Ирина Павлова
Ирина Павлова

Ой, «Мама», пшика дам


Право, не пойму, с какой стати все так ополчились на «Маму». Будто ждали шедевра, который был твердо обещан, а дождались неизвестно чего.

На самом деле никто никого не обманул: получилось ровно то, что и должно получиться, когда «новый русский режиссер» ангажирует «старую русскую актрису», ничего не зная ни про жизнь, о которой снимает кино, ни про тех людей, что в его фильме суетятся, ни про саму эту актрису.

Из горестной истории «Семи Симеонов» извлечена эффектная, на вкус Дениса Евстигнеева и Арифа Алиева, сюжетная коллизия: знаменитый семейный ансамбль пытается угнать самолет. Она и положена в основание аляповатой постройки в стиле «ретро-псевдо»,
где в элементах декора угадываются случайные мотивы советского фольклора и американского жанрового кино.

Выверенной драматургической планировки «проект» не предусматривает: бытовое правдо­подобие, психологическая достоверность, мотивировка поступков и партитура характеров — все это старомодные излишества и чудачества. Вместо мотивов — капризы, вместо характеров — знаки, вместо смысла — заведомый абсурд. Пространство и время не в состоянии друг с другом договориться: если поверить на слово небрежно разбросанным по фильму историческим приметам, то возраст братьев-разбойников колеблется в диапазоне от сорока до пятидесяти (о весьма преклонных годах мамы деликатно умолчим).

Чем можно это драматургическое беззаконие объяснить? Первая версия — для соавторов обидная, поскольку замешана на сомнениях в их профессиональной состоятельности. Похоже, однако, что никто и не собирался рассказывать ветвистую семейную сагу. Стало быть, верна версия вторая: лихую разметку предпочли подробному узору вполне сознательно и даже принципиально, потому что слагали вольную романтическую легенду, творили — ни больше, ни меньше — современный миф.

Была она после войны хоть и нищая, но красивая и веселая. Сыновей, в любви зачатых, растила в строгости, однако старалась, как умела, чтобы все были сыты-обуты, воспитание давала да образование. А дети платили ей преданностью, подчинением и верой. И когда велела выкупать из тюрьмы отца, то старшенький без вопросов подставил свою буйну головушку
(и отцову, кстати, тоже). И когда затеяла «русский бунт» — повиновались, не пикнув. И когда беда грянула, в отчаянии умоляла сыновей прикончить ее, но не поднялась ни у кого рука.
И пошла она по этапу, а сыновья загремели кто в «малолетку», кто в детдом. И только калека-старшенький, послушавшись ее совета, «закосил» под психа, чтобы избежать зоны. И угодил в самый страшный из всех дурдомов. И вот она, наконец, освободилась. Уж не такая могучая и красивая, как встарь, но по-прежнему властная и преданности требующая. Да только сынки давно перестали быть одной дружной семьей. Они теперь — вехи и знаки эпохи: мужчина-проститутка, снайпер из «горячей точки», полуголодный шахтер, сутенер-наркоман и калека-интеллектуал. И все же решила она собрать их до кучи: айда вместе строить новую счастливую жизнь. Все бы хорошо, да только мама — чудовище. В самой красоте своей — страшная, безжалостная: глаза пеплом присыпаны, суровые складки старое лицо бороздят. В любое мгновение готова без вздоха сыновьями своими рискнуть ради любой химеры. Ничему-то жизнь ее не научила. Такие вот дела.

Куцый смысл авторского послания считывается на раз: мама наша уж точно не красавица и непонятно, кому и за что такая может нравиться. Но едва ли стоило ради этого откровения разводить аллегорические турусы на мифологических колесах (не говоря о затраченных немалых средствах из полупустого кошелька той самой нищей уродины). Разглядывая
эту бессмысленную необжитую постройку, поневоле примеряешь обстоятельства и фактуры подлинной жизни к холодным офисным пространствам сюжетных ситуаций. Например, встреча матери и сыновей после долгой разлуки. Что за драматургическую сюиту здесь можно
сочинить, сколько болезненных мотивов в единый нервный пучок увязать, какие нюансы подметить и на свет божий извлечь… Можно, но не нужно — для аллегории. Для аллегории довольно сыновей строем поставить, как на параде, провести вдоль шеренги маму —
подобно полководцу, что подсчитывает потери после битвы и с горькой улыбкой поименно перечисляет выживших.

Рецепт, по которому изготовлена «Мама», изобретен задолго до Дениса Евстигнеева.
Взять много денег, знаменитую актрису, несколько модных актеров, известного оператора (лучше — двух); перемешать сырые ломтики крутого криминального боевика с бланшированной жестокой мелодрамой, обжарить косточки подлинной истории в завиральном масле, мелко-мелко нашинковать, присыпать «заклипованными обвязочками» — и готово.

Неловко говорить, но почти все ингредиенты этого непотребного варева чувствуют себя вполне на месте. Изображение бодро балансирует на грани между среднеарифметической олеографией и забубенной чернухой. Нонна Мордюкова в функции эпического символа — точна и весома. Сыновья-актеры приблизительны и существуют в кадре по принципу: более-менее похоже (чаще менее, чем более). Однако эта приблизительность в мире-схеме
куда уместнее, чем попытка Олега Меньшикова всерьез сыграть трагедию несчастного калеки
с изуродованной жизнью: Мама требует с актеров именно «читки», строго-настрого запрещая «полную гибель всерьез». Закономерным образом ослушник Меньшиков выламывается
из сбалансированной «картинки» — в конструкции фильма нет пространства для избыточного психологического объема. Как, впрочем, и для всего, что имеет хотя бы отдаленное отношение к человеческой жизни таких же погубленных, потерянных и несчастных. Не про них кино,
не для них «проект».

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить