admin admin
admin admin

Река впадает в море


Маша Петрова родилась в Ленинграде в 1961 году, училась на архитектурном факультете ЛИСИ, защитила диплом на художественно-графическом факультете ЛГПИ. С 1985 года работает на «Ленфильме» сначала в качестве художника-декоратор, а затем — как художник-постановщик. Сотрудничала с Дмитрием Астраханом на картинах «Изыди» и «Ты у меня одна» и с Виктором Аристовым на картине «Дожди в океане». В1994 и 1995 годах была выдвинута на приз молодых кинематографистов России «Зеленое яблоко — зеленый листок» в номинации «лучший художник-постановщик». Член Союза кинематографистов России.

Река постоянна в своем движении и изменчивости: призрачная в предрассветной мгле; обыденная — деловито тащит неряшливые клочья облаков, свалившихся с плоского полуденного неба; оперно-величественная в избыточной, вульгарной пышности заката.
Прибрежный барачный поселок убог и неопрятен. Позолота заката сползает с его облупленных крыш под нестройный собачий хор.
Носом в берег, захламленный гнилым железом и отбросами поселковой жизни, уткнулись баржи. Громоздкие сухогрузы — «река-море», чужие и поселку своей огромностью и целесообразной ладностью, и реке — железным постоянством и законченностью формы корпусов.
Вечерний собачий пир на берегу, у помойной кучи, закончился дракой, жестокой и короткой. Победитель с костью кидается к сходням и, под остервенелый лай соперников, взбирается на борт одной из барж. Палуба. Сумерки. Щерятся угловатые силуэты подъемных механизмов. Пес нырнул в черную дыру люка.
В каюту он входит с невозмутимостью и достоинством. Укладывается с трофеем у границы светового круга, высвеченного абажуром, и, полуопустив веки, глядит на свои владения. Маленький уютный мирок в чреве железного монстра, теплый от света керосинки в оранжевом вощеном абажуре, скудный и трогательный в своей рукотворности: кружевные салфетки, фото на стенах в рамках из речных ракушек, пестрые целлулоидные рыбки — крутятся под потолком…
Хозяйка убирает со стола после ужина. Неверный свет лампы превращает ее то в безнадежную старуху, то в ослепительную красавицу. Старик-капитан, по-библейски могучий и монументальный, на освободившейся части стола раскладывает нарды. Рядом мнется Юнга (приблудный из местных) — неуклюжий, нескладный парень с подростковой тоской и неприкаянностью на простоватом лице. Он мрачно глядит на разомлевшего пса, бесстыдно выставившего розовое лысоватое брюхо ласкам Тины, внучки капитана, то ли девушки, то ли подростка, с явной примесью африканской крови.
Мужчины курят на палубе под звездами и над звездами, опрокинутыми в черный поток реки.
…В каюте притушен свет, и женщины у зеркала убирают волосы ко сну и секретничают шепотом.
…В вязь девичьих снов врываются тревожные возгласы, грохот шагов по железу, вспышки фонаря. Но Тина продолжает смотреть свои сны. Плеск волны о борт, игра бликов на потолке. Тина просыпается медленно и со вкусом. В иллюминаторе виден дед на берегу — возится со снастями. Капитанша полощет белье с мостков. Давешний пес носится между ними.
…Вольготная нагота, холодный чай — прямо из носика чайника… Маленькие радости утреннего одиночества. Тина облилась и закашлялась: на дедовой кровати лежит человек — чужой, смотрит на Тину. Очень тихо смотрит — без любопытства, и молчит, молчит на все вопросы, безнадежно и окончательно. Его выловили ночью из реки — это жена деда потом рассказала. Местные видели какие-то чужие машины, вроде стреляли. Все это Тина проспала. А теперь — этот лежит на дедовой кровати, молчит и смотрит. Но на бандита не похож: с хвостиком, седой весь, но, вроде, молодой, а может, и не очень.
…Милицию решили не вызывать — зачем лишние хлопоты на зимней стоянке. Они и так здесь чужаки — местные смотрят косо. Незнакомец молчал естественно, как фикус капитанши. Может, немой? Но слышит. А поправлялся медленно после осенней воды. Поставили ему топчан за занавеской.
Пес его признал сразу. И даже угрюмый Юнга скоро перестал бычиться.
Заговорил незнакомец сперва с капитаншей — про рис. Сказал мало — сварил на свой манер. Вышло лучше, чем их обычная каша.
Стряпня вдруг превратилась из повседневной повинности в ритуал-игру. Но монополию на это совместное таинство капитанша ревниво удерживала за собой, несмотря на многочисленные настойчивые попытки Тины примазаться.
