В жизни не должно быть места подвигу
Классический антивоенный текст Олега Ковалова из 15-го номера «Сеанса». Это 1997 год. Мы предлагаем его перечитать именно сегодня.
СЕАНС – 15
Когда под бомбами доблестной авиации гибло мирное население Грозного, я высказал все, что думаю по этому поводу, в обществе так называемой творческой интеллигенции, — сразу чувствуя, что несу что-то несообразное общему настрою. Повисла неловкая пауза. Как будто и в самом деле, неприлично было жалеть девочку с оторванными во имя конституционного порядка ножками, чье изображение мелькнуло накануне в телехронике. Кинематографический мэтр, мудро покачивая головой, изрек, что сегодня позарез необходима какая-то крупная патриотическая акция, чтобы подбодрить славные вооруженные силы. Озадаченный этой органичной глухотой к чужим страданиям, странной и патологичной для тех, кто как-никак считает себя художниками, я думал, спускаясь по лестнице: натягивай кирзу — и марш на передовую, а то пошли в наступление своего сына, вот тебе и будет «патриотическая акция». Куда уж патриотичнее! Но «патриоты» наши, как водится, обычно распоряжаются чужими сыновьями и жизнями.
Конечно, говорить непринятое и неприятное труднее, чем приятное и общепринятое
У воюющего, впрочем, сходное отвращение вызовут и краснобайско-«патриотическая», и пацифистская позиции — они декларируются в равно комфортных для словоговорения условиях: мы сидим в теплых кухнях и витийствуем перед женами.
«Тот не художник, кто на блестящим яблоке, поставленном для натюрморта, не увидит повешенных в Калише», — писал Владимир Маяковский в 1914 году. И дальше: «Можно не писать о войне но надо писать войною!» (выделено мною — O. K.) Есть ли в нынешнем российском кино подобные фильмы, «написанные войною»? Только величайшей глухотой общества можно объяснить то, что не оценен человеческий и гражданский подвиг Александра Сокурова, создавшего «Духовные голоса» в зоне боевых действий. Не было отмечено и то, как странно и пронзительно корреспондируется с современностью фильм Алексея Балабанова «Трофим», действие которого происходит в годы бессмысленной русско-японской войны. Нынешние тревоги, вплоть до удивительного предсказания терроризма в горкодах, резонируют в фильме Андрея И «Научная секция пилотов». Жаль, что режиссер, предпочитая остаться в рамках пижонского имиджа, рассчитанного на столичных дамочек, с разбега затормозил у границы, отделяющей высокоартистичную картину от шедевра. Вот, кажется, и все (вплоть до самых опосредованных) примеры отражения реалий войны в современном российском кино. «Как? А „Кавказский пленник“?» — уже слышу возмущенные голоса, раздающиеся со всех сторон. Я с огромной симпатией отношусь к Сергею Бодрову и ко многому из намеченного в его фильме. Скажем, в контексте изображенной в нем кавказской войны остроэпотажно звучат любимые народом песни и марши Великой Отечественной — «Прощание славянки», берущий за душу «Синенький скромный платочек»… И у Бодрова они выражают суть миропонимания… наемника. Столько лет бережно лелеемая правительством героизированная и сентиментальная мифология войны выглядит здесь изнасилованной и проституированной, но покупающейся на живое — это, пожалуй, единственное проявление авторского отношения к этой войне. В дни штурма Грозного нормальные люди с величайшим омерзением вынуждены были слушать изливаемые с телеэкранов патетические рассказы военачальников о том, как мальчики-новобранцы повторяли подвиг Александра Матросова. Лучше бы уж они помолчали — подобные подвиги в первую очередь говорят о безмозглости самих генералов.
А какой кощунственной пародией выглядело торжественное воздвижение государственного стяга на обугленных руинах президентского дворца в Грозном!
В фильме Сергея Бодрова, к счастью, нет и излюбленного милитаристской пропагандой «образа врага» — жертвами войны изображены обе воюющие стороны. Все так, но… общая температура фильма такова, что он оказался способен словно бы ублажить всех. Представляешь в зрительном зале — и Сергея Ковалева, и Зюганова, и Басаева, и Проханова с Невзоровым, и Гайдара с Явлинским, — и так и слышишь их общие аплодисменты после окончания сеанса. Довольно странно для государства, которое освящало строительство Храма Христа Спасителя в дни кровавых расправ над своими гражданами и на просьбу правозащитника в дни Рождества Христова прекратить огонь по мирным кварталам промычало что-то о «несвоевременности» этого дикого предложения.
Нацисты вполне однозначно отрецензировали роман Ремарка «На Западном фронте без перемен» и картину Отто Дикса «Окоп» — они попросту сожгли их. Если антивоенный фильм не задевает милитаристское сознание в той же степени — значит, желание понравится (вплоть до сознательной установки на эстрадность исполнительской манеры) пересиливает.
Пока культ насилия не будет смешон, людоедские мифы будут жить и требовать все новых человеческих жертвоприношений.
Фильм Сергея Бодрова с его вялым, осторожным пацифизмом с оглядкой — вылитая гоголевская «дама, приятная во всех отношениях». Конечно, говорить непринятое и неприятное труднее, чем приятное и общепринятое — но не лучше ли в таком случае поискать материал для своего фильма в какой-нибудь другой области?
Настоящий современный фильм о войне должен вызвать рев возмущения у нации, обкормленный мифами о величии ратных подвигов. Я жду прихода дерзкого молодого хулигана, который снимет наконец ернический фильм, вызывающе непочтительный к мифологии, заквашенной на героизированной жертвенности — пусть это будет грязная, абсурдистская, эпатажная комедия о «священных коровах»: державном величии, красоте воинского подвига и прочих абстракциях, требующих крови и вне проливаемой крови не существующих. Такой фильм будет очистительным для нации.
Зло является миру в романтических и притягательных одеждах — и более всего боится казаться смешным. Потому — сегодня нужна комедия о войне, созданная на грани оскорбления традиционного народного сознания. Я имею в виду не некий кощунственный бурлеск, а зрелище в духе таких, скажем, образцов, как «На плечо!» Чарльза Чаплина, «Генерал» Бастера Китона, «M*A*S*H» Роберта Олтмена, вьетнамских сцен в «Форресте Гампе» Роберта Земекиса, «Подполья» Эмира Кустурицы… Пока культ насилия не будет смешон, людоедские мифы будут жить и требовать все новых человеческих жертвоприношений.
Война во Вьетнаме, по сути, убила такой, казалось бы, незыблемый национальный жанр американского кино, как вестерн — уже с конца 60-х невозможно было снимать фильмы о том, как бравые парни с оружием в руках очищают земли Запада от полчищ недочеловеков-индейцев. В кинематографе сокрушение мифов было тем действеннее, что происходило словно на фоне их легко узнаваемых канонических воплощений: в великом фильме Артура Пенна «Маленький большой человек» (1970) есть и злое осмеяние «салонной» романтики с обычной для вестерна стрельбой в первого встречного, и клоунская пародия на погоню из «Дилижанса». Национальный герой Америки генерал Кастер изображен здесь с величайшим презрением, как позерствующий головорез. Он бесславно гибнет с той же патетической тирадой на устах, с какой погибал в фильме «Они погибли на своих постах» — над ним в свое время обливались слезами домохозяйки.
Все же мы освобождаемся понемногу от милитаристской дури.
В российском кино я помню лишь один пример шутовского отношения к святыням национальной военной мифологии — неизменно вызывающий гомерический хохот зрительного зала эпизод «шапкозакидательской» битвы из фильма Сергея Овчарова «Небывальщина», пародирующий «Александра Невского» Сергея Эйзенштейна. Если бы я снимал игровую картину о боях за Грозный, в эпизоде водружения флага над руинами президентского дворца — непременно пародировал бы и «Падение Берлина» Михаила Чиаурели, и «Освобождение» Юрия Озерова…
На современном военном материале нужно снимать фильмы. Иные молодые режиссеры говорят, что должно пройти время, что опыт Чечни нужно осмыслить, а уж потом приступать к изображению войны… А что ее осмыслять? Война давно осмыслена культурой: Гойя уже создал «Ужасы войны», Пикассо — «Гернику», Дикс — серию «фронтовых» произведений, где инвалид-окопник с нечеловеческой мукой, навеки застывшей в единственном уцелевшем зрачке, судорожно стискивает в объятиях некрасивую равнодушную проститутку. Это и есть лицо войны, другого у нее нет и никогда не будет, как ни «осмысливай».
