Окраина окраины
На меня реклама действует от противного, это школа еще советских времен. Когда вольные органы печати — от красной «Правды» до желтого «Московского комсомольца» — подняли волну («Окраина» — картина этапная, провокационная, кровавая, предупреждающая власть о красном петухе, о начале мужицкой войны, о беспощадном русском бунте и т. д.), мне смотреть расхотелось.
Посмотрел — и убедился: дутое все. Сквозная туфта, анализировать нечего. Четыре мужика, обиженные, что у них «украли землю», идут сводить счеты — с кем? Определить, кто украл, мужики не могут даже с помощью Петра Луцика и Алексея Саморядова. Вариант, подсунутый мужикам авторами, одновременно глуп и хитер. Поднять хвост сразу на Москву дерзости не хватает — виноватыми объявлены бурильщики. Но с оговорочкой: сами бурильщики — люди подневольные.
Значит, виноваты те, кто заставляет их искать нефть? Прекрасно. А нефть вам не нужна, господа искатели мужичьей правды? Ну, так пашите сошкой, как Микула Селянинович. А то ведь в финале, когда, подпалив Москву, наши правдолюбцы возвращаются домой и, ликуя, пашут землю родимую — что же это они на трактора садятся? Бензин у них откуда?
Словом, общее ощущение, что мне морочат голову, было так сильно, что совершенно не хотелось вникать в детали и нюансы. Да и вся эта провокация как-то быстро увяла: фильм, грозивший чуть не поджечь страну или, по крайней мере, стать «культовым символом постперестроечного кино» (цитирую рекламу), прошел тихо и, кажется, отвалил на окраины киноистории.
И поделом: не шути с огнем, не имитируй классовой ярости.
Но все-таки остался в душе какой-то скрытый вопрос, связанный с этим неудавшимся предприятием. Об истоке фальши. Бывает же, на дух не приемлешь картины, но чуешь в ней, что называется, правду, противоположную твоей — и силишься преодолеть. Я, между прочим, всю жизнь «преодолеваю» Эйзенштейна: всё «не моё», и страшно оттого, что интеллектуал моделирует обольщение насилием, но это страшное — и правда, и кино — великое.
В «Окраине», простите, не кино. В чем я убедился, внимательно пересмотрев фильм — с желанием понять причину той тягостной, необъяснимой, тоскливой неловкости, которая стала «фоном» моему скорому несогласию.
Лежит мужик, никого не трогает. Мать его моет пол в избе. Входят добры молодцы — вербовать мужика в поход за правдой. Старуха, понятно, сначала «не отдает» сына, а потом, узнав о благородной цели похода, благословляет. Все по схеме «русского чуда»: Илья Муромец с печи встает, Мишу Романова на царство мать, «плача, отпускает». То есть тут не кино, а нечто, пересказываемое мне с помощью кино. Притча про «неправильный ход истории».
Кино, конечно, все равно бьет — как грабли, на которые невзначай наступили. Хозяйка пол моет, а гости дорогие (как всегда на Руси, незваные) топают по вымытому, ног не вытирая, и я, между прочим, именно это замечаю. Сняли молодца с печи, посадили на скамью, сунули его ноги в сапоги…
А портянки где?! — ахаю я. — Как же он в поход-то пойдет за правдой? Ноги ж собьет до первого угла.
Авторы мне ответили бы наверное: чего к мелочам цепляешься? Нам эти детали вовсе и не важны: портянки там или что пол затоптали. Мы парадигму строим, причем с юмором.
Про парадигму я бы ответил так: раз она у вас юмористическая, то граблями в лоб получают те самые мужики, от имени которых вы подъемлете вопль ярости: выходит не вопль, а хихиканье, как при анекдоте. Что же до мелочей, то вспомните Кракауэра: кино — это шелест листьев, предательская достоверность мелочей. Которые как раз и выдают ложность «основного хода», в какой бы набат при этом ни лупили.
«Окраина» — не то кино, которое передает живой шелест реальности. Это кино, передающее шелест другого кино. Это кино, пересказывающее по новой анекдоты про Василия Ивановича, кое-где с прямыми пластическими отсылами к шедевру братьев Васильевых, растащенному в свое время на анекдоты. Прицел на стилизацию объявлен как программа: мы, мол, не про реальность, мы — про миф. Отсюда — эти типажи времен фильмов о гражданской войне, эти кубанки, эта ветродуйная метель, этот монтаж, стилизованный под тридцатые годы.
Почему топают пешком, когда можно доехать? Почему вооружены какой-то пищалью образца ХVII века? Почему ночуют под пальтишками, соединенными шатром: что, палатку не могли взять? Почему на площади перед Московским университетом варят кашу на костре?
Глупые вопросы. Потому что «неправильный у истории ход» — соображать надо! Тебе сказано: не дразни простого человека, не доводи его до края, ясно? А то простой человек тебе бока намнет, так что ребра вставлять придется с помощью марганцовки. А вообще-то все заживет, на свадьбе погуляем. Врагов перестреляем, город проклятый спалим, землю вернем… с людишками…
Постойте-ка, уважаемые! «Землю с людишками» — это что же, как до реформы 1861 года? Опять я с глупыми вопросами… Мне анекдоты рассказывают, а я, вместо того чтобы оценить юмор, на слове рассказчиков ловлю.
Вот я и говорю: это не кино — это хохмы, пересказанные с помощью кино.
Это не поход мужиков за правдой — это цирковой проход с продажей номера.
Это не окраина мира, способная научить центр уму-разуму — это легкий треп по поводу тяжких проблем.
«Окраина», по мне, остается при Барнете.
Читайте также
-
Школа: «Нос, или Заговор не таких» Андрея Хржановского — Раёк Райка в Райке, Райком — и о Райке
-
Амит Дутта в «Гараже» — «Послание к человеку» в Москве
-
Трепещущая пустота — Заметки о стробоскопическом кино
-
Между блогингом и буллингом — Саша Кармаева о фильме «Хуже всех»
-
Школа: «Теснота» Кантемира Балагова — Области тесноты
-
Зачем смотреть на ножку — «Анора» Шона Бейкера