Борис Нелепо
Борис Нелепо

«…что нам фон Триер! — и чпок!»


— Ваш фильм «Жить» начинается с эпиграфа из Бориса Рыжего.

— А Вы знаете, что Борис Рыжий один-единственный раз был за границей и был он в Роттердаме на фестивале поэзии? У него даже есть «Роттердамский дневник», написанный в прозе. Я его прочитал и начал писать сценарий под впечатлением. А приехав уже сюда, понял вдруг, что всё взаимосвязано — эпиграф, Рыжий, Роттердам… Сценарий я ещё не закончил, потому что в какой-то момент осознал, что не созрел его дописывать: это история о сегодняшних днях, можно сказать, что об оппозиции — ну, белые ленточки всякие… Я понял, что буду писать не про поэта, а про оппозиционера. Потому что есть, на самом деле, профессиональные оппозиционеры. Я даже одного такого лично встретил год назад около клуба «Маяк». Яшина. Пожал ему руку за то, что он делает. Сегодня я и сам выхожу на площадь…

— На митинги?

— Конечно. Потому что я считаю, что эта власть себя исчерпала. Естественно, она должна либо видоизмениться, либо как там говорилось — был один такой лозунг креативный: «Кабаева, забери старика домой!» Но эти люди, как сказала Римма Маркова, не связывают будущее своё и своих детей с этой страной. Они никогда не будут работать на благо этой страны. Хотя и очень многие оппозиционеры так же не связывают своё будущее с этой страной… Но народ-то связывает.

— «Профессиональные оппозиционеры» — вы сказали это без иронии, без сарказма?

— Яшин — профессиональный оппозиционер, но он очень грамотный, умный человек, и он будет всегда против. Вот Егор Летов тоже, честно сказать, был профессиональным оппозиционером.

— Но в какой-то момент он перестал высказываться на политические темы.

— Потому что у него в какой-то момент отказало сердце — высказываться на политические темы. Мне кажется, что обязательно должны быть люди, которые держат эту власть в напряжении.

Василий Сигарев

— Вернёмся к Рыжему. Этот эпиграф у вас сразу появился, когда вы начали писать сценарий?

— Да, да. Я прямо начал с него писать сценарий, и сперва писал жанровую историю. Я много раз посещал его могилу, её очень сложно найти, потому что нет никакого памятника. Иногда я искал её часами: ходил кругами в дождь, в слякоть, искал, искал, искал…

— Сейчас про него и фильм сняли, и спектакль на его стихи поставили в театре Фоменко…

— Я спектакля не видел, а фильм смотрел. Кстати, его сняла голландка.

— Да, снова совпадение.

— Фильм так себе. Нет, он мне, конечно, понравился, но про такого человека должно быть что-то более значительное… Для меня это поэт номер один нашего века. Не думаю, что найдётся кто-то более талантливый, всё начало костылять. А Рыжий был такой бескомпромиссный, он и свою жизнь превратил в настоящее искусство. Вообще я шизую на Рыжем. Это мой любимый поэт, я всем читаю его, очень много его стихов знаю наизусть.

— Какое ваше любимое стихотворение Рыжего?

— У меня нет любимых — очень много любимых. От настроения зависит. Иногда я могу прочитать такое:

Нагой, но в кепке восьмигранной,
Переступая через нас,
Со знаком качества на члене
Бежит купаться дядя Стас.

Пред водоёмом кепку вскинул,
Махнул седеющей рукой:
«Айда купаться, недотёпы!»,
И оп! — о сваю головой.

Он был водителем КАМАЗа.
Жена, обмякшая от слёз.
И вот: хоронят дядю Стаса
Под вой сигналов, скрип колёс.

Это из цикла «Маленькие трагедии».

Жить. Реж. Василий Сигарев, 2012

— Ваш фильм, как и это стихотворение, тоже можно отнести к «Маленьким трагедиям».

— Не это главное. Не стихотворение толкнуло меня на то, чтобы делать фильм. Я никому не говорил об этом. Однажды я ехал домой в такси, а мне звонят и говорят: «Максим погиб». Это мой племянник. Ему было пять лет. Я не поверил и сразу же сказал водителю: поехали в город Верхняя Салда. Мы приезжаем, а там похороны: гроб с мальчиком уже вынесли на улицу, и тут я увидел, что у него изо рта идёт пар. С одной стороны, я понимал, что это обычное физическое явление: его вынесли из тепла, из квартиры, где он лежал, на двадцатиградусный мороз, но с другой стороны, я смотрел на него и думал: он дышит. Но никто этого не замечает. Всё, что вокруг происходит, для меня стало неважно. Мы приехали в церковь, и батюшка заревел, когда стал его отпевать. Понимаете, батюшка усомнился! У него запотели очки, он стал протирать очки, и у него полились слёзы. И потом он встал и сказал: «Извините, я первый раз такого отрока отпеваю». В такие моменты ты понимаешь, зачем, ради чего нужно делать искусство. Такое нечасто удаётся увидеть и почувствовать, даже в кино.

