Римва преле — Вспоминая Александра Тимофеевского
И еще одно воспоминание об Александре Тимофеевском — от конца 1980-х до времен «Русской жизни». Публикуем эссе Инны Шульженко и бесценные фотографии из ее архива.
«Черты смуглого его лица были выразительны: бледный высокий лоб, осененный черными клоками волос, черные сверкающие глаза…» Довольно: все уже узнали его. Не могу припомнить, когда и какая именно дверь скрыпнула и незнакомая голова показалась, — оттого мне кажется, что Шура был всегда.
Москва конца 1980-х походила на не совсем пока проснувшуюся бабу, продирала очи, шумно зевала, выбиралась из перин, еще только нашаривала босой ногой разбитый шлёпок, посматривая за немытые окна на уже сияющие листвой тополя, струны троллейбусных линий, бестолковое столичное небо, словно бы с ночи обкуренное сизыми кольцами облаков, да шарахалась от немногих в это время уже активно порхающих певчих пташек: а те уже и все правильные книжки прочли, и фильмы невиданные посмотрели, и вот — спешили поделиться, что есть, есть многое на свете, что и не снилось нашим мудрецам! — чья бородатая троица в профиль по-прежнему насупливалась на прохожих со всех сторон.
Та прелесть, с какой он общался с людьми, если уж он с ними общался, и о которой сейчас вспоминают абсолютно все, меня подкупала тем, что так он общался со всеми, не было у него табели о рангах, с кем быть участливым и милым, а на кого можно не поворотить головы кочан.
В этой Москве все всех всегда встречали на улицах: тесный центр манил людей окраинных и развращал людей центровых. И еще: кроме милицанеров, путан и членов политбюро все здесь хотели снимать кино. Хотя за путан не поручусь. Так и меня на время занесло в кинотусовку. Не там ли, Шура, мы встретились с тобой? Или в подвале жилого дома на Поварской? Тогда — улица Воровского, где творил свой театр Анатолий Васильев и где мне посчастливилось наблюдать, какая убийственная мощь требуется личности для создания великих произведений искусства. Или мы сталкивались еще раньше, на полуподпольных просмотрах, чтениях, выставках?.. В том-то и дело, что встретиться мы могли где угодно: квартирник или «Сайгон», невелика разница…
Но уж с документальной точностью мы можем сказать, что 29 мая 1995 года ты открыл показ моей коллекции «Модельер: Обри Бердслей» в ГМИИ им. Пушкина: вы с Пьером (Дозом) первыми вышли на раздвоенный, словно змеиный язык, подиум и торжественно прошествовали к обнаженному Давиду в своих игровых, графичных костюмах.
Никогда не видела я Шуру раздраженным, разгневанным, недовольным. Мы встречались на территориях, не предполагавших подобных проявлений ни от одной из сторон. Хотя, думаю я, был он человеком больших страстей, но, как многие из редкостно умных людей, никак этого не обнародовал. Та прелесть, с какой он общался с людьми, если уж он с ними общался, и о которой сейчас вспоминают абсолютно все, меня подкупала тем, что так он общался со всеми, не было у него табели о рангах, с кем быть участливым и милым, а на кого можно не поворотить головы кочан. Конечно, пленял он этим всех и каждого: наших швей, например, шармировал тоже мгновенно. Сам, стесняясь на примерках, улыбался этой своей улыбочкой, и, послушно вертясь, — поднимая руку, поднимая ногу, — задавал вопросы, на которые они могли ответить именно что со знанием дела.
Стоят: Александр Хромов, Инна Шульженко, Александр Тимофеевский, Никита Дийон, Николай Костромитин, Сергей Шолохов.
Сидят: Игорь Григорьев, Андрей Бартенев и Лика Стар (гостья Григорьева).
Фото П. Киселева из архива Инны Шульженко.
Девушки всегда сами и заранее приносили к его примерке пепельницу, обычно здесь запретную. Что уж говорить о тех, кому Александр Тимофеевский брался покровительствовать! Расцветали и самые ничтожные задроты, — такова была сила приязни Шуры.
Будучи человеком ироничным, он прекрасно понимал ограниченные возможности иронии и использовал ее никогда не бессмысленно или обидно, всегда с большим вкусом. Не любя ругать людей или расписывать известные ему их подличания, он мог сказать, например, так: однажды я спросила про шумного оратора «кто, мол, таков?», и Шура кратко и исчерпывающе ответствовал: «Считает себя титаном эпохи Возрождения: помню, одна из его статей начиналась словами: „феномен Микеланджело прост“. Что тебе еще хочется знать о нем, дорогая?»
Как-то вообще он даже неприятных ему людей старался защищать, не отказываясь понимать их скудоумные мотивации. Этот талант он очень развил с возрастом, как развивает мышцы атлет, беспрестанно увеличивая поднимаемые им тяжести. И очень изобретательно оправдывал людей любимых, друзей. То есть доброта его была и правда не заточенной только на «своих», круг, клан, лобби, — нет: с его несколько даже панковским православием, многих шокирующим, он действительно дал себе труд подумать и впредь поступать по обращенному словно бы лично к нему : если будешь ты, Шура, любить одних любящих тебя, какая тебе награда? Не то же ли делают и мытари? И если ты приветствуешь только братьев своих, что особенного делаешь? Не так ли поступают и язычники? И не было потому в друге нашем Шуре никакой спеси: ни интеллектуальной, ни еврейской, ни столичной, ни гомосексуальной.
Чужая мысль чуть коснулась вашего слуха и уже стала вашей собственностью, как будто вы с нею носились, лелеяли, развивали ее беспрестанно…
Я очень рада, что в фейсбуке, куда он перебрался после окончательного закрытия журнала «Русская жизнь» и стал писать свои заметки, воспринимая жизненные события как поводы для осуществления мысли, успела многажды поблагодарить его за помощь, оказанную моей семье в трудные времена. Не стану здесь распинаться о своих трудностях, скажу кратко: даже у самых избалованных баловней судьбы может случиться жесткач, и после 2010 года из принцев мы превратились в нищих. И вдруг Шура настойчиво стал звать меня писать в «РЖ».
Вот уж точно, девизом этого журнала могло стать «Поэт сам избирает предметы для своих песен; толпа не имеет права управлять его вдохновением». Замечательные авторы, которые публиковались в «Русской жизни», и сами, если захотят, расскажут о своем опыте цветения в этом летнем саду русской словесности и об этом садовнике. Все разговоры и обсуждения с ним как редактором вдохновляли и поражали скоростью мысли, с какой он понимал вас: удивительно… как? Чужая мысль чуть коснулась вашего слуха и уже стала вашей собственностью, как будто вы с нею носились, лелеяли, развивали ее беспрестанно… Алфавитный список авторов этого журнала столь многое сообщает о его главном редакторе, что дискуссии о левизне или правизне Тимофеевского видятся забавными. Я думаю, он просто действительно понимал главные причины думать и считать именно вот так — и левых, и правых, и потому сам ни тем, ни другим не был. А был, думаю, сознанием, осмысляющим коллизии истории, выпавшие на его век. И этим аксиологическим осмыслением щедро делился со всеми, кто пожелал бы слушать, читать его импровизации.
Фото из архива Инны Шульженко.
Когда я думаю про историю создания образцового делового издания на руинах СССР, к которой Тимофеевский приложил руку, не могу не восхититься Яковлевым. Сам Шура не раз и, думаю, не мне одной говорил, что концепция «Коммерсанта» была проста: как известно, для того, чтобы газон был безупречен, стричь его нужно триста лет. Так вот мы будем издавать нашу газету так, как будто этот газон у нас есть. Со стороны же Владимира Яковлева именно это и было очень умно: нанять ходячую книгу, прекрасное образование, хороший вкус, богатый аналитический ум и безусловный талант внятного проговаривания сути вещей в лице одного доброжелательного человека, счастливо сочетавшего все эти и многие другие, полагаю, так и невостребованные, компетенции… Ходил себе по редакции, энциклопедировал коллектив, вместо всех этих наших университетов, уроков риторики, систематических занятий анализом — просто сам стал школой.
Особую приязнь испытываешь к людям, чувство юмора с которыми совпадает, согласитесь.
Как-то Шура позвонил мне и сообщил, что только что где-то на заседании НТВ выбирали ведущую для программы о кино, выбирали между Ренатой Литвиновой и мной. Но наша общая знакомая, входившая в круг заседавших, возопила: вы что — Шульженко совершенно неуправляема! И он позвонил поздравить меня с этим. Особую приязнь испытываешь к людям, чувство юмора с которыми совпадает, согласитесь.
Господи, и теперь уже не поблагодарить за то, как терпеливо он возился со мной последние почти три года, пытаясь как-то обезболить удар, нанесенный практически полным игнором моей вышедшей в 2017 году книги. Как и положено другу, объяснял это прискорбное для меня событие устройством системы, а не говенностью моей книжки, которую прочитал, какой-то из зим сидя в Риме. Шура не счел нужным написать о романе публично и потому не стану нарушать его волю и приводить здесь сказанные в личной переписке слова. Но 2018 год сделал нас коллегами-литераторами: слава богу, Люба Аркус достала его, и две книги Тимофеевского в авторской редакции вышли. И потому мы очень живо обсуждали нашу литературную реальность.
