Валерий Тодоровский: Россия переживает бурный роман с деньгами…
— Валерий, после «Подмосковных вечеров» вы говорили, что этот фильм не был для вас криком души — вы просто ставили над собой профессиональный эксперимент, доказывая себе, что можете снимать и такое кино. Мне кажется, что проза Ренаты Литвиновой — не ваша режиссерская стихия.
Снова ставите над собой эксперимент?
— Я действительно не могу принять ее стиль, потому что я не маньерист. Странности этой прозы, ее флер мне чужды. Но в повести «Обладать и принадлежать» меня заинтересовали две героини и мотив их блужданий по ночному городу. Я пригласил драматурга Юру Короткова, и мы вместе с ним написали сценарий. Он имеет косвенное отношение к повести, но имя Ренаты непременно будет стоять в титрах «Страны глухих».
— Как известно, все истории мира — это истории о любви. Истории Ренаты Литвиновой — тем более. Ваш фильм о любви?
— Не только. Мой фильм о любви и деньгах. Весь фильм — это своего рода спор: деньги или любовь? Каждая из героинь выбирает свой путь в жизни. Вернее, фильм не только о любви и деньгах.
Он еще о счастье, которое люди пытаются обрести в любви или богатстве. Но я хочу в финале прийти к гармонии — той, что выше любви и денег.
— На мой взгляд, деньги могут быть движущей силой сюжета в любом кинематографе, только не в российском. С точки зрения православной морали деньги всегда являлись ценностью более чем сомнительной, коммунистическая мораль тоже относилась к ним с подозрением. Короче говоря, в России никогда не стоял вопрос: любовь или деньги? Потому что на него загодя был готов ответ: любовь. Вы считаете, что сегодня такой ответ уже не очевиден?
— Дело ведь не только в православии: для русской культуры деньги были неприятны. Смотрите, у Диккенса в герои выходят банкиры, и все крутится вокруг денег. О Бальзаке я уже не говорю: из-за денег разгораются драмы, разбиваются сердца. А у нас Достоевский если пишет о нищете, то деньгами не интересуется — его просто занимает человек в состоянии падения. И не только Достоевский. Помните гениальный кусок из Анны Карениной, где Вронский расписывает свои долги? Толстой замечает, что его герою даже стыдно всерьез относиться к деньгам. Но сейчас, мне кажется, Россия переживает бурный и драматичный роман с деньгами. И оказалась к этому роману совершенно не готова. Россия понятия не имеет, что такое деньги. Это как водка, которую завезли эскимосам: у них нет иммунитета. И теперь все завязано на деньгах: зависть, стремление обогатиться во что бы то ни стало, чувство бессмысленно прожитой жизни. Я решил снять об этом фильм. Раньше о таком замысле и заикнуться было неприлично.
— Вам хотелось стать первым российским режиссером, который снял фильм про деньги и про то, чем люди жертвуют ради них?
— Может быть, тут и нет никакого предмета для гордости, но я понял, что должен сделать кино про то, как в страну пришли деньги. О них много говорят герои и героини, их много на экране — в пачках на столе, в кошельках, в руках. Мы снимали один небольшой эпизод, где героиня сидит и пересчитывает наличность. И у нас с оператором Юрием Шайгардановым вышел микроконфликт: он отказывался снимать деньги крупно.
— Вы можете им гордиться: он настоящий русский художник.
— Я его нежно люблю и уважаю как профессионала, но мне нужно было, чтобы он снял именнотак и никак иначе. Я ему говорю: снимай деньги на столе, крупно. Он ставит камеру.
Я подхожу, заглядываю в глазок и вижу, что он некрупно их берет.
Я повторяю: Юра, деньги не просто должны быть видны — они должны заполонить весь экран, чтобы ничто не отвлекало от них зрителя. А потом уже переведи камеру на лицо героини. Только с третьего раза удалось снять.
— Деньги как новая категория — примета новой реальности. Значит, вам пришлось иметь дело с современной фактурой. Удалось с нею совладать?
— Вы попали в самую болезненную точку. Мне безумно хотелось сделать современную картину, но я очень этого боялся.И оказался к этому не готов, как Россия — к деньгам.
Выяснилось, что реальность камере не поддается. В «Стране глухих» бурлит ночная московская жизнь: казино, найт-клубы, стриптиз- шоу, рестораны, бильярдные. Как только ты туда приходишь и начинаешь снимать кино, возникает ощущение катастрофы: кич это всё, кич. Даже улицы, по которым мчатся автомобили, тоже кич. Всё пошло, суетно, сиюминутно.
— Какой выход вы нашли из этих форс-мажорных обстоятельств?
— Есть два пути. Можно сознательно приблизиться к документалистике: не бежать стремглав от кича — наоборот, подчеркивать его. И тогда возникнет ощущение, что мы смакуем аляповатую реальность и видим в этом прелесть. Этот путь мне претит — получится не мое кино. Я выбираю другой путь: сохраняя эту реальность, пытаюсь ее перекодировать.
— Есть ведь еще и третий путь — уход в условность и отказ от примет реальности. Вы не рассматривали его как вариант?
— Такой путь есть, и так сегодня многие поступают. Но я отказался от условности. У меня ведь уже были «Подмосковные вечера», где действие происходило в некоторое время и в некотором месте. Нет, делать фильм о современной жизни и помещать историю про любовь и деньги в условное пространство невозможно: всё рухнет.
— Каким образом вы преображали реальность?
— Скажем, мы берем реальное казино и снимаем с него налет пошлости, очищаем от знаков бардака и беспредела. В результате мы добивались того, чтобы по картинке все было красиво, но при этом узнаваемо и реально. Так конкретное казино превращалось в казино вообще.
— А как во время натурных съемок?
— Большинство уличных сцен снимали ночью. Всё же ночная Москва — это не дневная Москва. Пусть даже она освещена, но глаз примечает далеко не все. Возникает образ города: неоновые огни, свет фар, проносящихся мимо машин, силуэты зданий — но вывеску «Сосисочная» вы не заметите. А в дневных сценах мы старались выйти на максимально крупные планы. Если необходимы были средние, мы делали их короткими. Создавая ощущение городской суеты, столпотворения людей и машин, мы не позволяли себе разглядывать неэстетичную реальность.