Я хочу, чтобы была когда-нибудь написана история добра.
Эстетически война может быть изображена или шокирующе, со всем возможным натурализмом, либо как грязная вакханалия кровавою абсурда. Разумеется, бред милитаристских мифов должен ежесекундно соизмеряться здесь с интимной, «частной» правдой страдающего человека, с миром нравственно душевного здоровья. И неправда, что эффектно романтизированные изображения зла всегда были интереснее народному сознанию, чем вроде бы неказистое «добро» — народ принял и полюбил и мальчиков Ремарка, и «двух бойцов» из фильма Леонида Лукова, и Алешу Скворцова, и Чонкина, и оболтусов из «Уловки 22» Джорджа Хеллера, и добродушного увальня Баббу из «Форреста Гампа», с детской наивностью словно заговаривающего, заклинающего алчную мясорубку вьетнамской войны бесконечными мечтательными рассуждениями о том, как ловля креветок принесет когда-нибудь его бедной семье невиданное процветание.
Сакрализация войны наносит тягчайший вред здоровью нации. От воспевания героики войны — рукой подать до милитаризации мирной жизни, до параноидальных поисков разнообразных врагов и террора против ближнего, а девиз «в жизни всегда есть место подвигу» ведет не к стабилизации жизни, а к планомерной организации этих самых «подвигов». Пока изображения войн будут носить героизированный характер — войны будут продолжаться. Нацистская цензура строго следила за тем, чтобы война на экране не выглядела ни «страшной», ни комичной. То же — относится к цензуре советской: она преследовала и те картины, где показывались грязь и кровь войны (наготове был и испытанный жупел, универсальное клеймо — запретительное словцо «натурализм»; уже в новейшие времена от таких обвинений пострадал, например, фильм Виктора Аристова «Порох», в первом варианте которого военные баталии были воистину апокалиптичны), — и единичные опыты комедийного освоения темы вроде фильма Владимира Мотыля «Женя, Женечка и „Катюша“», принятого цензурой буквально со скрежетом зубовным.
До сих пор отчего-то принято считать, что так называемый «натурализм» непременно травмирует психику зрителя. Но вот в известном смысле Бернарда Викки «Мост» (ФРГ, 1959) немецкий зритель впервые на отечественном экране с ужасом увидел, как у молоденького солдата летят кишки из живота, развороченного автоматной очередью, — куда как непривычно было после тех сиропных изображений, где герой красиво падал на поле брани, не забывая прошептать слова благодарности, пославшей его на подвиг Родине, над ним склонялась слегка опечаленная девица, а в небе расправлял крылья летящий орел. Психику нормального зрителя искажали именно эти последние изображения, всегда поощрявшиеся бесчеловечной властью.
Россия — это не государственный строй, то есть иерархическая пирамида сомнительной по своим моральным и интеллектуальным достоинствам номенклатуры
Для нашего отечественного сознания преодолеть стереотипы невольной эстетизации войны невероятно тяжело, ибо Великая Отечественная и победа в ней подсознательно ощущались народом как начало собственного освобождения от давящего кошмара тридцатых годов, как финал той необъявленной «гражданской» войны, что негласно велась сталинизмом со своими подданными. Растерянно-жалкое поведение многих во время повальных арестов, помимо всего прочего, объяснялось еще и тем, что рядовой человек по сути попадал в кафкианскую ситуацию; вокруг него постоянно сжималась угроза, но он не видел перед собой врага — а если видел, то не там, где тот был на самом деле. И когда появился реальный враг-оккупант — вспоминают, что иные вздохнули с невольным облегчением: легче бороться с пришлым понятным чужаком, чем с призраком, с бумажной химерой.
