Иоанн Павел II о кино и телевидении
СЕАНС – 25/26
Может ли христианин ставить фильмы и пользоваться так называемыми СМИ? Молчаливо предполагается, что может, как и всякий другой человек. Самые строгие проповедники, осуждающие и отвергающие всю современную культуру, спокойно пользуются всем, что предоставляет современная техника. Только что мой компьютер предоставил два примера — интервью американского католика, считающего, что нынешняя вседозволенность хуже большевизма, и письмо православного монаха, который посылает мне список своих суровейших статей, размещенных в Интернете. Я глубоко почитаю обоих этих людей и здесь говорю только одно: проблемы вроде бы нет. Однако она есть.
Тем, кто знаком с азами филологии, нетрудно понять, в чем дело. Текст зависит от контекста, а контекст СМИ, даже в самой тихой их форме, безоговорочно мирской. Слово это, если кто забыл, относится к слишком привычному набору ценностей, прямо противоположных хотя бы заповедям блаженства. Чтобы не обременять читателя тем, что для одних — трюизм, а для других — дикость, попрошу представить себе обычный конфликт здравомыслящих родных с тем членом семьи, который «до Христа дочитался». (Надеюсь, уже прошло время, когда тут имели в виду любого маргинала, а не Феодосия Печерского или Франциска Ассизского).
Отдаленный намек на менторство резонно отталкивает нас.
Если читатель это представил, он не удивится тому, что спор о занятии искусством, а уж тем более — о пользовании СМИ, совершенно жив. И кончается он почти всегда так же, как пьеса Алексея Константиновича Толстого о св. Иоанне Дамаскине: да, можно, но сперва пойми и отвергни все опасности. Словом, тот путь зерна, без которого нет христианства.
Чтобы читатель встряхнулся, приведу по-католически спокойные суждения современного богослова, отца Саймона Тагуэлла: «Важные и законные соображения […] отходят на задний план; проповедник должен быть готов и к тому, чтобы рисковать своей духовной выгодой. Кроме того, он смывает всю грязь, которой запачкается в деятельной жизни. […] Принимаем как данное, что опасности есть, но лекарство от них — в самой проповеди» [Fr. Simon Tagwell, «The Ways of Imperfection», 1984].
Это одна из стереоскопических истин, столь характерных для Евангелия. Проецируя их на плоскость, мы получим неполную истину, то есть ересь. Здесь возможны две: 1) упоение творчеством, свойственное Новому времени и многократно усилившееся с появлением романтиков, 2) полный запрет на участие в какой бы то ни было жизни мира (хорошо еще, если только для себя).
Иоанн Павел II воплощал эту стереоскопичность лучше, чем кто бы то ни было. Как бы ни понимать роль «слуги слуг Божьих», навряд ли случайно именно он так полно представляет этот евангельский парадокс, что одни видят в нем образец массовой культуры, а другие — аскета и молитвенника. «Необходимые пояснения» разрослись, и все же прибавлю еще одно. Многих удивит простота и ясность, присущая католическим обращениям к слушателю или читателю. Специальные труды бывают разными; папские послания суховаты, понятны и нередко оставляют не очень приятное чувство — кажется, что перед тобой прописные, букварные истины. Отчасти так оно и есть: католичество намеренно напоминает разумную правду безумному миру. Но и это — стереоскопично. Как правило, разумная правда ничуть не противоречит другому безумию, евангельскому. Энциклики и motu proprio защищают совсем не то, чего хочет «сей мир». Потому и считают ретроградами и самого Иоанна Павла II, и его нынешнего преемника.
Наконец — самое главное. В 1993 году появилась энциклика «Veritatis Splendor» («Сияние истины»), где Папа напоминал, что на свете (и «на земле», и «выше») есть истина и добро. После бесовской пародии на них, насаждаемой тоталитарными режимами, принять это не очень легко. Представляя энциклику, проповедники часто ссылались на слова Честертона: «Добро — это добро, даже если никто ему не служит. Зло — это зло, даже если все злы». Казалось бы, общее место. Но в конкретных, житейских ситуациях мы, противясь насильственному добру, оправдываем даже не кого угодно, а что угодно. Отдаленный намек на менторство резонно отталкивает нас.
Тем же, кто еще не может выйти за пределы несерьезности, успешно разрушающей и фанатизм, и нравственную четкость, лучше не читать папских посланий.
Если мы не поймем, что хуже всего — искажение самого лучшего, читать рассуждения Папы о СМИ просто не стоит. От осточертевших благоглупостей их отличает не правота, а то, что у них есть золотой запас, и то, что они по-евангельски бессильны. После средневековых попыток заполучить мирской меч и долгого поругания, неизбежно за этим последовавшего, Римский первосвященник обрел духовную значимость только для тех, кто ее принял. Видимо, началось это со Льва XIII (1878–1903), усилилось — при Иоанне XХIII (1958–1963) и достигло неслыханной, но никак не «социальной» силы при Иоанне Павле II. Тем же, кто еще не может выйти за пределы несерьезности, успешно разрушающей и фанатизм, и нравственную четкость, лучше не читать папских посланий. В лучшем случае они удивят, в худшем — навсегда отвратят от «церковных мракобесов».
После затянувшихся предупреждений перейду к этим самым посланиям. Конечно, здесь — не все, а только самое важное.
Начнем с «Пастырского отклика» от 7 мая 1989 г., написанного не Папой, а председателем и секретарем Папского совета по общественным связям. Открывается «Отклик» трюизмом: восприятие нравственных ценностей изменилось и к лучшему, и к худшему. Собственно, даже для мирского сознания это не такой уж трюизм — обычно все или «хуже», или «лучше», чем было. Но невидимая глубина — в другом; христиане полагают, что с бегом времени и добро, и зло возрастают, пока не достигнут того состояния, которое выражено метафорой о листьях смоковницы.
К лучшему — то, что «многие полностью осознали свое достоинство и достоинство каждого». И дальше: «Этому в немалой степени способствовали СМИ».
Об изменениях к худшему сказано намного больше не потому, что Папа — пессимист, а потому, что здесь нужны подробные уточнения. Как и следовало ожидать, «худшее» прямо связано с демонстрацией непристойностей и насилия. «Отклик» напоминает, что «темные стороны человеческой природы, искалеченной грехом», изображали всегда, но теперь, благодаря СМИ, такое искусство открыто каждому, включая тех, чье сознание ничем не защищено. Способствует этому и абсолютизация свободы во всех смыслах слова.
Напоследок Папа напоминает семьям, что они должны учить детей «сознательному чтению и осмысленному восприятию фильмов».
Дальше уточняются понятия. «Непотребство (порнография) превращает человека и его тело в безымянный предмет, который можно использовать (misuse) для удовлетворения похоти». Насилие «обращено к низшим инстинктам, которые стимулируют действия, несовместимые с достоинством личности» (видимо — и своей, и чужой). Показывая его, мы проповедуем или хотя бы предлагаем «применение физической силы в глубоко оскорбительной, а часто — и чрезвычайно бурной форме».
Непотребство и насилие, показанные зрителю, «разъедают отношения между людьми […], разрушают семью, способствуют антиобщественным поступкам и ослабляют нравственный потенциал общества». Тем самым «плод их — грех».
Особенно опасно это для детей, которые еще не различают вымысел и действительность. Такие фильмы и передачи ослабят то здоровье души, без которого семья невозможна, а в худшем случае — помогут стать «преступным чудищем». Виды этих чудищ названы: «педофилы, насильники, убийцы».
Пункт 18 (всего их 32) особенно трогает сердце: «Непотребство и насилие <в СМИ> прежде всего проповедуют презрение к людям, побуждающее воспринимать их как предмет, а не как личность. Тем самым, показывая все это, можно уничтожить жалость и нежность, усилить бесчувственность и даже беспощадность».
Дальше обозначена главная причина того, что непотребство и насилие заняли такое место в СМИ. Это «вседозволенность, уходящая корнями в безусловную тягу к наслаждениям». Ей способствует «нравственная пустота».
Сопутствующие причины — материальные (выгода), идейные (дурно понятое стремление к свободе), юридические (отсутствие или недостаток действенных законов), общественные (социальная апатия).
Потом идут «ответы», которые можно назвать и «советами». Их семь.
Тем, кто работает в СМИ, рекомендуется определить, а там — применить нравственный кодекс.
Родителям — не распускать, а воспитывать детей, прежде всего — собственным примером и, что еще важнее, атмосферой хорошей семьи.
Педагогам — давать ученикам четкую нравственную систему, подчеркивая «уважение к личности, ценность семьи и значение цельности (integrity)». Последнее слово стоит уточнить: это и честность, и ответственность, и целомудрие — в истинном, а не только «сексуальном» смысле.
Кино вообще способствует уважению к чужим странам и культурам и вообще к чужому достоинству.
Детям и подросткам — обращать внимание на то, что предлагают родители и педагоги, а также поответственней выбирать развлечения.
Зрителям и слушателям — вести диалог с теми, кто работает в СМИ, чтобы те знали, что действительно нужно «публике».
Общественным деятелям — создавать и вводить здравые законы; усиливать их, если они ослабли (это объясняется подробней, но в пределах одного, хоть и большого абзаца).
Церкви и религиозным сообществам — непрестанно напоминать, чему учит вера, где только возможно «объединяясь <для этого> с другими церквами, исповеданиями и сообществами».
Завершается «Отклик» словами апостола Павла:
«Не будь побежден злом, но побеждай зло добром» (Рим. 12:21).
1994 год был объявлен Годом семьи, и тема Послания Святейшего Отца, данного во Всемирный день средств массовой коммуникации (24 января), была обозначена как «телевидение и семья».
Папа говорит о том, что роль телевидения невероятно возросла. Оно может способствовать объединению семьи; может «доносить до них слово Божие»; может «питать их нравственную и духовную жизнь».
Но может оно и вредить, показывая насилие и непотребство, проповедуя нравственный и религиозный релятивизм, искажая сообщения о тех или иных событиях, стимулируя низшие инстинкты и прославляя ложные ценности.
Менее опасно и все же дурно то, что оно может разъединять семью, отделять детей от родителей, замыкая каждого в своем мирке.
Может ли кино выразить духовную реальность?
Дальше говорится о том, что родители должны активно содействовать формированию нравственной системы ценностей у своих детей. Иногда для этого нужно планировать и обсуждать телевизионные программы, иногда — отвлекать от них. Во всяком случае — дополнять.
В «Послании» следующего, 1995 года (28 мая) Папа говорит: при всех недостатках и ошибках кино нередко касалось «тем, чрезвычайно ценных в нравственном и духовном смысле» — к примеру, многие фильмы касаются Священной истории. Однако большую ценность имеют не только они. Кино вообще способствует уважению к чужим странам и культурам и вообще к чужому достоинству.
Папа призывает кинематографистов не пренебрегать всем этим и ссылается на классический текст Пия XII об идеальном фильме (1955). Еще он просит считаться с образом мыслей обычного, «не-элитарного зрителя» и не предлагать ему вместо «прямого изображения реальности» сложной системы символов. С другой стороны, школы и университеты должны подготавливать учеников и к восприятию образов, и «к […] восприятию языка, который стал неотъемлемой частью культуры». Напоследок Папа напоминает семьям, что они должны учить детей «сознательному чтению и осмысленному восприятию фильмов».
В особенности все это относится к тем, кто считает себя христианами, то есть — «знает о своей особой миссии в мире».
Напомнив снова о том, что кино — «мощное орудие евангелизации», Папа благословляет всех, кто «трудится в кинопромышленности».
Последний по времени материал так обобщить невозможно. «Заметки о кино и духовном измерении мира» (1999) написаны не самим Папой, а все тем же Папским советом по общественным связям. Однако здесь проблема авторства далеко не однозначна: многие обращения понтифика подготавливает целый коллектив, а папские советы, как правило, выражают «мнение Ватикана».
О том, как именно можно выразить духовную реальность средствами кинематографа, естественно, ничего не сказано.
Коротко напомнив о разных жанрах и стилях, от авангарда 20-х до массовой продукции (главным образом, голливудской), совет говорит о том, что кино почти сразу обратилось к библейским и агиографическим темам. До 1915 года таких фильмов было снято более полусотни.
Однако фильмам этим нередко «присуща слащавая чувствительность», из-за которой их сравнивают с олеографией. Тем, кто попроще, это может нравиться; тех, у кого развит вкус, от этого тошнит. Мало того, многие негодуют, резонно видя в этом «профанацию священного ради выгоды».
Чтобы ее избежать, режиссеры, наделенные личным стилем, предпочли говорить о сакральной реальности не прямо, а косвенно, в своеобразной притче. «К примеру, они изображают не страсти Христовы, а страдания священника, свидетельствующего своей жизнью древнюю аксиому Sacerdos alter Christus» [Священник — другой Христос (лат.)]. Упоминаются «Беглец» Джона Форда (1947), «Дневник сельского священника» Робера Брессона (1950), «Назарин» Бунюэля (1958) и даже «Я исповедуюсь» Хичкока (1953), причем подчеркивается, что фильмы эти не случайно появились вскоре после войны.
Вслед за этим ставятся вопросы, на которые, видимо, должен ответить читатель. Может ли кино выразить духовную реальность? Удается ли это дорогостоящим фильмам со спецэффектами? Не лучше ли показывать запредельное через обычное? Возможен ли здесь реализм в обычном смысле слова? Наконец, должен ли режиссер быть христианином?
Не отвечая прямо (а то и вовсе избегая ответов), авторы говорят о все большей тяге к «священным темам» и называют Тарковского, Кеслевского, де Оливейру, замечая, что это — лишь примеры, таких режиссеров много. Специально отмечается, что Тарковский и Кеслевский «из Восточной Европы». Это очень характерно — католические авторы чрезвычайно внимательны к духовной жизни за железным занавесом (так, оксфордские ученые скрупулезно изучают судьбу религиозного самиздата в советские времена).
Дальше речь идет о документалистах, сумевших «показать духовное измерение мира»; примеры — Роберт Флаэрти и Йорис Ивенс. Есть это измерение «и в фильмах неореалистов». Называются имена Росселлини, Де Сики, Висконти, Феллини, Пазолини, но вряд ли коллективный автор относит к неореализму все, что они сделали. Собственно, о них сказано, что они — посланцы, несущие другим культурам «образ мира, пронизанного гуманистическими и христианскими ценностями». Примечательно, что упомянуты именно другие культуры и что гуманистические ценности отделены от христианских, но как бы приравнены к ним.
Вслед за этим названы (с привычно-официальной оговоркой «нельзя не упомянуть») фильмы индийского режиссера Сатьяджита Рея и японца Ясудзиро Одзу, поскольку они, «как и некоторые язычники», стремятся проповедать добродетели, соприродные человеческой душе и не противоречащие христианству. Из этих слов можно вывести, что коллективный автор близок к томистскому, а не августино-францисканскому богословию (напомним, что для Августина языческие добродетели — только «блестящие пороки»). О том, как именно можно выразить духовную реальность средствами кинематографа, естественно, ничего не сказано. Да этого и нельзя ожидать от документа.
