Большое время
«Критика из меня не вышло», — признание Леонида Козлова цитирует в своей вступительной статье Лев Аннинский, в прошлом — сокурсник Козлова по филологическому факультету МГУ, автор литературоведческих книг и успешный критик. Козлов тоже начинал на поприще критики, не пренебрегал ею и в более поздние, даже совсем недавние, времена и, уже профессором и доктором наук, на семинарах в РГГУ прилежно (как все, что он делает) учил и продолжает учить кинокритике нетерпеливых студентов.
В этом слове — «нетерпеливый» (или «нетерпение») — ответ на наш вопрос, или один из возможных ответов. Здесь психологическая подоплека избранного и так сложившегося пути. И здесь же основа литературности Козлова, стилистики и внутренней организации его текстов. Каллиграфически выписанный текст наполняет страстная мысль, но сама эта страсть — в подчинении у принятых Козловым правил терпеливого построения аналитических конструкций. Их можно назвать сугубо академическими, а можно — правилами хорошего тона. И это не тот тон, который принят в критике в последние, да и в более отдаленные, годы. По природе Козлов — боец, полемист, но это полемист воспитанный, боец в белых перчатках, он напоминает джентльменов-спортсменов на заре профессионального спорта. Таких джентльменов что-то не часто встретишь в наши дни, и потому встречать их особенно радостно.
Книга Козлова называется по одной из статей: «Произведение во времени». Это и есть смысловая, теоретическая основа его метода, его взгляда на киноискусство и на кинофильм, да и на жизнь. Взгляд философа, а не хроникера. Разве критик мог произрасти на такой основе? Критика (если это живая критика) рассматривает произведение в контексте сегодняшнего дня и пишет на злобу дня. Тем более сейчас, когда наши золотые перья работают в газетах и более всего почитают страшное божество по имени dead-line. Тут уж не до истории и не до контекстов. А для Козлова основополагающее понятие — «большое время»: именно его присутствие ищет исследователь в каждом конкретном фильме.
Если не находит, то фильм для него перестает существовать. Если находит, то располагает фильм на широких просторах подлинного искусства. Главные персонажи киноведческой эпопеи Козлова — Висконти, Тарковский и, конечно, Сергей Эйзенштейн. Прежде всего «Иван Грозный». Именно этому фильму посвящены самые главные слова, именно в интерпретации «…Грозного» метод Козлова торжествует.
Метод этот требует широкого кругозора, блестящей эрудиции, использования долговременных искусствоведческих категорий (оказывается, есть и такие) и того, что называется пафосом дистанции в оценке исторических и художественных фактов. Всем этим книга Козлова обладает, всем этим требованиям отвечает вполне. Надо лишь добавить, что к автору-мыслителю, историку, моралисту и искусствоведу в этой книге добавляется еще одна испостась (да будет позволено мне об этом сказать) — фотограф. Не потому, что там помещены его фотографии, я даже не знаю, есть ли у него фотоаппарат. А потому, что ему, зоркому физиогномисту, замечательно удаются комментарии к известным фотографиям и литературно точные портреты их героев. Особенно впечатляет зарисовка и психологическая характеристика Мейерхольда в поздние 1930-е годы. По версии Козлова (изложенной им еще в 1967 году в работе «Гипотеза о невысказанном посвящении» — она и сейчас украшает книгу), Мейерхольд явился прототипом образа Ивана в «…Грозном». Статья Козлова произвела сенсацию, имела международный успех, переведена на иностранные языки, а главное — принята сообществом скептиков-коллег как очевидность. В этой статье Козлов, описывая фотоизображение Мейерхольда, его «царственность», и «своеобразное „хищное“ обаяние, и мизантропическую мрачность, и некий демонизм», и «черты сосредоточенности на себе ипохондрика», обнаруживает и другое: ноту «смятения, нерешенности, внутреннего перепутья. Эта гамлетовская нота ощутима прежде всего во взгляде светлых глаз…» и т. д. Моментальный портрет, блестящий по точности, красочности, краткости и глубине текст, а ведь соединение краткости и глубины — закон пушкинской критической прозы.
Да, глубина, глубина погружения в материал — то, что помогало самому Эйзенштейну, и не одному ему, как-то противостоять пугающей актуальности. Спасительное большое время.
Читайте также
-
Лица, маски — К новому изданию «Фотогении» Луи Деллюка
-
«Мамзель, я — Жорж!» — Историк кино Борис Лихачев и его пьеса «Гапон»
-
Сто лет «Аэлите» — О первой советской кинофантастике
-
Итальянский Дикий Запад — Квентин Тарантино о Серджо Корбуччи
-
Опять окно — Об одной экранной метафоре
-
Территория свободы — Польша советского человека