Нынешняя духовная ситуация в России гениально изображена в фильме… «Подполье» Эмира Кустурицы. Эта лента — грандиозный невольный укор российскому кинематографу: действительный патриот снял фильм по сути «за нас» и… про нас, о том, что мы не решались сказать о себе. Люди привыкли жить в искусственном мире, поделенном на черное и белое — а когда увидели, что мир многоцветен и сложен, возжелали вновь нырнуть, как в канализацию, в смрадный поток ущербных, но успокоительно-привычных мифов. Поразительно, что нынешнюю безумную войну в Югославии режиссер впрямую мотивирует этими «подпольными» психологическими комплексами нации. Вот, кстати, пример того, как режиссер-гражданин произносит веское, своевременное суждение о современности, а не ждет у моря погоды, чтобы «осмыслить» ее. Российский житель, как герои Кустурицы, тоже с изумлением стал ощущать цвета и оттенки реальной жизни, более того — он был поставлен перед ее реальными трудностями и тяготами. Конечно, его смятенному сознанию милее показалась излюбленная «игра в солдатики». Возможно, именно этим объясняется отсутствие массовых акций протеста против войны в Чечне?..
Общественное сознание уже не чувствительно к этому, ибо истинный смысл Дня Победы как-то не привился.
Все же мы освобождаемся понемногу от милитаристской дури. Массовых антивоенных протестов у нас не было — но не было и массовой поддержки чеченской авантюры, как ни пытались ее организовать власти. Матери выкрадывали сыновей-новобранцев из воинских частей — при полном сочувствии к ним народа и, хочется думать, при явном попустительстве самих армейских командиров. Представьте себе что-нибудь подобное в годы Великой Отечественной! А вот у стен Грозного усталый взводный, только что добровольно сдавший в чеченский плен стайку своих голодных, оборванных, запуганных восемнадцатилетних мальчишек с цыплячьими шейками, просто и безо всякого пафоса роняет в телекамеру на слова об измене присяги: «Ничего, мне когда-нибудь их матери за это спасибо скажут». Я с ужасом представляю себе тот военный трибунал, перед которым, вероятно, предстал этот человек. Сточки зрения военной машины он — наитягчайший преступник: вместо того, чтобы доблестно угробить салаг в ходе операции, гениально разработанной сами Министром обороны — негодяй осмелился думать об их матерях!.. И уж совсем отрадно то, что в стране не наблюдалось массовых вспышек шовинистической истерии, обычно сопровождающей спровоцированные конфликты — как ни подпитывали иные «иные средства дезинформации» ненависть к «инородцам». Война и насилие опасны тем, что даже самое правое дело, отстаиваемое с оружием в руках — может сделать борца за справедливость внутренне схожим с его противником, ибо лицо, искаженное ненавистью, всегда отвратительно. Выдающаяся художница Кэте Кольвиц, естественно, всей душой на стороне крестьян, восставших против жестокого помещика. Но вот по диагонали ее офорта катится людская лавина, вооруженная рогатинами — и мы содрогаемся от зверского выражения этих лиц. Одно из самых неожиданных, потрясших читателей описание рукопашного боя — было в повести Константина Воробьева «Убиты под Москвой». Взводный видит, как на подмосковном снегу молоденький курсант добивает штыком кричащего немецкого солдата: «Ни на каком суде, никому и никогда Алексей не посмел бы признаться в том коротком и остро-пронзительном взрыве ярости и отвращения, которое он испытал к курсанту (! — O. K.), разгадав чем-то тайным в себе темный смысл фразы поверженного немца». Немец иступленно кричал о Боге.
Официальная история — история, написанная начальниками о начальниках. Потому она часто с умилением рисует победоносное шествие зла.
