Последний поклон
Генерал Крутицкий из пьесы Островского «На всякого мудреца довольно простоты» мечтал обустроить Россию следующим образом: народу дозволить продажу сбитня, а для дворян почаще давать трагедии. Вот если «Русский регтайм» Сергея Урсуляка счесть таким «сбитнем», то «Русская симфония» Константина Лопушанского — это дворянская трагедия, трагедия «богоизбранного народца» — русской интеллигенции, какой она себя выдумала.
«Русская симфония» — лирическая рефлексия Лопушанского по „русскому вопросу“, нервная, запутанная и окрашенная в тона довольно высокой иронии. Ирония препарирует общие места идеологии русской интеллигенции, превращая ее основные догмы в род трагифарса. Экранизировать душевное пространство русского интеллигента, его „кодекс“, в столкновении с душевным-духовным пространством современной России, причем с результатом, который не был, очевидно, известен заранее режиссеру, — такая задача привела к двусмысленным, странным, лукавымдаже авантюрным изобразительным решениям.
Лопушанский. похоже, перестал верить в то, что в России хоть что-то священно-серьезное можно воплотить до конца, даже Страшный Суд. Любая высокая торжественная нота, взятая в его картине, обязательно перерастает в черт знает что неторжественное, невысокое, а пожалуй что и вовсе низменное, наподобие поросячьего визга.
У Интеллигента (Виктор Михайлов] бледное, задумчивое, печальное лицо, с христосообразной бородкой и мышкинским нервным тиком. Из дежурного знака принадлежности к богоизбранной касте это лицо легко превращается в пошлость, в общее место, в маску, наконец, скрывающую истинные намерения субьекта.
Его идеология обязывает „спасать детей“ — вернее, твердить о необходимости их спасения Но бегая по миру картины с заветной луковкой в руке, дабы легче было разжалобить начальников фальшивыми (от лука потому что, а не от души) слезами, наш Интеллигент в конце концов предает даже собственную идеологию, которая, как над ней ни смейся, все-таки лучше откровенного дарвинизма, звериной борьбы за существование.
В „Русской симфонии“ собраны, кажется, все опознавательные знаки русского глобального интеллектуального кино — от самоцитат Лопушанского до реминисценций из Андрея Тарковского, производящих пародийное впечатление. Убежденности в том, что духовность непременно прикреплена к определенной группе лиц, обязательно серьезна и воинственна, намертво приварена к именам Толстого и Достоевского — похоже, убежденности этой приходит конец. „Я, русский интеллигент, наследник Толстого и Достоевского“. — рапортует о себе наш герой, в точности воспроизводя интонационный строй клятвы юных пионеров Советского Союза. А кто его, собственно, назначал в наследники? — Самозванец. Эпоха узурпации духовности всякими самозванцами, похоже, закончилась, поскольку воплощение духовности в образе «русского интеллигента» перестало быть заманчивым для девушек Они не обмирают больше при виде безумного, бледнолицего и бесполого существа в дырявых брюках и с томиком Бердяева в руках. Не случайно одинок герой Лопушанского. Его еще жалеют. Иногда на него надеются. Но его уже никто не любит.
Интеллигент с трудом пробирается среди разнообразных гипербол, придуманных Лопушанским, в карнавальном русском мире, где все двоится, изгиляется, кривляется, и ничего не разберешь, и все — ряженые. Пожалуй, одна Товарищ Моздухина (персонификация советской власти — уникально смешная Кира Крей-лис-Петрова) перед последним причалом ничем не притворяется, наоборот, поворачивается к народу своим истинным лицом — старой заслуженной ведьмы. Тупик «русского мессианического самомнения» (выражение Евгения Трубецкого), которое до недавних времен еще надеялось, что Россия-таки скажет миру новое слово и Христос остановится в Москве, изображен Лопушанским в точности как следует — затхлым, обветшавшим местом, где царят «дух подмены» и Госпожа пошлость. Особенно хорош тот эпизод в картине, где Святая Русь собирается на бой с мировым злом. Былинные богатыри и бравые казаки, православные певчие и юродивые, солдаты всех Отечественных войн стягиваются на гигантский стадион и, расположившись наподобие футбольных фанов, ждут, когда же прилетит мировое зло.
В финале мы видим нашего героя в живописных лохмотьях из рогожи и с огромным крестом на груди, жующего снег с ладони, точь-в-точь как русский Христос в картине Тарковского «Андрей Рублев;» И дальше, падая и вставая, хрипя и задыхаясь, он ползет по бескрайним просторам Отечества, вечно больной и виноватый, вечно унылый и выморочный.
И мы, с разной степенью уважения и любопытства наблюдавшие за лирической рефлексией Лопушанского по  русскому вопросу, надеемся, что это растерзанное христосоподобное существо уползает от нас навсегда. Последний тебе поклон. А ведь бывали времена, когда ты обходился без луковки. Аминь.
Читайте также
-
Дело было в Пенькове — «Эммануэль» Одри Диван
-
Mostbet giris: Asan ve suretli qeydiyyat
-
Лица, маски — К новому изданию «Фотогении» Луи Деллюка
-
Высшие формы — «Книга травы» Камилы Фасхутдиновой и Марии Морозовой
-
Школа: «Нос, или Заговор не таких» Андрея Хржановского — Раёк Райка в Райке, Райком — и о Райке
-
Амит Дутта в «Гараже» — «Послание к человеку» в Москве