Каюта постепенно наполнялась бумажной белизной складных игрушек, которыми незнакомец забавлял Тину. После первого восторга по поводу появления новой фигурки — журавлика или прыгучей лягушки — взрыв негодования: мол, она уже не ребенок. И эта недетскость все более явно проступала в ее повадках. Теперь настала уже ее очередь мрачно и ревниво поглядывать на пса, блаженно замиравшего брюхом вверх под рукой незнакомца. Капитан обрел, наконец, достойного партнера по нардам и соучастника модернизации самогонного аппарата и прочих полезных для дома приспособ.
Юнга, с той же молчаливой преданностью, что и пес, смотрел на «утопленника», как они между собой окрестили незнакомца, — имени добиться от того так и не удалось. Это молчаливое обожание купила гитара, их старая судовая: на облупленной деке — допотопные переводные картинки с красотками. Но под пальцами незнакомца она запела что-то нездешнее, чарующее. Наедине с Юнгой «старушка» капризничала, а теперь, порой, сдавалась хотя бы на один, но классный аккорд. Эпицентр жизни каюты незаметно смещался от круглого стола под абажуром с капитанским креслом во главе, в сторону топчана, отведенного «утопленнику». И само течение жизни, уютное и обыденное, то и дело вскипало маленькими гейзерами праздника, рожденного из житейских пустяков: новых нарядов для Тины и капитанши, сочиненных незнакомцем из подручного тряпья; цирковых номеров дуэта пес — незнакомец; гитарных концертов — соло и в четыре руки с Юнгой… Коралловые бусы — свадебный подарок деда, перекочевали из ящика комода на обнажившуюся шею капитанши, и тем же цветом налились губы под слоем помады. И свет керосинки уже не морочил призраком увядания.
Домашний затрапез безжалостно пущен на ветошь. Мешковатая мальчиковая одежда Тины немыслимо заузилась и на ответственных местах снабдилась рукотворными прорехами. Но ее покушения на косметичку капитанши решительно отбивались хозяйкой. И женское соперничество приобрело оттенок воинственности.
Впрочем, каждый из обитателей баржи заявляет свое исключительное право на «утопленника». Но все атаки и междоусобицы увязают и гаснут в его непроницаемой податливости, подсвеченной неизменной улыбкой.
…Перебраться на самоходку — мечта старая и безнадежная. Но, зато, тема неисчерпаемая длинными зимними вечерами: есть за и против; больше, конечно, за, но против — очень сильные обстоятельства внешнего порядка, по правде сказать, даже непреодолимые. Но с таким новым помощником — вполне даже и преодолимые. Капитан так и сказал: мол, все обдумал и решил. Вместе взять самоходку можем; да и пацан растет толковый, хоть и местный, из бараков — но почти что уже и свой.
— Так что, весной — на Ладогу — уже сами-с-усами!
Старик воодушевился грандиозностью планов, но от непривычного красноречия иссяк словами и гордо выставил в центр стола четверть первача, как обелиск их будущим свершениям.
Праздник расцвел с пышностью, достойной капитанского замысла и крепости первача. По неординарности случая и Тина с Юнгой были допущены до напитка. Пространство каюты упруго вернулось к своему исходному центру — столу, уставленному щедротами капитанши лакомствами из зимних припасов. Затем оно как-то расширилось и раздробилось множеством зажженных свечей. Юнга успешно справлялся с гитарой и, потрясенный публичным дебютом, неумело улыбался. Капитан залюбовался женой в роскоши осеннего цветения и застенчиво пригласил ее на танец. Незнакомец был постоянно неуловимо занят: устраивал иллюминацию, украшал каюту и декорировал костюмы, расчищал место для танцев, аккомпанировал, используя под ударные и духовые домашнюю утварь. Так что Тина, за неимением другого партнера, кружила пса, в избытке хмельной нежности тискала его и целовала в кудлатую морду.
Праздник выплеснулся на палубу вместе с граммофоном. Сладкий итальянский тенор заглушил поселковых псов. В небе полыхнули самопальные ракеты с алюминиевой пудрой. Они гасли с шипением в черной воде. И лихорадочное веселье начало потухать от холодного равнодушия и отчужденности, исходивших от реки.
Старик отяжелел во хмелю. Опираясь на жену, спустился в каюту. Под заключительную оперную руладу выкатилась луна. Осмелевший Юнга накинул свою куртку на плечи Тины, но та очень по-светски объявила, что, дескать, час поздний, и потеснила его в сторону сходней.
Незнакомец со своей неизменной улыбкой запрокинул лицо к луне. А Тина, также — снизу вверх, смотрит на него. Из каюты с фуфайкой поднялась капитанша и заботливо укутала плечи «утопленника», вспомнила про травяной чай. Тут-то он и сказал, что вполне уже здоров и завтра уходит. Тихо сказал и буднично, но обе поняли, что так и будет, и спорить бесполезно.
— Прощальный фейерверк, — и незнакомец запалил последнюю ракету. Втроем они молча следили за ее сдвоенным путем: речным и небесным, пропавшим в точке слияния.
Капитанша нехотя ушла на нетерпеливый зов старика. Тина жмется к «утопленнику». Тот заговорил неожиданно длинно: про луну — которая ничья, но для всех, и река — тоже, и люди ~ Божьи творения — так же прекрасны, как луна и река, и достойны любви, и будут счастливы, если сами смогут любить по законам реки и луны. А это так просто — любить. А не хватать — в руках останется пустота, все разрушится, умрет, и станет больно и холодно…
Тина следит за артикуляцией его губ, разглядывает маленький шрам над бровью, до которого ей так хочется дотронуться пальцем, и тянет-тянет его за рукав в темную рубку.
Она умоляет и требует, по-детски хнычет, бесстыдно выставляет свою наготу… Жаркий шепот, слезы, атакующая юная плоть — оглушительный шквал обрушился на незнакомца.
Свет фонаря и потоки брани, грязной, площадной: мать — потаскуха, и эта — туда же, эфиопское отродье, известное дело — яблочко от яблони…
…В трюме горит костерок. Возле — скрючившись и громко дрожа — Юнга и Тина. От мокрой одежды идет пар.
Первой разделась Тина.
Их близость была короткой, яростной и неумелой.
Юнга заснул, прижавшись к Тине с холодной, дальней от костра стороны. Тина беззвучно, закусив кулак, смеется и плачет одновременно. Снаружи, сквозь железный борт, совсем рядом, она слышит тревожные голоса, плеск лодочных весел. Потом звуки стали удаляться вниз по течению.
…Входя в утреннюю каюту, несмотря на плачевный вид, Тина сложила лицо в наглую ухмылку.
Дед лежал, огромный, голый и неподвижный, на топчане, выдвинутом на середину каюты. Рядом — с тазиком и губкой, копошится старуха в черном платке, оборачивается. Съежившееся лицо капитанши деловито-сосредоточено. Она ласково оглаживает бьющуюся в ее руках Тину: вода была холодная, и самогонки слишком много — сердце и не выдержало… А тот ушел раньше, сразу — тогда… Еще искать не начинали. Может, если б остался _ все бы и обошлось. Но на все воля Божья. Потом появились санитары в грязных белых халатах поверх ватников. Унесли тело.
…Юнга сколотил гроб. Хоронили многолюдно, с оркестром, всем поселком. Под конец поминок, как водится, спели. Соседи с сухогрузов обещали на навигацию помощь вдове, а дела обсуждали с Юнгой. Он как-то весь расправился и посолиднел. Только мать его затеяла пьяную свару: мол, беда вся от арапки… Но сын ее быстро увел. Папаша же, напротив, Тину опекал, и даже слишком.
…Перестановка, уборка и сборы Тины совпали. По молчаливому согласию, все забавные излишества из прошлой жизни отправились в мусорную коробку, а та — в костер на берегу. Каюта, лишившись рукотворных пустяков, сделалась просторней и строже.
Скарб Тины невелик — уместился в рюкзак. Капитанша на прощанье подарила бусы. А Юнга сказал, что все равно на Тине женится, но сейчас не может оставить баржу. Да и потом не оставит. А той с животом нечего шляться черт-те где, пусть навестит мать и возвращается — с каким животом? — ну, в котором ребенок — с чего это он взял — у них же все было, и он ее любит, а когда любят — бывают дети. Неужели она не знает таких простых вещей?
…Невзрачная фигурка у обочины. Легковые проходят мимо. Огромный трейлер затормозил. Тине пришлось долго бежать, потом карабкаться в кабину.
— Сбежала из дома? — усталый водитель со слабым интересом взглянул на смуглую мордочку под низко натянутой шапкой.
Убегающая лента дороги. На лобовом стекле раскачивается бумажный журавлик. Тина дотронулась до него пальцем.
— Он у вас откуда?
— Да, чудик один слепил.
— А куда он ехал?
— Не помню, Бог его знает… — Водитель пожал плечами. — Какая разница — шарик-то круглый.
Грузовик тяжело взбирается на пригорок. Из-за него в сумеречном небе проступает багровое зарево.
— Что это? Пожар? — испуганно спросила Тина.
— Да нет, к городу подъезжаем, — равнодушно отозвался водитель.

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить