Сон на поражение
Брат. Реж. Алексей Балабанов, 1997
Очень похоже на кино, двигается и дышит. Когда вам так приятен теплый грибной дождик, неважно, не правда ли, что он — радиационный?
Данила — мастер. Настоящий профи в области убийства. Как и всякий настоящий профи, уверен в ремесле и охотно пускает его в ход в форсмажорных ситуациях. При этом он русский, то есть душевный профи, жалеет своего братана-киллера и прется от Бутусова. Приголубит потрепанную разведенку и даст бабок маленькой шалаве, чтоб ширнулась от души. И он, конечно, новый русский профи. Ноль рефлексии. Безмятежен, как корова.
Довольно соблазнительно было увидеть в нем кавказского пленника на гражданке. Изящная экстраполяция, как многие досочиненные критиками сюжеты. Взяв Сережу Бодрова с его ничего не выражающим полусонным взглядом и кошачьей органикой, Алексей Балабанов, конечно, купил всех. Вот она, главная жертва преступной резни: полумальчик-полутруп.
Вот она, судьба: Жилин — Данила. Тем более — война в анамнезе.
Но не мог человек произойти от обезьяны — просто потому, что не было у обезьяны такой задачи. Не мог Данила произойти от Жилина. Драматургия другая. «Кавказский пленник» — придуманное кино. История и герои были ловко сочинены, и сюжет их — тупиковый. «Брат» — кино стихийное. Эти осадки — не из литературных лепных облаков. Они из грязных, рваных, насыщенных ядовитыми испарениями туч жизни, житухи, жития — здесь и сейчас.
Традиционная литература требует от героя биографии, а от поступка — нравственного резюме. В них, как правило, заключена идея. Жизнь уже не требует от человека биографии, а от поступка — даже мотива.
Стихийность «Брата» — в чисто природном отсутствии идеи как организующего начала. И здесь он в стороне от русского искусства, над которым идея довлеет, как луна над приливом. В этом смысле кино с совершенно русским героем — совершенно нерусское. Если исходить из того, что это — кино.
Однако «Брат», повторяю, — похож на кино, и замечательно похож. Но на самом деле — это объективное явление, обязанное своим фактом не столько Балабанову, сколько освобожденной стихии российских комплексов.
Неуязвимый Данила с его ирреальными приключениями, зыбкая концовка на рассвете, на грани пробуждения, когда образы в подкорке истаивают, редко оставляя в памяти цельную картину, но всегда, порой на годы, фиксируя состояние (страха, утраты, счастья или могущества) — все это глюки, игра подсознания. Сон крутой и свободной России о суперкрутой и суперсвободной Америке. Сон родного беспредела о беспределе американском. Сон, в который мы все погружены не первый год. «Характерные для сновидения произвольная связь причин и следствий, немотивированная легкость в достижении цели в сочетании с частым ощущением ужаса от погони и грозящей опасности — при анализе оказываются связанными в сложную систему символов, которая является отреагированием пережитых психических травм». (Зигмунд Фрейд)
В последнем десятилетии не помню другого русского кино, где была бы так непосредственно отрефлексирована сновидческая стихия новой России. Эта стихия уже создала самобытнейшую литературу с Пелевиным и Доренко на полюсах.
Самобытнейшую живопись. Самобытнейший рок. В целом ряде искусств интеллект (на своем уровне) отворил подсознание, как отворяют кровь. Не от толстовского и папиного беллетристического Жилина произошел балабановский Данила. Со всей своей знаменитой витальностью он вышел из халата Обломова, которому всё — по барабану, ибо жизнь его — сон, как и он сам. И, подобно Обломову, утешение и нечто вроде нравственного урока этот спящий красавец способен извлечь только из дружбы с немцем. Потому что соотечественники — из того же, обломовского теста. И то, что в 1857-ом они дрыхли, а в 1997-ом — стреляют, в принципе ничего не меняет, ибо сон был — на поражение, а стрельба — в сонном бреду.
Дембель Данила так сказочно ловко ориентируется в гражданских обстоятельствах не потому, что они похожи на войну. А потому что он вовсе не просыпался с 1857 года. Балабанов называет это шагом в сторону жанра. Как угодно. Я бы лично назвала это еще одним шагом в сторону Замка. Без кавычек. Нашего самопального Замка как символа пережитых психических травм. Которые у нас с Данилой, и с Балабановым, и с «Наутилусом», и с программой «Взгляд» — одни на всех.
Читайте также
-
Дело было в Пенькове — «Эммануэль» Одри Диван
-
Mostbet giris: Asan ve suretli qeydiyyat
-
Лица, маски — К новому изданию «Фотогении» Луи Деллюка
-
Высшие формы — «Книга травы» Камилы Фасхутдиновой и Марии Морозовой
-
Школа: «Нос, или Заговор не таких» Андрея Хржановского — Раёк Райка в Райке, Райком — и о Райке
-
Амит Дутта в «Гараже» — «Послание к человеку» в Москве