Максим Соколов
Максим Соколов

Часть речи как маститый юбиляр


Не было бы счастья, да несчастье помогло. Не успела страна отойти от фантастического
по дурновкусию зрелища, именуемого празднованием 850-летия Москвы, как устами столичного начальства была объявлена многолетняя программа ежегодных празднеств: 1998 — всемирные юношеские игры, 1999 — юбилей А. С. Пушкина, 2000 — юбилей И. Христа, 2001 — юбилей христианства (как в мэрии собирались разводить Христа с христианством, понять затруднительно, однако же развели и готовились к двухлетнему празднованию). Зная напористость столичного мэра по части выколачивания денег из казны на устроение зрелищ, можно не сомневаться, что соединенными усилиями москов­ского и федерального правительств вполне удалось бы повторить макабрическую мощь юбилея 1937 года. В конце концов, и тот давний юбилей, и 850-летний юбилей Москвы, задавший прочную, казалось бы, традицию публичных празднеств новой России, базировались на сходном социо-психическом фундаменте.

И там, и там новая элита, шагнувшая из грязи в князи, желала для полного счастья еще
и культурной легитимации. Пузыри земли всегда испытывают особенно страстное желание предстать urbi et orbi в облике законных наследников того, что досталось им в результате фантастического стечения обстоятельств. Пир Тримальхиона является необходимым венцом всякой великой
общественной встряски.

И если с превеликим уханьем и гиканьем в оборот были введены никому, кроме профессиональных медиевистов, неведомые московские Даниловичи, сделавшиеся объектом официозного культа,
то можно ли сомневаться в том, что уж солнце-то нашей поэзии было бы на пиру Тримальхиона почтено неизмеримо более, чем какие-то сомнительные Даниловичи. Поразившее в свое время будущего акад. Сахарова дивное стихотворение 1937 года «О, как тебе хотелось быть счастливым! // И вот, сосредоточенно тихи, // Районные партийные активы // До ночи слушают твои стихи» — обещало стать несомненной реальностью 1999 года.

Но вот — есть польза и от бед народных, ибо они порой, наряду с прочим, избавляют нас от торжеств народных, каковые торжества бывают хуже бед. Пир Тримальхиона, признанной кульминацией которого был праздник 850-летия Москвы, в августе 1998 года завершился столь колоссальным обвалом, что продолжение пира стало затруднительным по причине сильной метаморфозы, постигшей пирующих. Элита новой России, так смачно пировавшая у разбогатевшего вольноотпущенника,
не то чтобы погибла, не то чтобы совсем схлопнулась, не то, чтобы вовсе скукожилась, — наиболее точное определение грешит чрезмерной народностью, но что же делать: после августа российская элита как-то сжопилась, а в этом состоянии надсадно праздновать как 200-летие А. С. Пушкина, так и 2000-летие И. Христа не вполне получается. И. Христу легче — Бог поругаем не бывает, а вот солнце нашей поэзии избегло изрядного поругания — кабы не дефолт, имя Пушкина еще несколько лет после 1999 года нельзя было бы произносить без содрогания. Так что есть глубокий провиденциальный смысл
и в аравийском урагане, и в девальвации рубля.

Впрочем, будем милостивы и к нашей славной элите. Все как-то обошлось, и слава Тебе, Господи, но ведь не только первоверховные организаторы торжеств искренно не знают, каким образом надлежит праздновать юбилеи славных гениев — толком этого никто не знает, а уж в случае с Пушкиным — наипаче. Расхожая формула «Пушкин — это наше все» хороша в основном своей блестящей грамматичностью: во фразе есть только одно имя существительное, оно же — имя собственное; смысл же отчасти расплывчат. Более внятно та же мысль выражается посредством школьного силлогизма:
наш язык — это наше все, Пушкин — это наш язык, ergo, Пушкин — это наше все. Грубо говоря,
случилось так, что Пушкин стал для России столь же органичен и насущен, сколь части речи русского языка. При выбрасывании из русской речи Пушкина получается такая же непереносимая похабель, как при выбрасывании из родного языка местоимений или, допустим, наречий. То, что Пушкин
стал частью речи, категорией уже почти что грамматической, есть отнюдь не юбилейная аллилуйя,
но простая лингвистическая реальность.

Вопрос, как быть с этой реальностью, ибо тогда получается, что дело уже отнюдь не в т. Сталине или т. Лужкове. Их способ праздновать юбилеи — это сюжет отдельный, но даже и без их державного изящновкусия — как, скажите на милость, праздновать юбилей указательных местоимений или подчинительного союза «что»? С одной стороны, трудно придумать что-нибудь более обыденное,
чем таковые юбиляры, с другой — трудно придумать что-нибудь более важное: без них, равно как
и без корпуса пушкинских текстов, вся наша русскоязычная коммуникация провалится в тартарары. Хотя наши политики с легкостью и размахом отпраздновали бы и юбилей русского спряжения (можно даже раздельно — сперва юбилей первого спряжения, затем юбилей второго, ибо так можно больше денег украсть), люди менее талантливые скорее всего впадут в ступор, столкнувшись с такой задачей.

Единственное, что приходит в голову, — это почтить части речи дарами, которые им близки
и дороги, т. е. грамматиками и словарями — изрядными, капитальными и многотомными, исполненными с немецкой основательностью. Все, в чем нуждается часть речи эфиопского происхождения, —
это дары сходного свойства: великодушное поощрение никому не нужных филологических трудов,
т. е. все тех же словарей, ученых разысканий и академических собраний. В более же общем смысле Пушкину надобно то же, что и прочим частям русской речи: не очень их коверкать, а по возможности даже и вовсе не коверкать, т. е. пользоваться русским языком сообразно его прекрасным качествам. По несколько другому поводу сказано «милости хощу, а не жертвы», но, вероятно, и наш национальный поэт Александр Тимофеевич Пушкин также потребовал бы заместо юбилейных воскурений и всесожжений совсем немногого — чуть более милосердного отношения к самому лучшему
из земных языков.

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить