Павел Кузнецов
Павел Кузнецов

Дети индиго и Царство мёртвых


Очередной «кризис культуры» 70–80-х породил целую серию апокалиптических фильмов (от «Большой жратвы» до «Жертвоприношения» и «Скорбного бесчувствия») — воспринимались они в ту эпоху более чем почтительно. 15 лет размышления о конце времен не сходили со страниц интеллектуальных и художественных журналов, пока не набили оскомину. Поэтому незаметно свершившийся переход в постисторическую реальность, подтвержденный авторитетными европейскими философами (конец времен давно наступил!) был воспринят, что называется, с чувством глубокого удовлетворения. Тревожится больше не о чем — как говорилось в некогда популярной книжке: пора перестать беспокоиться и начать жить. Страсти по Армагеддону благополучно перекочевали из сферы высокой культуры в разряд китча: Голливуд поставил на поток серийное производство эсхатологических блокбастеров. Говорить всерьез о последних временах стало уделом профессиональных прорицателей, астрологов, сектантов и прочей не всегда здоровой публики.

Первая полнометражная картина Константина Лопушанского «Письма мертвого человека» о ядерной катастрофе появилась в год Чернобыля, что многократно усилило ее резонанс. Затем вышел «Посетитель музея» — «сталкеровская» вариация на темы Апокалипсиса с чрезмерным экспрессионистским надрывом. И, наконец, местный российский Армагеддон мощно прозвучал в «Русской симфонии», которая, благодаря самоиронии и авторской дистанции, стала лучшим фильмом трилогии.

Для Лопушанского режиссура весьма архаическое занятие — род духовного служения в традициях Бергмана и Тарковского. Но то, что недавно было знаком избранничества, согласно печальной диалектике истории, в 1990-е превращается в клеймо изгоя. И я хочу отдать должное тому, с каким маниакальным упорством, — вопреки давлению времени и изменившимся понятиям кинобратвы, режиссер из фильма в фильм варьирует свои темы, в каждой работе ставя себе предельно высокую планку, которую по тем или иным причинам ему не всегда удается преодолеть.

На этот раз перед нами вариация на тему «Гадких лебедей» по повести Стругацких. Вновь Зона, апокалиптика горящих лесов, аура конца времен, писатель в роли «сталкера» (Григорий Гладий абсолютно точен в этой роли); вселенские дожди, затопленный город (в фильме изумительно передано ощущение воды), зловеще багровый свет — казалось бы, все это видено много раз, но с первого плана, почти мгновенно фильм затягивает, засасывает и не отпускает до конца.

Его смыслы просты, но одновременно невероятно сложны для воплощения. С одной стороны, вполне современный и как будто еще человеческий мир — царство мертвых, впрочем неведующих, что они давно мертвы. С другой — Зона, городок Ташлинск, превращающийся в метафизический центр мироздания, где обитают сверхсущества — «мокрецы», отгородившиеся от падшего мира непроницаемым энергетическим барьером и воспитывающие «детей индиго», гениальных подростков так, как когда-то в традиционных культурах учителя готовили послушников. В отличие от шестидесятнической повести Стругацких с их прозрачными политическими аллюзиями, у Лопушанского история приобретает метафизическое измерение. «Мокрецы» — это не столько «диссиденты», противостоящие тоталитарному режиму, сколько Другие, посвященные, мистагоги, духовные учителя, показывающие и предлагающие детям другую реальность. Иные ценности и иные смыслы. При этом для вполне современных людей из вполне «свободного», а никак не тоталитарного мира (еще очень важное отличие от первоисточника) эти существа — мутанты, генетическая аномалия, неведомая болезнь. Впрочем, и там существуют люди, пытающиеся понять, что это за существа, что происходит с детьми в Зоне. Для этого созданы бесчисленные комиссии под эгидой мирового сообщества. Но человеческие особи, в большинстве своем неспособны воспринимать Другое. Тех, кто хочет и может понять происходящее в Ташлинске, считанные единицы — Айзек Големба (Леонид Мозговой) и его помощница Диана ( Л. Пицхелаури), парочка ученых мужей и собственно протагонист — писатель Банев, прибывший для «спасения» дочери и постепенно сознающий безысходность ситуации.

Когда-то в «Риме» Феллини древние фрески, открытые при строительстве метро, таяли на глазах. Метафора была проста — все подлинное, к чему прикасается современный человек, мгновенно исчезает. В ленте Лопушанского ощутимо какую эволюцию проделал мир за 40 лет. Все иное, непонятное, непостижимое, трансцендентное, — и потому опасное — подлежит немедленному тотальному уничтожению. Прогрессивное человечество ликвидирует Зону с помощью химических реактивов. «Посвященные» аннигилированы, дети чудом спасены, но это спасение становится для них гибелью. Они не могут существовать в человеческом мире, они тают и чахнут — их не исцелить ни в каких лечебницах. Финал поражает: пронзительная музыка Андрея Сигле, нечеловеческая тоска в недетских глазах ребенка (Римма Саркисян), а за решеткой кафкианской больницы — звездное небо и бесконечный ужас человеческого существования.

В фильмах Лопушанского зачастую бывало «чересчур» — то эсхатологии, то морализма, то технологических провалов. В «Гадких лебедях» все получилось — точно, емко, естественно. Нетрудно представить как пройдутся по фильму некоторые авторитетные критики. Но это не имеет никакого значения. Есть люди слепые, глухие, нечувствующие, хотя они зрят, слышат и осязают — фильм ведь еще и об этом.

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить