«Угодить Шостаковичем всем невозможно. Шостакович у каждого свой» — Разговор с Алексеем Учителем
В самом конце 2025 года выпускаем разговор о фильме, которому предстоит громко прозвучать в 2026-м. «Шум времени» Алексея Учителя — попытка услышать Дмитрия Шостаковича не как историческую фигуру, а как человека, существующего между страхом, молчанием и музыкой. С режиссером поговорил студент Школы «Сеанс» Альберт Насырьянов.
Полагаю, Вас уже можно поздравить с завершением съемок? Как самочувствие?
Самочувствие проявится чуть позже.
Съемочный период, кажется, был нелегким…
Последние два дня мы снимали один из ключевых эпизодов фильма — прощание с Сергеем Прокофьевым. Массовка — пятьсот человек. Гримеров два десятка и столько же костюмеров. С часу ночи до семи утра грим и костюм одна смена, затем другая. Съемочное время только до половины пятого вечера, дальше уже темнело. Все это приключение не только прямо дорогое-дорогое, но и организационно неподъемное. И даже для молодых тяжелая физическая нагрузка. Позже количество людей еще будем увеличивать с помощью графики.
Мы снимали эту огромную массу людей, движущуюся к Колонному залу Дома Союзов на прощание со Сталиным. Здесь важен контекст: мало кто знает, что Прокофьев умер в один день со Сталиным, и из-за непрекращающегося людского потока гроб с телом композитора несколько дней не могли вынести из дома. Шостакович вызвал рабочих из Большого театра, они протянули трос и дальше переправляли гроб по скользким крышам. И вот всю эту часть мы снимали уже в павильонах, где воссоздали крыши домов. Это выглядело впечатляюще даже по меркам современного кино. а крышах — через призму восприятия Шостаковича.
Отвлекаясь от этого конкретного эпизода, давайте вернемся к началу: когда у Вас возникло желание: «я хочу снять фильм о Шостаковиче»?
«Матильда»: Крылышками бяк-бяк-бяк-бяк
В моем опыте есть несколько лент о реальных людях — Спесивцевой, Бунине, Кшесинской. Но выбор героя никогда не бывает продиктован только необычной биографией. Меня притягивает существование человека на грани. Человек стоит на краю обрыва и — возможно, впервые в жизни — готов прыгнуть. В никуда. Не зная последствий, не ища отговорок. Совершить рывок. Прыгнуть и приземлиться — уже другим.
В случае с Шостаковичем толчком стала книга Джулиана Барнса «Шум времени». После Барнса я начал читать воспоминания о Шостаковиче, потом встретился в Нью-Йорке с Соломоном Волковым; он провел в беседах с Дмитрием Дмитриевичем около трехсот часов. По его словам, Шостакович говорил с ним откровенно, при условии, что записи будут опубликованы только после его смерти.
То, что мы не делаем байопик, было решено сразу
Я познакомился с удивительной женщиной — Людмилой Григорьевной Ковнацкой, профессором Ленинградской консерватории, выдающимся музыковедом. У нее была редкая способность собирать письма и документы со всего мира, и в результате появились четыре тома уникальных материалов о композиторе. Когда Ковнацкая прочитала наш сценарий, она сказала:
«Кажется, будто у вас все неправда, а на самом деле 90% соответствует действительности»
Вдохновляющая оценка. Восстановить жизненную ткань великой личности невозможно. Поэтому не последовательность событий важна, а попытка приблизиться к внутреннему состоянию, передать правду этого человека.
У него была насыщенная личная жизнь, множество драматических обстоятельств, давление и гонения со стороны власти: от знаменитой разгромной статьи «Сумбур вместо музыки» в 1936 до обвинения в формализме в 1948. В одну картину столько линий и событий не вместить. То, что мы не делаем байопик, было решено сразу. Мы работаем с отдельными фрагментами судьбы, которые позволяют сложить цельный образ героя.
Вы упоминали, что у каждого свой Шостакович.
И у близких, и у современников — у каждого — свой взгляд на него, своя картина, они не совпадают. Есть Шостакович, а есть люди, которые о нем рассказывают. Сколько людей, столько Шостаковичей. Наш Дмитрий Дмитриевич — именно наш, да и смотрим мы на него из другого времени.
Мы не экранизируем сценарного Шостаковича, мы его выращиваем в процессе
Вы можете описать его — именно Вашего Шостаковича?
Я его еще продолжаю изучать. Такую фигуру невозможно «завершить». Нельзя сказать: вот мы написали, снимаем, что написали — и на этом все. Процесс не завершился даже на съемках: многое менялось и будет еще меняться. Во-первых, исполнитель главной роли. Мы не можем ждать от него полного перевоплощения в человека, которого мы написали в сценарии. Его психофизическое устройство что-то меняет, дополняет, встраивается в образ. Во-вторых, монтаж: там тоже все может повернуться иначе. Стоит поменять местами финал и начало — и смысл меняется. Мы не экранизируем сценарного Шостаковича, мы его выращиваем в процессе.
В фильме будет много важных персонажей, за которыми стоят реальные люди: первая жена Дмитрия Дмитриевича, Нина Васильевна, мать их двоих детей; последняя жена Ирина Антоновна. Есть в картине и молодая женщина — собирательный образ — и ее присутствие связано не только с творческим импульсом и вдохновением. Мы создаем особую форму, где каждый образ — будь то реальный или символический — влияет на героя на разных уровнях.
Рассказываю сухо, но сам материал невероятно увлекателен — по своей непредсказуемости, по внутренним поворотам. Меняются и жанровые регистры: есть трагические линии, есть комические, и драма, и элементы триллера, и детективная составляющая, и мелодраматическая. Как передать всю сложность этой жизни, этой личности — без упрощений. Почти неподъемная задача.
Как Вы решились выполнять задачу, которая сразу казалась Вам неподъемной?
Подготовка заняла больше трех лет. До того, как мы начали работать с писателем и сценаристом Александром Тереховым, пробовали писать с американской сценаристкой, потом с молодым британским автором. Я чувствовал, что возникают отдельные фрагменты, но цельности нет. Поиски продолжались. Даже во время съемок.
Вы говорили, что родные Шостаковича откликнулись на сценарий с тревогой и надеждой одновременно. Как Вы для себя формулируете критерий того внутреннего баланса, который позволяет не нарушать доверие семьи и в то же время не отказываться от полноценного художественного взгляда на личность композитора?
Если бы я начал об этом думать, с ума бы сошел. Ни о реакции родственников, ни об ожиданиях зрителей, ни о критериях критиков, даже и думать воспрещено, иначе попадешь в зависимость от ожиданий. Потеряешь «своего» Шостаковича. Угодить все равно никому нельзя.
Что было самым важным и трудно осуществимым в этой работе?
Пройти этот путь без поблажек себе и без оглядки.
Путь с Вашим героем — или путь от замысла к воплощению?
Второе конкретнее, а первое — важнее. Ранние годы — молодость, ощущение свободы, когда человек может позволить себе любое движение мысли без сдерживающих факторов. Тридцатые годы — бурное время. Возьмите оперу «Леди Макбет Мценского уезда». Представьте: 1934 год, ему 28, и он создаёт подобное произведение. Речь не только о музыке — сам замысел поражает. Я недавно видел постановку в Большом театре, уже в поздней редакции под названием «Катерина Измайлова», и сцена изнасилования заставляет содрогнуться. Трудно поверить, что подобная смелость могла родиться в голове молодого человека.
Зона свободы существовала для него только за инструментом или рабочим столом
Что стояло за этим в его личной жизни? Можно вспомнить историю, связанную с его первой женой Ниной: он долгие годы добивался ее руки, договорились наконец пойти в ЗАГС, все его ждали, а он стоял за углом и не вышел. И только через пару недель все состоялось. Что это было? Не просто робость — что-то куда сложнее.
Поздний период, насколько я понимаю, тоже был весьма драматичным?
Однажды Шостакович позвонил Ростроповичу и попросил приехать. Когда он приехал, Шостакович не произнес ни слова. Они в течение трех часов молча пили водку. В конце вечера Шостакович сказал:
«Спасибо, Слава! Теперь мне стало лучше»
Зона свободы существовала для него только за инструментом или рабочим столом.
И разве не было свободы с родными, с узким кругом близких друзей?
Нельзя знать наверняка, тут мы вступаем в пространство версий и догадок. Мне кажется, нет, не было. Только в музыке. Если вспомнить знаменитые фотографии последних лет, они производят впечатление некой маски. Мы даже используем этот мотив в фильме, хотя не буквально. Потому что за этим внешним слоем скрывался настолько сложно устроенный внутренний мир, что никакие жирные акценты, ничего «договоренного» быть не может. Все равно одно скажешь, до другого не додумаешься — а в одном без другого весь смысл меняется. Поэтому весь путь — по тонкому льду, по тонкому льду…
Он переживал сам факт необходимости соответствовать требованиям
В чем были Ваши точки опоры? Свидетельства субъективны и противоречат друг другу…
Музыка прежде всего. Музыка и иконография — хроника, фотографии. Кстати, есть запись Бернстайна — он был не просто поклонником Шостаковича, а человеком, который открыто говорил о своем восхищении со сцены. BBC сняли, как он дирижирует Пятой симфонией, вероятнее всего в Англии. Финал. Камера показывает оркестр, а потом крупно — его лицо. Да, Бернстайн любил немного играть на публику, но все равно… Там чувствуется такое напряжение, что становится не по себе. Как звучит музыка перед финалом, как оператор ловит последние минуты — это действует до мурашек. И пауза после финального жеста — даже она. Перед аплодисментами возникает такая тишина, будто воздух застыл.
Я настолько влюбился в эту съемку, что мы до сих пор пытаемся получить доступ к материалу.
Но какие этапы в его биографии дали Вам наиболее ясное понимание Шостаковича?
Не этапы, а какие-то фрагменты, даже моменты. Ну, например. Он много лет не вступал в партию. Когда же его выдвинули на пост председателя Союза композиторов РСФСР, должность, которую ему фактически предписали принять, он, судя по всему, не хотел этого. Не потому, что отвергал систему, а потому что стремился оставаться вне любого ее блока. Когда ему вручили партийный билет, съемочная группа фиксировала момент. У него стал заплетаться язык, он потерял сознание и получил инфаркт. Настолько он переживал сам факт необходимости соответствовать требованиям.
Во время съемок был ли момент, когда Вы почувствовали, что Олег Савцов действительно совпадает с Вашим Шостаковичем?
Для меня никогда не было решающим, насколько актер похож на героя. Так совпало, что Олег действительно похож на Шостаковича, но это только совпадение. Главное — другое: внутреннее попадание и талант. Он был утвержден почти за полтора года до съемок. Дело не только во внешности. Внутренне он тоже оказался близок: у него особый нерв, мягкость, молчаливость, какое-то редкое сочетание скромности и внутренней собранности. Когда настал последний съемочный день, он сказал:
«Не понимаю, как буду жить дальше»
Настолько глубоко он вошел в роль, что ему было трудно переключиться. Я ответил, что впереди будет озвучание и многое другое, но он чувствовал, что все уже меняется. У нас было два пианиста-дублера, и мы ни разу ими не воспользовались. Они помогали ему учиться, показывали, направляли, но играл он сам. Для меня это и есть идеал съемочного процесса. Случай с Олегом уникален.
Последний вопрос, до ужаса наивный. Если бы у Вас была возможность встретиться с Шостаковичем, о чем Вы хотели бы его спросить?
Не думал об этом. Я ведь видел его. И мой отец, режиссер Ефим Учитель, пересекался с ним, пусть они и не работали вместе напрямую. Седьмая симфония звучит в отцовском фильме «Ленинградская битва». Но если представить такую встречу… Спрашивать ни о чем, я бы, наверное, не стал. Вот если бы повторить эпизод его с Ростроповичем… Помолчать с ним пару часов, выпить водки — сколько бы он посчитал нужным. Тогда, мне кажется, я бы почувствовал то, что так и недопонял. Это мне кажется куда ценнее любой беседы.
Читайте также
-
«Мне теперь не суждено к нему вернуться...» — Разговор с Александром Сокуровым
-
«Вся история в XX веке проходила перед камерой» — Разговор с Валери Познер
-
«Не думаю, что препятствия делают фильм лучше» — Разговор с Анной Кузнецовой
-
Кризис как условие
-
Время устремлено к выстрелу — Разговор с Бакуром Бакурадзе
-
«Власть одних определяет судьбы других» — Разговор с Мехрнуш Алия