Назад к себе — «Волнами» Сергея Кальварского
14 марта в киноцентре «Октябрь» состоится специальный показ фильма «Волнами» и обсуждение с директором Музея истории ГУЛАГа Романом Романовым. О гипнотическом дебюте Сергея Кальварского читайте в тексте Евгения Авраменко, написанном для номера «Пример интонации».
СЕАНС – 85
Слово «волны», вынесенное в заглавие фильма, настраивает на метафизический лад и вызывает в памяти среди прочего роман Вирджинии Вулф с его сплетением (и вечным биением, подобно прибою) человеческих сознаний. Или рассказ Владимира Сорокина, действие которого происходит в 1960-е; там ночью после интимной близости физик-ядерщик и его благоверная шагнули в бессознательное измерение, каждый по-своему. Ученый — благодаря колебаниям тел — понял, как потопить Америку, научно используя энергию океана, а Маргоша вспомнила во сне, как в детстве она физически ощутила какую-то черную волну, несущую гибель, и было это перед войной 1941 года.
Слово «волны» настраивает на разговор о магическом взаимодействии времен, о проникновении куда-то за грань физических законов, о растворении границ конкретного человека и его выходе в надперсональное. И, в общем, фильм молодого режиссера можно рассмотреть в таком русле. Добавив сопряжение с общими установками сокуровской мастерской, которые вычитываются из разных работ: здесь автор также высказывается через героя-ровесника, близкого и понятного, используя собственный жизненный опыт как компас в поиске правды, обращаясь к своим корням и истории. Творительный падеж в заглавии на самом деле важен. «Волнами» — это не только о предмете исследования (скажем, о волнах истории), но и о способе, о том, «как это сделано». К финальному выдоху ведет не сюжетная вязь, но ритм приема — капля за каплей, вернее, волна за волной.
Рутинная работа, повинность, превратится в акт приобщения к надмирному гулу
Душное купе неведомо куда мчащегося поезда делят двое молодых мужчин. Их мы и будем видеть весь фильм. А еще лица, выплывающие из XX века в архивных фото. Черно-белое кино длится пятьдесят минут, ожидаешь, что действие будет держаться пресловутым конфликтом этих двух героев, но тут скорее не конфликт, но разность людей, которым предстоит объединиться перед тем, что им откроется. Один из этих мужчин — светленький, бритоголовый — грубоватой крестьянской фактурой напоминает новых людей 1920–1930-х годов. Но при этом есть в нем что-то от дурачка-блаженного, он замедлен и смотрит куда-то сквозь вещный мир. Другой — темненький, постарше, с бородкой, типажно более близкий нашему времени. Как выяснится потом, оба они звукооператоры и едут куда-то далеко, чтобы записать шумы для «какого-то очередного фильма про ГУЛАГ». «Что мне этот XX век?» — закадровым голосом спрашивает рассказчик (бритоголовый) своим «одиноким голосом человека». Играет его Иван Решетняк, петербургский актер и ученик Анатолия Праудина. «Темненький» — актер непрофессиональный, это реальный звукорежиссер Александр Чубинец. Здесь, где грань между вымыслом и документальностью растушевана, он и возникает как «Саша». Его соратник вспоминает (это фильм-воспоминание о поездке), что Саша теребил кольцо на безымянном пальце — скучал по своей жене Татьяне, а жену Чубинца в самом деле так зовут, это актриса Татьяна Чердынцева, звезда сериалов и мелодрам.
В начале фильма Саша мягко помыкает напарником: «слезай», «что за свинарник» да «конюшню убери за собой». Действие постоянно меняет локацию: из тесного пространства — в просторы леса и реки, оттуда — в каменный мешок, ущелье Мраморное, куда после войны ссылали добывать уран, необходимый для атомной бомбы, и где не слышно пение ни одной птицы. Из ущелья — снова в горизонталь русского пейзажа. Эти точки обеспечивают и межчеловеческое движение. Герои понимают друг друга, сближаются, чтобы в самом финале оказаться не только в одинаковом положении перед стихией, но и как бы слиться с ней. Затянуться в нее. Рутинная работа, повинность, превратится в акт приобщения к надмирному гулу.
«Волнами» предполагает особый контакт с самим телом фильма, внимание к тому, как возникает светотень, настраивается фокус и изображение обретает четкость
Фильм так и хочется прописать по ведомству «бесфабульного» кино, но какие-то точки несомненно предполагают действенный сдвиг. Один, забравшись на дерево, играет на варгане, а другой слушает — и не торопит, хотя время ограниченно. Услышав на «полях исследований» то, чего они не предполагали услышать, мужчины молча едут в машине, один смотрит на другого, и вдруг — понимающий взгляд.
Услышать другое. Услышать другого. Услышать себя. Рассказчик внезапно вспоминает о том, что его покойная бабушка, которую он даже не видел, переехав из этих мест в город, осталась там чужой, ей было душно без Ангары, а здесь бабушка была свободной. И с ней герой обнаруживает связь. Бесспорно, это ощутимый прорыв в личной археологии.
Ритуал — а к нему и вел нас режиссер — предполагает обращение к себе «докультурному», «доцивилизационному»
«Волнами» предполагает особый контакт с самим телом фильма, внимание к тому, как возникает светотень, настраивается фокус и изображение обретает четкость. Но важнее здесь звук. Причем не звучащее слово: рассуждения героя (скажем, о Слове — принадлежало ли оно, первозданное Слово, человеку, и вот что же с ним сотворили мы, ах) как-то раздражают дидактичностью. А вот звуки природы, треск костра, неизвестного происхождения шелест и вибрация, в какой-то момент сливающиеся в единый поток, — затягивают.
В конце фильма главный герой, опустив голову в реку, видит затопленную деревню, крошечную советскую Атлантиду. Саша вытаскивает его из воды, а дальше камера теряет их из виду. Она движется вдоль берега: река, деревья, мохнатый микрофон на стойке, вписавшийся в пейзаж, как языческое идолище, а где-то далеко в небе — завораживающая мурмурация птиц. После каменного мешка, которому отказано в пении пернатых, этот кадр воспринимается как чудо. Через это дивное безумное вращение и ощущается воздух, простор, подобно тому, как в представлении шведского мистика Эммануила Сведенборга «пространство нашего мира выстраивается в зависимости от того, сколько ангелов оно может в себя вместить. Это их дыхание, натяжение их крыльев и создает тот трехмерный наш мир, куда мы в конечном счете помещаемся, чтобы жить» (цитирую по статье покойной Натальи Исаевой).
Пейзаж с пульсирующими птицами и движение камеры соединяются с фольклорным пением северной русской старухи, которое сначала звучит с современными эффектами, но вскоре превращается в пение древнее, ритуальное, шаманское. Показательно, что героев в кадре уже нет. Ритуал — а к нему и вел нас режиссер — предполагает обращение к себе «докультурному», «доцивилизационному», и это момент столь прекрасный, сколь и исполненный щемящего драматизма.
