Торжество земледелия
Зачин сказкобыли Окраина: «Неправильный у истории ход…» У истории как внеличной (или безличной) силы, которую должно одолеть, пойдя-туда-зная-куда. От окраины к центру, устремляясь все выше, не надеясь на волшебных дарителей, сметая на пути-дороге препятствия, дабы вернуть отобранную землю. Бродячий на наших просторах сюжет.
В фильме этой внеличной силе ритуально противостоят ходоки за правдой — герои, лишенные индивидуальности, обобщенные маски. Их лица выразительны, как абстрактная, но чистая идея, не предполагающая психологических извивов мысли. Не предполагающая «излишеств», которые, собственно, и делают человека живым, а не заданным
Герметичный и лукавый мир «Окраины», адаптировавший схему универсального отечественного мотива пути, населяют
«Хочу я разобраться тихо, — говорит один из путников, — как это земля наша без нас же продалась?» В фильме, спрессовавшем знаки разных времен и разнокалиберные ассоциации, расхожая метафора тотальной окраинности преодолевает свою банальность с помощью высокого жанра комедии.
Трансисторический кровавый мотив — почва, выбитая из-под ног, вырванная из рук — в фильме Луцика перекодирован. Запрет на смех снят. Земля «сама продалась». Убегает, как колобок, от людей-зверей, народных мстителей, каннибалов и сказочных чудовищ. «Уж лучше бы сварили человека», — сокрушаются ходоки над телом растерзанного супостата, взывая к детской памяти советского протагониста волшебных сказок, посланного в кино и в жизнь сделать из сказки быль. Луцик эту быль возвращает в сказку. Предлагает жест реституции мифологического хозяйства.
«Как жизнь, Паня? — Волшебная, можно сказать, жизнь». Потусторонний (черный) юмор этой «волшебной, можно сказать, жизни» и спроецировал Луцик на экран. Заодно протравив анекдотической фабулой псевдосказание о земле (не только сибирской). Отстраненное, но — один из парадоксов впечатления — не издевательское. И даже по-своему лирическое — в выразительной скромности изображения, в чуткой иконографии.
Нет других у нас героев, как бы к этим ни относиться. Нет другой доступной нашему кино реальности, кроме как искусственной. Луцик, во всяком случае, не выдает эту искусственность за «натуральную школу». Вот отчего «Окраина» кажется менее условной, чем картины, претендующие на непосредственный контакт с «первой реальностью». Поэтому, наверное, твердая в режиссуре «Окраина» — маргиналия к гипотетически бурному основному кинопотоку — спровоцировала неприятие. Если бы Луцик сделал ставку только на стиль — причем неважно, с ностальгической или разоблачительной мотивацией — шуметь не пришлось бы. Но он стилизовал стереотипы обобщенной исторической образности. И к тому же в киногенических традициях самой этой образности. Которая у Луцика не исчерпывается ни законами соцреализма, ни соцарта. Лубочный монументализм и эпическая жестокость «Окраины» нивелируются гротесковой абсурдностью.
Изящество этой комедии в том, что она не развенчивает мифологию как ускоренный тип сознания и строительные леса киножанра. Луцик лишь усугубляет перипетии сюжета, повышая температуру Окраины до градуса небывальщины — безжалостной, как поджаривание детей на печке, и трогательной, как посиделки «охотников на привале» у костра под дождем. Чтобы с мнимым простодушием лишить свою сказкобыль о страшной мести предсказуемости. Чтобы дать фантастически гротесковую жизнь-после-смерти уже невозможным эпическим героям, которые ослабели от «тысячелетней жизни», но «дураками быть не согласные». Чтобы с серьезной миной истинного комедиографа разгерметизировать искусственную поэтику. Отнестись к советскости и всенародным архетипам не по Русскому проекту. Не спутать окраину с центром. Лишить стилизацию сентиментальности. Мифотворчество — ностальгии. А прошлое — будущего.
