень проста: не следует выискивать нравственные мотивы внутри или вне окружающих. Надо обладать этикой собственного видения, и она сама все расставит по местам. Алексей Балабанов увидел в нынешней жизни нечто не виденное прежде всего потому, что не встал ни на одну из точек зрения, так или иначе приличных теме. Традиционно осуждающую (убивать плохо!). Покорно оправдательную (убиваю, а что делать?). И даже модно-куражистскую (убивать, так грамотно). Герой уехал в столицу с тем, с чем и приехал — любя брата и фанатея от песни «Крылья». И что с того, что брат оказался Иудой, а Слава Бутусов так никогда и не узнает, что в квартире, этажом выше которой он выпивал, в тот момент резали людей?.. Такая нынче жизнь. Такой ее увидел Алексей Балабанов. Потом зрители. А совсем скоро — Каннский фестиваль.
Сергей Добротворский
Мой старший брат //
Коммерсантъ, 7 мая, 1997 г.
Среди российских фильмов последнего времени «из современной жизни» он выгодно отличается стильностью и вполне современным (то есть порой некорректным и еще менее гуманным) юмором. А самое главное — сейчас, когда едва ли не каждая наша лента хоть немного да «про бандитов», Балабанову как никому другому удалось показать мир криминала, точно и со вкусом сочетая в образах своих незаконопослушных героев почти фольклорную стилизацию и суровую правду жизни. Возможно, это не лучший комплимент режиссеру «Счастливых дней» и «Замка» — фильмов вполне эстетских. Но, с другой стороны, как знать — не начни некогда постановщик с Беккета и Кафки, отечественные «пацаны» не получились бы у него столь выразительными и живыми?
Станислав Ф. Ростоцкий
Брат // Premiere, № 2, 1997 г.
Читайте также
-
Школа: «Нос, или Заговор не таких» Андрея Хржановского — Раёк Райка в Райке, Райком — и о Райке
-
Амит Дутта в «Гараже» — «Послание к человеку» в Москве
-
Трепещущая пустота — Заметки о стробоскопическом кино
-
Между блогингом и буллингом — Саша Кармаева о фильме «Хуже всех»
-
Школа: «Теснота» Кантемира Балагова — Области тесноты
-
Зачем смотреть на ножку — «Анора» Шона Бейкера