Я хочу, чтобы была когда-нибудь написана история добра — в которой будут хотя бы просто поименованы люди, принесшие личные жертвы во имя человеколюбия. Их много, но мы с трудом вспоминаем их имена — в отличие, скажем, от имен наполеоновских маршалов и сталинских наркомов: их фамилии мы выпаливаем без передышки. Вторая мировая знала примеры головокружительной высоты духа, но много ли их удержалось в массовом сознании? Мать Мария. Корчак… А кто еще? Если бы не роман Ганса Фаллады, кто знал бы о старом немецком почтальоне, который сам, по своей воле, писал и раскидывал по почтовым ящикам гитлеровского Берлина антивоенные открытки? Кто знает о рядовом Шульце, который во время карательной акции против мирного населения Югославии вышел из солдатского строя, чтобы добровольно присоединиться к тем, кого будут расстреливать, и был расстрелян? Пока рядовой Шульц пересекал поле от шеренги «своих», чтобы присоединиться к строю крестьян, — один из карателей выхватил… фотоаппарат, чтобы запечатлеть этот момент. Что это было? Инстинкт репортера, подстегивающий не проворонить диковинку? Или, может быть — вольный или невольный толчок добра, повелевающий сохранить для человечества этот миг духовного героизма?..
В Югославии был поставлен скромный обелиск рядовому Шульцу. В Москве к 50-летию Победы над нацизмом был воздвигнут монумент народному полководцу маршалу Жукову. Как человек, некомпетентный в военном искусстве, я не имею права судить о его полководческих талантах и с облегчением отсылаю читателя к страницам, скажем, писателя-фронтовика Виктора Астафьева, где он оценивает их со всей мужицкой прямотой…
Я хочу, чтобы о плодородии слагались гимны, а о войне писали порнографические романы.
Люди, неустанно призывающие население умирать за Россию, да еще с «улыбкой на устах», как изящно выразился Павел Грачев о солдатах, погибших во время его операции по штурму Грозного, передергивают понятия. Россия — это не государственный строй, то есть иерархическая пирамида сомнительной по своим моральным и интеллектуальным достоинствам номенклатуры. Россия — это те, кто вынужден был умирать за номенклатуру и ее собственность в осажденном Грозном — ибо эта номенклатура не удосужилась их хотя бы эвакуировать. Это — старики, оставшиеся без крова. Дети, задохнувшиеся в подвалах во время налетов родимой авиации. Солдаты, сгинувшие в снегах безумного новогоднего наступления. Взводный, думающий об их матерях. Матери, вырывающие сыновей из адской пасти войны. Вот это и есть — Россия. Другой нет. Вот о ней бы заботиться, ее бы спасать.
Наши праздники Победы наши с военными маршами, курсантами, печатающими шаг по площадям, парадами военной техники — по-прежнему остаются праздниками войны, а не мира. Мы уже притерпелись к тому, что над праздничными толпами вновь качаются портреты Сталина, привыкаем и к новшеству: плечом к плечу с краснознаменной оппозицией шагает и молодая смена — маршируют суровые юноши с баркашовской свастикой на рукаве, а на площадях столицы именно в этот день открыто торгуют газетой «Штурмовик» и сочинениями фюрера. Общественное сознание уже не чувствительно к этому, ибо истинный смысл Дня Победы как-то не привился. Нам так долго приписывали комплекс чванливого превосходства победителей Германии, что было забыто — народы победили вовсе не Германию — она как была до Гитлера, так и осталась, — а определенную политическую систему: объединившись, мировое сообщество вынесло моральный приговор тоталитаризму. В этом — главный итог Второй мировой войны, а вовсе не в военной победе над той или иной страной.
Я мечтаю, чтобы пропаганда войны в ее общественном сознании была приравнена к порнографии, чтобы изображение боя вызывало тот же эффект острой непристойности, что и порнографические открытки.
Я хочу, чтобы о плодородии слагались гимны, а о войне писали порнографические романы. В романе Василия Гроссмана есть эпизод, где лик войны изображен во всей своей бесстыдной, исчерпывающей простоте: перед прозрачным оконцем газовой камеры, где корчатся обнаженные тела жертв, сладострастно онанирует довольный охранник-дебил.
Лучшее, что может сделать художник, — это запечатлеть в массовом сознании именно такой (или ему подобный) образ войны. Иного она не заслуживает.
