Школа: «Капитан Волконогов бежал» — Сказка с несчастливым концом
Стартовал второй набор в онлайн-школу «Сеанса»: первые собеседования с 21 декабря, обучение — с 10 марта. Студенты первого набора тем временем завершают первый год обучения, и мы публикуем их учебные работы, собранные в рамках проекта «Школа». Он посвящен важным российским фильмам последних десяти лет. Сегодня пересматриваем так и не вышедшего в прокат «Капитана Волконогова».
«Капитан Волконогов» — попытка прикоснуться к теме, в нынешнем столетии замусоленной. Ладно сработанные сцены в тюремных камерах и на допросах, убедительно сломленные характеры и судьбы… Даже лучшие (назовем «За нас с вами» (2023) Андрея Смирнова) картины об этом времени кажутся сегодня похожими одна на другую до степени смешения и уже бессильными кому бы то ни было что-то объяснить. Феноменальный взрывной эффект «Хрусталева, машину!» — достояние века двадцатого.
Дело, по-видимому, в способе рассказа. В повествовании, претендующем на объективность, станиславском «вживании» в роли. Критик Лилия Шитенбург писала:
«Идти от себя», «примерить на себя»… <...> На академические сцены по-прежнему выходят загримированные артисты в стилизованных «под эпоху» костюмах и хорошо поставленными голосами говорят, что голодают. В двух составах. Десятилетиями, с юбилейными спектаклями. Или что их огорчают массовые расстрелы. Или что концентрационные лагеря — это плохо. «Проживая» же, неизменно плачут.
Л. Шитенбург. Ты ничего не видел в Терезиенштадте
Авторы «Волконогова» выбирают иной способ повествования. Мир фильма выглядит настолько необычным, что эффект от знакомства с ним сродни удару палкой по голове. Тут всё другое. Хоть и знакомое.
Крепкий, как шпагат героя Юры Борисова, боевик
Картины из жизни мужского братства несут на себе очевидный отпечаток влияния позднего Эйзенштейна. Залихватские пляски вприсядку в самодеятельности Управления — «гойда», явно восходящая к «Ивану Грозному». В волнах тестостерона рождаются щемяще нежные сцены. Вот герой Никиты Кукушкина [признан иноагентом Минюстом РФ — примеч. ред.] ластится к Волконогову, исполняя этюд «человек-собака». Вот Волконогов утирает полотенцем лицо друга, которого шалости ради макнул головой в компот. Начинаются чистки. Сотрудников забирают «на переаттестацию». Один за одним они покидают кабинет, чтобы позже возникнуть в кадре горой трупов. Ускользнут лишь двое. Капитан Гвоздев шагнет вниз на мостовую, Волконогов сбежит.
Новый взгляд на жуткую эпоху формируется в фильме во многом за счет создания уникальной визуальной атмосферы. Внешний вид cотрудников Управления — фантазия художника по костюмам Надежды Васильевой. Все они в кожаных куртках — чаще бомберах с кровавым подбоем — и красных галифе с белыми лампасами. Они похожи одновременно на адептов Эдуарда Лимонова, спортсменов советской Олимпийской сборной и шпану из «Заводного апельсина». В обилии красного в кадре есть что-то и от завораживающе-жуткой визуальной вселенной репрессивного Галаада.
Расстрелы как безупречно отлаженный производственный процесс
Словно в подтверждение тезисов Бориса Гройса о связи русского авангарда с тоталитарной культурой, внутрикадровое пространство украшено работами революционных мастеров. На бетонном заборе с колючей проволокой, огораживающем кладбище, скачет куда-то красная конница Малевича. В подворотнях мелькают полотна Петрова-Водкина и Филонова. Соединяя разные петербургские пространства, авторы фильма создают город, которого нет. Управление государственной безопасности оказывается сконструировано из застеленных соломой (допрос − дело маркое) помещений особняка Брусницыных на Кожевенной линии и фойе с коллекцией античных скульптур музея-академии Штиглица в Соляном переулке.
История облекается в непривычные жанровые формы. С одной стороны, «Волконогов» − крепкий, как шпагат героя Юры Борисова, боевик. С динамичным монтажом, бодрыми погонями и напряженным противостоянием героев. Федор Никодимыч Волконогов — безусловно, одна из самых значимых ролей Борисова. Немногословный, решительный, жесткий и одновременно трогательно простодушный — девушки плачут. Зрительская душа прикипает к злодею так же сильно, как читательская — к Максимилиану Ауэ из «Благоволительниц» Литтелла. («Чо вы их как грузди сыпете мне? Их надо ровно в ряд класть — не поместятся все!». В сцене на кладбище не можешь отделаться от воспоминаний о Sardinenpackung — описанной в романе «сардинной укладке» трупов в траншеях.) Противостоит Волконогову капитан Головня. У антагониста мутные глаза маньяка, безупречная интуиция и родное лицо Тимофея Трибунцева.
С другой стороны, зритель погружается в сказку. О том, как чекист, не желая угодить в ад, прощения искал. Неиллюзорную реальность вечных мук Волконогову демонстрирует восставший из мертвых коллега. В ощущениях, наматывая на руку кишки. Капитан Летучим Голландцем бороздит на мистическом трамвае ландшафты альтернативного Ленинграда в поисках того, кто мог бы его простить. Сюжет дороги предопределяет столкновение с галереей колоритных персонажей-типажей. Дочь расстрелянного врача, лишенная жилья и вынужденная жить в морге. Повредившаяся от горя рассудком вдова репрессированного. Старый партиец, отрекшийся от сына, но втайне все же желающий знать, что сын − не враг.
Метанойя диктует другой путь
Поддержав «Волконогова», министерство культуры Российской Федерации внесло вклад в развитие той культурной традиции, которая в книге «Кривое горе. Память о непогребенных» (2016) Александра Эткинда [признан иноагентом Минюстом РФ — примеч. ред.] получила название «постсоветской хонтологии». «Призрачная» форма культурной памяти о репрессиях проявляет себя виде нескончаемого возвращения в постсоветскую культуру мертвых, привидений, зомби, оборотней. Возвращение мертвых — «основная фантазия современной массовой культуры», − ссылается автор на коллегу Жижека. Эта метонимическая (призраки − репрезентанты миллионов жертв сталинского террора) память о погибших в логике фрейдовской меланхолии навязчиво преследует живых. Вестник из ада в лице Никиты Кукушкина [напоминаем, что он признан иноагентом — примеч. ред] словно протягивает невидимую линию, соединяющую «Волконогова» с десятками других фильмов, среди которых «Город Зеро» Карена Шахназарова, «4» Ильи Хржановского [также признан иноагентом Минюстом РФ — примеч. ред], «Ночной дозор» Тимура Бекмамбетова.
В альтернативной вселенной фильма доводятся до абсурда клише, характерные для кино о репрессиях. Сакраментальные «товарищ майор, произошла ошибка». Окровавленная солома в кабинете следователя. Расстрелы как безупречно отлаженный производственный процесс. Палач дядя Миша «Патрон» (Игорь Савочкин) в черном кожаном фартуке буднично рассуждает о «дневной выработке» и экономии боеприпасов в расчете на одного приговоренного.
В отсутствии официального государственного покаяния культура фантазирует о прощении
Вопрос об ответственности за репрессии ставится создателями фильма не в юридической плоскости. Речь идет о «покаянии», которого за сорок лет со времени выхода картины Тенгиза Абуладзе, предсказуемо не случилось. «А вот если бы тебе надо было повиниться за все, что ты по службе творил, ты бы какие слова сказал?», − допытывается Волконогов у Головни. Собственных слов у него поначалу не находится. «Ты прости меня, тебе проще будет», − привычно давит он на собеседника и бубнит про «особые методы». Их изощренная садистская изобретательность усиливает эффект остранения, на котором держится этот фильм. Разоблачение, как водится, звучит из уст ребенка: «Вы его пытали?». Получается, что да.
Лишь после долгого коленопреклоненного стояния в одном из питерских дворов находится душа, готовая простить капитана. Но имея на руках билет в рай, Волконогов вдруг заявляет, что ему туда нельзя. Метанойя диктует другой путь. Капитан предпочитает шаг с крыши, символически сходя в ад и забирая с собой грехи ведомства. В кровавой луже вокруг его головы при желании можно усмотреть подобие нимба. Над вымышленным Ленинградом встает солнце. С крыши собора благословляет город ангел. Арестованные покидают тюрьму.
«Мне каяться не в чем, я родине служу», − сообщает капитан Головня. В отсутствии официального государственного покаяния культура фантазирует о прощении, примирении, конце войн памяти. Не случайно временем действия выбирается не 1937, а именно 1938 год. Подобно поминовению имен на проскомидии звучит расстрельный список − фамилии арестованных из папки Волконогова. На наших глазах совершается работа горя. Сказка о ранах террора сама по себе вносит маленький вклад в их исцеление.