— Вы сказали, что сначала писали жанровый сценарий…

— Сперва я хотел написать историю про Апокалипсис. А потом мне Борисевич говорит: фон Триер подаёт заявку об Апокалипсисе. Я говорю: «Ну и что, что нам фон Триер!» — и чпок! — пишу сценарий и понимаю, что фильм должен быть совсем о другом. Ведь что такое Апокалипсис? Если честно, нам каждому в отдельности насрать, что произойдёт с миром. Но у нас есть близкие люди. Вот если их разлучить с нами или всех убить одновременно, то это и будет настоящий пиздец, маленький Апокалипсис. И это случается ежедневно, просто мы об этом не знаем. Кто-то скажет, что за компанию умирать не страшно. Но умирать-то вообще не страшно! Самое страшное, когда умирают близкие. Из этого и возникла потребность сделать фильм.

— Я как раз подумал о том, что «Жить» сильно отличается от «Волчка»: если первый ваш фильм был, несмотря ни на что, сильно привязан к настоящему, к «здесь и сейчас», то в этом вы уходите от реализма в метафизику и рассказываете о каких-то фундаментальных вещах.

— Я вообще не хотел никакой социум иметь в виду, потому что, честно сказать,  меня социум этот уже заебал… Пройдя через все эти смерти, которые мне довелось увидеть, я понял, что дело не в социуме — дело в конкретном человеке. И поэтому мне было до лампочки: что за страна, что за города, кто эти герои… Для меня было важно драматургически простроить историю людей, которые потеряли что-то и пытаются научиться жить с этой потерей. У одной героини отнимают детей за то, что она пьёт, она всеми силами пытается их вернуть, но их снова отнимают: понимаете, какое это страшное состояние. Но это жизнь такая: она будет тебя ебашить и говорить, что она сильнее. Нет! Мы сильнее. В любом случае мы должны вставать и идти дальше. Я могу упрекать Бога, если он иногда несправедлив. Хотя, наверное, он всегда справедлив, но в какие-то моменты терпеть больше сил нет. Когда я стою перед могилой пятилетнего мальчика, я не понимаю, что он такого сделал, чтобы умереть? Я не знаю ответа на этот вопрос. Я снял фильм не про то, что такое смерть. Я снял фильм про то, что в любой жизни случится смерть. Лично для меня смерть — не большое зло. Ну, умру я — и хрен бы с ним. Другое дело, если умирают твои близкие. Тут и начинается смерть. Про эту смерть я и хотел сказать. И про то, как с ней жить и можно ли с ней жить.

— Слово «Жить», которое вынесено в заглавие и которое появляется крупными буквами в финале, всё-таки даёт какую-то надежду…

— А куда деваться-то? Мы не имеем права… Мы должны находить в себе силы жить дальше.

Жить. Реж. Василий Сигарев, 2012

— К этому приходит героиня Яны Трояновой. Почему другая героиня фильма выбирает смерть?

— Я не нашёл сил жить за эту героиню. Я живу за всех своих героев и тут я не нашёл сил. Её жизнь растоптали. Вокруг неё собирается очень много людей, которые не дают ей спокойно пережить горе, они её провоцируют на это решение. Социум укрупняет твоё горе. Так человек хочет остаться один, а его раз! — и начинают: «А как у тебя там чё, дети умерли, да?» — дербанят его, дербанят и раздербанивают до того, что у него не остается другого выбора, кроме как покончить с собой. У меня есть фотографии с похорон моего отца, и на одной из них рядом с гробом стоит какой-то человек и улыбается! Зачем вот они все приходят на похороны? Слава богу, моя мать этого не заметила, а я вот всё время замечаю такие вещи — с детства. Но я, честное слово, не напрашивался на это знание. Про меня говорят: «С какого хуя он это пишет?» Что у меня — не было счастья? Конечно, было. Но на меня постоянно сваливается вот такое. Возможно, это моя карма. Но кто-то же должен описывать эти страшные случаи, эти страшные вещи.

— Не боитесь, что вас в очередной раз будут обвинять в «чернухе», как это уже было с «Волчком»? Чем вы на это отвечаете?

— Я вообще никак на это не отвечаю. Потому что я всё делал честно. Хотел ли я, чтобы чьё-то горе выглядело «поярче»? Нет. Я, наоборот, старался «прижать» маленько историю. Чтобы не выглядеть конъюнктурщиком. Но правды там ровно сто процентов. Вплоть до пара. Это была правда. Вплоть до раскапывания. Это была правда.

— А вы читали историю про нижегородского краеведа, который изучал некрополи и много лет выкапывал трупы, делал из них куклы, вкладывал внутрь тел музыкальные шкатулки?

— А какое отношение это имеет к нашему разговору?

— Нет, извините, совершенно никакого.

— Я был на выставке в Кёльне. Чувак делает из трупов всякие скульптуры. Меня это не задело. Там всё какое-то пластиковое. Там нет души, ходишь и смотришь на анатомический театр. Я учился на химика-биолога, я присутствовал на вскрытиях, и меня это никогда не впечатляло. Я всегда думал: кто этот человек? И всё. Меня никогда не впечатляли кишки, я никогда не хотел про них писать. Для меня всегда главным был человек.

Жить. Реж. Василий Сигарев, 2012

— Мне очень запомнилась фраза, которую говорит героиня Яны Трояновой, когда та пристаёт к батюшке: «Зачем любить, если всё равно заберут?» Я подумал, что свои самые важные вопросы вы вложили в ее реплики.

— Да-да, это я и есть. Через неё, Яну, я разговаривал.

— Мне показалось, что в истории про Гришку и про женщину с детьми много личного, волнующего. Но третью историю про мать и мальчика вы как будто рассказываете более сдержанно, пунктиром.

— С этой истории, с моего страха, что мама умрёт, всё началось. Я думаю, каждый этого боится в детстве.

— И не только в детстве.

— Но самое страшное — в детстве. Я пытался сделать эту историю на этом моём страхе смерти — либо папы, либо мамы. И она у меня никак не склеивалась, потому что я многого не знал и только потом, пожив… С моё поживите, и пиздец я вам скажу. Прихожу я к родственникам племянника, а они: «Дай денег на похороны». Я дал им денег. Видел, что они хоронят своего единственного внука и сына, но при этом ничего не понимают. И я, честно сказать, отношусь к этим людям очень отрицательно, я им готов разбить ебальники.

— Спасибо вам.

— Мы можем ещё поговорить.

— Вы не замёрзли?

— Я — нет. Ты уже задавай вопросы без списка. Ты меня сейчас вот спрашивал, а я по-честному вернулся в то состояние, в котором я был тогда в Верхней Салде. Я, на самом деле, туда очень боюсь ездить, это мой родной город…

— Снимали там?

— Нет… Я боюсь в этом городе находиться, это какой-то ад. Последнее время там только все и делают, что умирают.

— А в детстве как было?

— Всё по-другому. Я своё детство помню счастливым. Я ходил в разные секции, я был самбистом, я был лёгкоатлетом, я ходил в футбольную секцию. У меня не было таланта, но у меня было стремление. Я сидел на скамейке запасных. И когда наша команда получила приз (они победили на областном соревновании), мне грамоту не дали, и я пошёл себе и купил её за два рубля, чтобы маме показать, что я тоже в футбольной секции. А сейчас там вообще никто никуда не ходит, там нет секций… Вот о политике идёт речь. Куда всё делось? Почему людей не развивают? Надо задействовать людей. Дети сейчас стали другие, и никто их не поддерживает и никак их не направляет. Сейчас только направляют сетевых хомячков, как нас назвали. Я тоже — сетевой хомячок. И в принципе они получили то, что делали двадцать лет: люди хотят кем-то быть, а у них нет возможности кем-то быть, они выросли все… Полгода назад я заметил — я иногда тоже читаю какие-то блоги — что люди вдруг стали другие. И я сказал Янке: «Мир изменился, люди изменились». И потом — раз, эти выборы проходят, и люди вдруг — раз, и вдруг встали все. Я этого очень долго ждал, этого единения сознания, и оно случилось. И я верю, что мы всё доведём до конца.

Жить. Реж. Василий Сигарев, 2012

— То есть, вы не разочаровались в протестном движении? Я заметил, что многие как-то сникли после того, как посадили Таисию Осипову, да и ни одно из требований не было выполнено.

— Я думаю, что Таисия Осипова будет сидеть не больше года. Потому что многое изменилось. И мы ещё будем бороться. Мы делаем что-то всё-таки. Знаешь, как мы?.. Когда у нас был последний съёмочный день, мы сидели с Янкой в гостинице… Ты фильм-то смотрел?

— Да, разумеется.

— Мы приехали снимать сцену, и она мне говорит: «Я не могу больше». Мы там так выложились, что уже на ногах не могли стоять. Она говорит: «Я не могу больше сниматься в этом кино». У нас уже не хватало сил довести это кино до конца. Это было прямо такое «а-а-а!», разрывание себя. Ты видел, как Янка выложилась? Я её хватал после дубля, вот так вот её обнимал, а она не могла остановиться, её трясло от рыданий. И если это кино кто-нибудь воспримет по-настоящему, он поймёт, что оно сделано без спекуляций. Потому что вдруг почему-то смерть оказалась не такой уж далёкой субстанцией. Она вдруг оказалась так близка.

— Теперь, когда вы сняли этот фильм, у вас есть ответ на вопрос, как жить дальше?

— А у тебя есть ответ на этот вопрос?

— Нет. Не знаю, у кого есть.

— И у меня нету. Я просто сказал «жить», но не знаю «как». В этом фильме я не показываю, как нужно жить, это невозможно показать. Кто мы такие, чтобы говорить «живите вот так». Самое главное — никого не винить. Не винить в том, что «наша жизнь из-за вас стала хуже». Нет, одну вещь я должен сказать: при Путине мой младший брат скололся. И когда Ройзман пытался спасти людей от наркомании, его пытались посадить. Было такое. Но я не думаю, что и дальше будет так. Сейчас они все сидят насравшие в штаны… О, это — Сталлоне, ты видел?

— Ну, что, может, уйдём внутрь?

— Пойдём. Выпьем.

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить