Трудно быть богом
Дон Румата Эсторский был тем, кого мы видели в конце смертоносной тропы. Та же белоснежная рубаха вместо кольчуги и полудоспехов. Тот же золотой толстый обруч с большим изумрудом над переносицей. Только лицо было другим, надменным до наглости. Он пожевывал травинку и в седле сидел неестественно прямо. Золотые ируканские гербы на сбруе дополняли картину. Румата развернул коня, завертелся, заскользил. Где-то позади раздался тяжелый шлепок, как неумелый прыгун нырнул, и там все взорвалось счастливыми криками.
Улица кончалась вместе с городом. На углу сидел на табуретке крикун с больным замотанным горлом. Рядом мальчик раб в пестрой колодке.
Крикун что-то простуженно сипел.
Мальчик раб бил в барабан и брякал колокольчиками.
Сумерки сгущались, поглощая свет. Вот у каменного колодца полуголый раб в медном ошейнике на цепи жует лепешку, задумавшись о чем-то. Дальше низкие кусты, болотца да одинокие гибнущие деревца. Румата так и ехал, уперев руку в бок, задрав подбородок и покусывая травинку. Впрочем, мы видим то часть лица, то бок, то перчатку, то короткие дразняще задранные мечи и нелепые в этом царстве железа и грязи белоснежные наколенные пуфы.
В канаве что-то хлюпнуло. Румата не обратил внимания. Потом из канавы, из гнилых, трепещущих от вечернего ветра кустов, вылез на дорогу маленький плотный горожанин в широкой шляпе, в бедном плаще, замаранном глиной, в мокрых штанах, с узелком под мышкой. Впрочем, шляпу горожанин, как только вылез, снял и, прокашлявшись, попросил довольно бодро:
— Разрешите мне бежать рядом с вами, благородный дон?!
— Изволь, можешь взяться за стремя.
Было тихо. Пролетели две птицы.
— Кто таков? — спросил Румата.
— …Жестянщик Киун… Иду из Арканара. Торговые дела.
Румата, как птица, наклонил голову к плечу.
Киун, или как его там звали, торчал из-за кожи седла, золотой герб на упряжи отсвечивал как раз ему на лысину, и эта лысина потела на глазах. Вот и капля потекла по полной трясущейся щеке.
Румата помахал рукой, отгоняя комаров.
— Ты книгочей с Жестяной улицы. Разница. Румата положил палец на совсем мокрую лысину.
— Бежишь из Арканара, собака?
— Бегу, — Киун отпустил стремя, зацепившись обшлагом за вертящуюся в виде колющей звезды шпору. Надо ж, чтоб так не повезло. Он попробовал избавиться от узелка, уронив его сначала на мокрый сапог, потом толкнув к канаве.
— Эй ты, подбери, что ты там бросил, и дай сюда… Ну?!
Киун отодрал рукав от проклятой шпоры, бесцельно похлопал себя ладонями по плащу, полез в канаву и протянул Румате узелок.
— Что здесь у тебя, книги, конечно?..
— Нет, — хрипло отвечает Киун, — всего одна. Моя книга, — он всхлипнул.
— Можешь взяться за стремя, — Румата тронул коня.
Все еще всхлипывая, Киун взялся за стремя и пошел рядом.
— Не хнычь. Я думал, ты шпион. А я их не люблю. И куда ты бежишь, книгочей?
— Попробую в Ирукан…
— Ты полагаешь, там лучше?
— Вряд ли там хуже.
Дорога повернула.
Поперек высокие костры, какие-то рогатки. У коновязи оседланные лошади. На ступеньках сторожевой будки спит прыщавый серый солдат, рукоять топора оттянула ему лицо набок. Поодаль двое других в драных кожаных фартуках возятся с тушами собак, подвешенных к дереву.
Румата все так же неторопливо ехал, глядя прямо перед собой. Киун, прячась за круп лошади, широко шагал рядом. Он по-прежнему был без шляпы. Лысина, щека и шея залиты потом.
Солдат, заметив всадника, засуетился и стал сдирать фартук.
— Эй, как вас там? Ты, благородный, бумаги предъяви.
— Я мог бы идти быстрее, — сказал Киун неестественно бодрым голосом.
— Вздор, — сказал Румата.
Они уже проехали рогатки, впереди опять унылые кусты, развилка и пустая дорога. Сзади стучат копыта. Румата развернул коня, двое серых скакали по прямой, двое обходили через болота и кусты.
— Пьяное мужичье, — Румата сплюнул. — Неужели тебе никогда не хочется подраться, Киун?
— Нет, — говорит Киун, — мне никогда не хочется драться.
Два всадника, которые скакали по прямой, разом остановились, крутясь на месте, копыта выбрасывали грязь.
— Эй ты, благородный, а ну предъяви подорожную…
— Хамье, — стеклянным голосом сказал Румата, — вы же неграмотные… — он потянулся, будто расправляя лопатки, и подал жеребца вперед, выехав из тени большого дерева, — и кто разрешил смотреть мне в глаза…
Солдаты подняли топоры, попятились. Вдруг один ловко развернулся и, нахлестывая лошадь, поскакал назад. Другой все пятился, опустив топор.
— Это, значит, что же? Это, значит, благородный дон Румата? — теперь он ехал боком.
Из двух солдат, заходящих сзади, один тоже успел развернуть лошадь и уже скакал большим кругом обратно. Когда серый пролетал мимо Руматы, Румата в него харкнул.
Другого неладная вынесла на дорогу.
— Служба такая, благородный дон, — он был почти мальчишка, — оттуда книгочеи бегут, там Арата с мужиками рудник поджег, — и вдруг провел пальцем по открытому рту, завизжал пронзительно и, настегивая лошадь, белым призраком пролетел мимо Руматы. Теперь на дороге Румата был один.
— Киун, — крикнул он, — эй, Киун.
Никто не отозвался. Только трещали и колыхались кусты там, где Киун пробирался напролом. Румата засмеялся и тронул лошадь.
Кончик длинного прута неярко тлел в темноте. Искусство ночной езды по Икающему лесу состояло из многого, в том числе и из того, чтобы горящий кончик не отвалился. Румата медленно опустил руку и коснулся полупотухшим огоньком черной в ряске болотины. Болотина засветилась, огонь побежал в глубину и вширь, осветил голову лошади, белый рукав, а потом всего Румату, въехавшего в этот свет и в этот лес с горящей стоячей водой.
Огонь был недолог, покуда выгорал газ с поверхности. Постепенно лошадь, и Румата, и белая его рубашка, и прут с тлеющим наконечником опять стали погружаться во тьму, и когда наконец тьма их уничтожила, повторилось то же — легкий полет огонька — кончика длинной ветки, треск, похожий на икоту, и поспешный бег огня над водой. Лошадь сделала два шага и резко встала, так что Румату качнуло. У толстого дерева, привалясь к стволу спиной, сидел человек и, приоткрыв рот, смотрел на Румату. Ноги человека были вытянуты и перекрывали тропинку, отраженные огоньки бегали по наколенникам и отражались в глазницах. Конь переступил, задев, видно, какой-то корень, человек шевельнулся, из полуоткрытого рта его поспешно выскочил и пошевелил усами небольшой черный жучок. Человек посидел недолго и упал на живот, в спине торчала длинная толстая стрела. Он был при кольчуге и каске, только коня не было.
Румата посвистел и почмокал губами, медленно погружаясь в икающую темноту, тронул коня. Каска с убитого упала, и конь проскрежетал по ней копытом.
Где-то в высоте в ветвях садились тяжелые птицы, ожидая еды. Румата пожал плечами, поджег болотину и, выставив впереди морды коня меч, потрусил быстрей.
Огонь и ветки сплетали на кхмерской стали меча и защитной пластине на лбу коня странные полутени.
Читайте также
-
Обладать и мимикрировать — «Рипли» Стивена Зеллиана
-
Музыка, рождающая кино — Рюсукэ Хамагути и Эико Исибаси о фильме «Зло не существует»
-
Мы идем в тишине — «Падение империи» Алекса Гарленда
-
Будто в будущее — «Мейерхольд. Чужой театр» Валерия Фокина
-
Под тенью умерших в саду — «Белое пластиковое небо» Баноцки и Сабо
-
Близкие контакты — Итоги XXII «Духа огня»