Дмитрий Савельев

03 / 12 / 2011

«В финале у него взгляд старика…»

Леонид Мозговой, выпускник последнего курса Бориса Зона в Ленинградском театральном, по окончании института играл на сцене Театра музкомедии, затем ушел на литературную эстраду. За двадцать пять лет исполнил четырнадцать моноспектаклей. Его дебютом в кино стала роль Гостя в фильме Александра Сокурова «Камень». Шесть лет спустя Сокуров пригласил Мозгового на главную роль в «Молох».

СЕАНС – 17/18

Вы помните, как это произошло?

Помню очень хорошо. О новом замысле Сокурова мне ничего не было известно: я питаю к Александру Николаевичу самые добрые чувства и смею надеяться, что он ко мне относится так же, но эта взаимная приязнь не отменяет расстояние, которое между нами существует. Так что я в полном неведении заглянул к нему по какой-то своей надобности, мы беседовали в курилке на третьем этаже, и там, среди окурков и прочей дребедени, я и услышал: «Леонид Павлович, я хочу, чтобы вы попробовались на эту роль…» Было ощущение шока. Я что-то пролепетал о своих сомнениях, о том, что не уверен в собственных силах. «Ничего-ничего, прочтите сценарий…» Через два часа я перезвонил ему и сказал, что готов пробоваться.

Вы раньше на себя эту роль тайком не примеряли?

Ну что вы, никогда в жизни. Хотя очень много странных совпадений: Гитлер был моего роста, и глаза у меня тоже голубые, и ровесники мы с ним сейчас.

Предложенная режиссером роль вызвала шок. А предложенный драматургом персонаж?

Прочитав сценарий, я понял: это, пожалуй, шибче, чем Ричарда Третьего сыграть. Очень острая драматургия, но без малейшего намека на шарж. Попытка проникнуть в человеческое — вот что меня увлекло в сценарии Юрия Арабова. Я прекрасно понимаю, что значит фашизм и как звучит само имя Гитлера для людей моего поколения, а я родился за три месяца до начала войны, но ведь он был человеком — никуда от этого не денешься. Болезнь, патология, дьявольщина — что угодно, но ведь он по земле ходил. Знавшие его близко вспоминают, что он бывал любезен, даже приятен в общении. Трибун, который вел за собой массы, вождь нации — и закомплексованный провинциал в быту. Все это в нем было. Я ведь кучу книг специально прочитал — трехтомную биографию, мемуары Шпеера, «Интимную жизнь Гитлера», «Анатомию человеческой деструктивности» Фромма…

Этот круг чтения вам режиссер очертил?

Отчасти да. Но меня еще институтские педагоги приучили основательно подходить к любой работе. Я и к роли в «Камне» серьезно готовился. Правда, Сокуров тогда очень долго скрывал от меня сценарий, и я представлял будущий фильм в самых общих чертах: Чехов, Ялта, последний год… Сидел в библиотеке, изучал материалы, делал выписки — получился увесистый том. Когда спустя три месяца Сокуров все же показал мне сценарий, я прочитал эти двадцать страничек и понял, что готовил себя к совершенно другой роли и что я буду играть не умирающего Чехова, а возвращение его духа в оставленный дом. В этом смысле на «Молохе» мне было легче, потому что сценарий я знал. Кроме того, Сокуров показал мне очень много немецкой хроники. Он дал мне эти кассеты, и я в течение полугода до начала съемок крутил их по ночам. Да и во время съемок тоже.

Когда вы стали прицельно изучать поведение Гитлера как персонажа, которого вам предстоит сыграть, то обнаружили в нем то, чего раньше не замечали?

Конечно. Прежде всего, я понял, что Гитлер — великолепный актер. Тот же Муссолини рядом с ним — просто жалкий клоун.

Он актер какой театральной школы?

Школы представления. Очень интересно наблюдать за тем, как он резко заводится, входит в раж — и в этот момент для него не существует отдельных лиц, отдельных глаз: он взирает поверх голов, вдаль. А жестикуляция все время одна и та же, с незначительными вариациями. Брехт, зло пародируя его в «Карьере Артуро Уи», был во многом точен по отношению к оригиналу.

Однако именно эта пародия стала руководством к действию для ваших предшественников — исполнителей роли фюрера, усилиями которых был создан Гитлер-штамп: истеричный маньяк с косой челкой, узкой смоляной щеточкой усов, эксцентрической пластикой и визгливым голосом. Вам его навязчивый призрак мешал в работе или вы не чувствовали зависимости от него?

Была такая опасность — помимо своей воли оказаться в его власти. Но мы с самого начала понимали, что все это наследство нам ни к чему. Никакого комикования. Ведь Гитлера обычно играли комики — и он представал потешным ничтожеством. Издевательский смех над жалким человечишкой был прописан как лекарство-противоядие. Чаплин и Мартинсон делали это по-своему блистательно, но взгляд, который предложили Сокуров и Арабов, не имел ничего общего с карикатурой. И в поведении, и во внешнем облике. Узнаваемый шарж сделать просто — все приблизительно знают, из чего «состоит» лицо Гитлера. Но вылепить его всерьез — совсем другое дело. Чеховский грим в «Камне» тоже был сложный, мне лицо морщинили специальной пастой, на все уходило два-три часа. А здесь на создание портретного грима ушло пять часов. Правда, потом было легче — те же два-три часа перед съемкой.

Вот что интересно: я пришел на первую фотопробу, меня побрили и там же, в гримуборной, сфотографировали. Почти без грима, прическа только намечена, но я взглянул потом на этот снимок — знаете, действительно похож. Правда, мне многие говорили: «У тебя добрые глаза, а у Гитлера они были холодные». Глаза не загримируешь, это правда. Но, кажется, мне в какой-то мере удалось передать отрешенность его взгляда. И еще я вычитал у Фромма, что в этом взгляде всегда была некая брезгливость, будто он во всем видел нечистоту. Откровенно говоря, я этого не заметил — видимо, Фромм видел хроники побольше моего — но брезгливое выражение взгляду попытался придать.

В «Молохе» вождь нации существует в обстоятельствах частной жизни. Здесь официальная хроника со съездов и митингов могла оказать вам помощь необходимую, но едва ли достаточную. Были ли в вашем распоряжении кадры, на которых Гитлер запечатлен в приватной обстановке?

Как раз такой хроники оказалось крайне мало, ее почти не было, но мы вместе с Александром Николаевичем очень внимательно эти редкие кадры изучали, и Сокуров постоянно обращал мое внимание: «Смотрите, как он взглянул, как повернулся, как обратился к официантке…»

Подмечая тот или иной характерный жест, вы заранее представляли, в каком эпизоде его процитируете?

Я мог и не использовать этот жест впоследствии, но мне необходимо было его почувствовать — вне зависимости от того, пригодится он мне в кадре или нет. Хотя многое пригодилось. Сама его манера ходить, уперев руки в боки. Или другая его привычка: садясь в кресло, он похлопывает по подлокотникам. Если помните эпизод в гостиной — там это есть. Или очень характерный жест, которым он достает из кармана часы во время прогулки. Работу над ролью мы начали с репетиции речи Гитлера на партийном съезде — такого эпизода в сценарии не существовало, но Сокурову нужно было, чтобы я поскорее перестал робко приглядываться к персонажу и вошел в роль. И потом эта речь, которую Гитлер держит в «Триумфе воли», откликнулась в том эпизоде, где я произношу пламенный монолог в ванной: «Не будет семейного бульона! Вам, сволочам, будет плетка!.. Я буду стегать и стегать!»

Сокуров жестко формулировал свое видение роли?

Он вел меня. Я был в этой работе ведомым. Может быть, не абсолютно, как в «Камне», но в очень и очень значительной степени. Кино вообще дело режиссерское, а уж кинематограф Сокурова — стопроцентно авторский. Мы много говорили с Александром Николаевичем, и я, в частности, запомнил его слова о том, что этот человек — несчастен. По большей части его отношение и понимание выражались не в словах, а между ними, поверх них. Понятно, что ни о каком оправдании Гитлера и речи не могло идти. Конечно, он монстр. Но ведь он сам себя монстром не считает. Психическое расстройство впрямую играть не хотелось, да и задачи такой не ставилось. Нам казалось достаточным проявить его немотивированную вспыльчивость, необузданный холерический темперамент — он вдруг заводится безо всякой видимой причины, и далее его несет неостановимо.

У меня как-то допытывались: «Чтобы сыграть Гитлера, вам необходимо было его полюбить — вы его полюбили?» Но я даже так для себя не формулировал: полюбил — не полюбил.

Однако вам, кроме всего прочего, нужно было сыграть мужчину, которого любит Ева.

Да. Она его любила, сомнений нет. Дважды пыталась покончить с собой. И не она одна… Его вообще любили женщины. Но я не задавался вопросом «за что?» Человек ведь не знает, за что он любит, за что любят его. Я принял на веру. В записях секретаря Пикера я нашел один любопытный пассаж Гитлера о женщинах. Он говорит примерно следующее: если ты обучишь двадцатилетнюю женщину любви — она навсегда станет твоей. Так у них с Евой и получилось — она ведь на двадцать три года его моложе. Конечно, это очень странная любовь…

Он ее любит?

Нет. На сей счет у него было припасено объяснение: вождь нации не имеет права отдавать кому-либо предпочтение — он принадлежит всем. На самом деле он никого, кроме себя, и не мог любить по-настоящему. В его отношениях с женщинами было куда меньше чувств, чем физиологии, причем замешанной на садизме и мазохизме. Одна великосветская дама вспоминала, как Гитлер, оставшись с ней наедине, истошно кричал: «Бейте меня, бейте!» — это его возбуждало.

По прочтении сценария у меня возникло много вопросов в связи с интимной сценой. Я не понимал, как она будет решена, какова будет степень ее откровенности в свете той сексуальной патологии, которая приписывается Гитлеру. И я несколько раз подступался с этими вопросами к Сокурову, на что он мне неизменно отвечал: «Подождите, подождите…» Александр Николаевич знал, что для актеров эта сцена непростая, и в результате снял ее очень деликатно: там ничего не сделано впрямую, есть лишь намек — но он есть. Сокуров отказался от репетиций, мы снимали с ходу. Он нас с Леной Руфановой как бы бросил, вытолкнул в этот эпизод. Ковер был жесткий — у Лены сплошные ссадины, у меня тоже. А через две недели я вдруг почувствовал, что мне не вздохнуть: наверное, Лена, не рассчитав, в пылу борьбы слишком сильно нажала мне на ребро…

В «Молохе» каждый персонаж вовлечен в сложную систему психологических связей с другими персонажами. Привычка существовать в пространстве моноспектакля, где актер предоставлен сам себе, создавала для вас дополнительные сложности в пристройке к партнерам?

Пожалуй, нет. Сыграв недавно Прозорова в «Трех сестрах», я понял, что в ансамбле работать проще, чем в одиночку, когда ты в течение полутора часов «тянешь» зал. Хотя поначалу мы друг друга не знали и были, конечно, несколько скованы. К тому же мы играли на немецком.

Вы с самого начала знали, что вам придется работать на другом языке?

Александр Николаевич предупредил, что речь в фильме будет звучать на немецком. Он сказал: «Вы можете представить себе Гитлера, говорящего по-русски?» Действительно, невозможно. У отрывистой, лающей немецкой речи особая ментальность. Но я-то думал, что играть мы будем на русском, а потом подложат перевод. И для меня было большой неожиданностью, когда я за полтора месяца до начала съемок получил полную распечатку своей роли на немецком. Я учил его в школе и в свое время знал неплохо, но это было сорок лет назад. Зон в таких случаях говорил, что есть хороший древнекитайский способ — зубрить. Буквально перед самыми съемками я уезжал на гастроли в Пермь — мне выдали плейер, наушники, кассеты с текстом, я забрался в поезде на верхнюю полку и все сорок восемь часов по пути туда и обратно зубрил текст. Но это был не просто механический процесс — я параллельно сверялся с русским текстом. Марина Коренева, автор литературного перевода, осталась, кажется, мною довольна. Она на съемках постоянно была рядом, потому что думаешь все равно по-русски и легко можешь на крупном плане перепутать der и das, а немецкому актеру потом будет не попасть в артикуляцию…

Во время работы возникали ситуации, когда вам приходилось отстаивать свою точку зрения на решение того или иного эпизода и насколько это в принципе возможно в работе с Сокуровым?

Не помню, чтобы у меня возникло неприятие предложенного им решения. Помню только состояние предельной сосредоточенности, погруженности в работу. Замечательный педагог Борис Вульфович Зон всегда нам говорил: «Если режиссер просит вспрыгнуть на стул — не спрашивайте ни о чем, вспрыгните. А уже потом, вспрыгнув, можете поинтересоваться, если не поняли: зачем я должен был это сделать?» Актер — подчиненная профессия. Я прекрасно понимаю, что в том же «Камне» я всего лишь нужная краска на нужном месте — в мерцающем пространстве света и цвета с чудесными оттенками черного и серого. Мне удалось вписаться — и слава богу. Когда снимали «Камень», я на полгода взял отпуск, отказался от всего, и то же самое было на «Молохе»: мы работали по двенадцать-четырнадцать часов ежедневно — и так четыре месяца кряду. Приходил после съемок домой и с ног валился. Я мог что-то предлагать в деталях, в частностях, но и только. Единственное что: поскольку у меня в фильме столь обширные монологи, я настоятельно попросил Александра Николаевича о репетициях. Сказал, что накануне съемок той или иной сцены нам обязательно надо встречаться.

На съемках «Камня» репетиций вообще не было?

Нет, мы снимали импровизационно. Кадр за кадром в реальной последовательности, потому что все съемки проходили в одной декорации. На «Молохе» это было невозможно — мы зависели от готовности павильонов. «Камень» снят с одного дубля — там два дубля было только в эпизоде за столом. И то они снимались с разных точек, и оба вошли в картину, только текст в финале подложили другой. «Молох» тоже снимали с одного-двух дублей, не больше.

Сокуров любит говорить, что он не актерский режиссер, хотя это не совсем так. К исполнителям у него очень высокие требования. Как правило, когда мы рано утром приходили на площадку, у них с оператором мизансцена уже была выстроена. Сокуров всегда заранее знает общее решение сцены, он может тебе что-то подсказать или даже показать, причем по-актерски очень точно, однако твоя степень внутренней готовности должна быть очень высока. Импровизация возможна лишь в том случае, если ты обладаешь знанием — тогда ты его отбрасываешь и обретаешь свободу в предложенном рисунке, обживая его изнутри.

Вы не испытывали неудобств от того, что контур мизансценического рисунка вам задан априори?

Когда я говорю о выстроенных мизансценах, не следует понимать это буквально: Сокуров не вымеряет все по миллиметрам, а, скорее, задает опорные точки. Но даже в тех случаях, когда твои перемещения в пространстве кадра заранее вычислены, импровизация все равно возможна. Мы репетировали эпизод в ванной, и я по ходу действия отвернулся, чтобы спрятать пистолет — и вдруг Сокуров говорит Лене: «А попробуйте его пнуть со всей силы…» С ним нужно быть ко всему готовым. Помните, сцену в «Камне», где Чехов облачается во фрак перед зеркалом? Ее ведь не было в сценарии. Я сижу в гостинице — и вдруг за мной приезжают, везут на площадку и говорят: мы будем это снимать. Прямо там, на площадке, вся сцена и рождалась — из моих представлений о том, что и как может чувствовать вернувшийся из небытия человек, вспоминая забытые ощущения собственного тела, свежей рубашки, крахмального воротничка…

«В замке Клингзора тоскует любящая душа…»

На «Молохе» у вас было достаточно времени, чтобы обжить материальную среду — свыкнуться с обстановкой кабинета и спальни, «присвоить» специально пошитый гардероб?

Да, конечно. Я приходил в павильон, когда строились декорации, мне показывали эскизы костюмов. Гитлер в одежде был пижоном — все эти длиннополые плащи, широкополые шляпы… Мне сшили альпийский костюм, френч, фрак и плащ. Еще была фуражка, но Сокуров поначалу был категорически против — ему не хотелось даже намека на клишированного Гитлера. Тогда мы с костюмерами пошли на маленькую хитрость: улучили момент — и я неожиданно предстал перед ним в фуражке. Это произвело на Александра Николаевича впечатление, он согласился: «Ладно, давайте попробуем…» Вы спрашивали, можно ли его переубедить. Можно, он очень гибкий человек. В фильме я дважды появляюсь в фуражке — после возвращения с прогулки и в финале, когда Гитлер уезжает. Хотя по сценарию я должен был уезжать в шляпе, натянутой до бровей.

Этот финал… В документальном фильме о Еве Браун я увидел две потрясающие фотографии Гитлера. По ним видно, как он изменился, постарел за последние несколько лет. Он начал резко сдавать как раз после сорок второго года, когда происходит действие нашего фильма. Здесь он еще полон сил, но мне хотелось, чтобы в финале был взгляд старика. Я запомнил этот взгляд по хронике, последней хронике, которая снята, кажется, тридцатого апреля — он из бункера провожает на фронт гитлерюгенд. Фуражка, поднятый воротник…

Получать рассылку «Сеанса»

Leave this field empty if you're human:

Читайте также

• 

  Абсолютно живая картина — Наум Клейман о «Стачке»

• 

  Субъективный универсум — «Мистическiй Кино-Петербургъ» на «Ленфильме»

• 

  Алексей Родионов: «Надо работать с неявленным и невидимым»

• 

  Самурай в Петербурге — Роза Орынбасарова о «Жертве для императора»

• 

  «Если подумаешь об увиденном, то тут же забудешь» — Разговор с Геннадием Карюком

• 

  Денис Прытков: «Однажды рамок станет меньше»