Конечно, в отличие от меня он очень хорошо знал, как оно тут у нас всё устроено, как и кем делается событие и что стоит за хорошо организованным успехом, и посмеивался на мои возражения и возмущения: «а как же ответственность перед культурой?!» и прочие наивности.
Незадолго до смерти Шура прислал сообщение: «Мне дороги твои дивные костюмы, вся эта история в Пушкинском, и, конечно, Рената. Сон в летнюю ночь. Свадьба Оберона и Титании. Про это хочу написать». Уже после его ухода Рената подписала эту фотографию: «Мы там на фото счастливы». Фото из архива Инны Шульженко.
Чтобы не приводить скандальных обсуждений из личной переписки, приведу опять же развёрнутый комментарий Шуры под одним из моих открытых ноющих постов. Там я написала типа: вот, мол, оскоромилась, впервые за два с лишним года попросила одного типчика, звездного приятеля, упомянуть мою книгу! Шура — я просто вижу и эти поднятые вверх брови, и улыбку вытянутых губ, — не поленился написать (и думаю, это полезное знание для любого непуганного автора): «Ласточка моя любимая, это совершенно бессмысленно. Ну, упомянет он тебя. И что из этого выйдет? Ровным счетом ничего. Ты либо вписываешься в расклады, становишься частью какого-то круга, его стратегии и тактики, его многообразной игры, но на это мобилизуются силы главных паровозов, их клак и клоак, либо стоишь в стороне и усмехаешься со всем своим достоинством: когда-нибудь и твоей книжке придет черед, а когда — Бог весть. Зато без сочиненной, накрученной и раскрученной кампании и без компании, без коммунальных вскриков и всхлипов, без неминуемого общего гула, как на первомайской ходынке. Служенье муз не терпит суеты — сказал важный для нас человек, не правда ли?» Правда, милый. «У меня, кстати, тоже две книги в этом году вышли. И о второй, для меня по-настоящему важной, не архивной, а сегодня сделанной, никто не написал ни слова. Ну и *** с ним».
Слезы снова сами текут из глаз, как переливается вода из фонтанов его любимого Рима. Не хватило жизни человека — другим людям!
Понятно, почему с вечера 11 апреля несется по фейсбуку просто рыдание: множество людей самым эгоистичным и личным образом оплакивают свою утрату, ведь таким — остроумным, терпеливым, упрощающим понимание он был с очень многими. И потому все мы пока не можем оценить красоту и лаконичность его ухода: накануне Пасхи, во сне, безо всяких оскорбительных альцгеймеров, без слюней изо рта этого патрицианского лица, прочь от чумной несвободы, вознесся душой из собственного обожаемого дома… «Господи! Возьми его к себе, прижми к сердцу, утешь, утри слезы! А мои уж не утрешь», — как взмолилась и возрыдала Татьяна Толстая на горестную весть о своем большом друге.
Но однажды мы изумимся красоте этой смерти.
И ровно в тот момент, когда одна приятельница пишет мне «шикарный, вальяжный, роскошный, — такой пусть и останется в памяти!» я снова неизвестно зачем захожу на страницу Толстой, оказывается, чтобы увидеть фото маленького Шуры, первоклассника, и прочесть комментарий одноклассницы: «Саша был сиротой, его воспитывала бабушка», видимо, имея в виду очень раннюю смерть матери, в Шуриных три года, и слёзы снова сами текут из глаз, как переливается вода из фонтанов его любимого Рима. Не хватило жизни человека — другим людям! Хотелось, чтобы старенький Шура, в кресле-коляске, сидел бы в саду во главе какого-то длинного стола, вокруг которого много мужчин и женщин, друзей, любовников, много детей и стариков, по саду носятся собаки, и темнеет, и светает, и уж полдень, и разговоры за этим столом совершенно прекрасны, а споры полны плодов… «Просто все на всех нападают, и я по привычке защищаю. Так само собою выходит».
Может быть, единственное персональное противостояние всё и всех понимающего Шуры как частного лица было не опуститься в смысле — не озлеть, не возчваниться, не возненавидеть.
Ценитель «Гибели богов», «Леопарда», «Людвига», успел он поиграть и в политику. Какова драматургия: оказаться столь хитроумным знатоком кинематографических властителей, что эти наши servi populi желают читать с твоего листа; пожалте, искус царедворства, не все же вам только читать «Доктора Фаустуса»… Этот период Шуриной жизни известен мне меньше прочих, и потому что не слишком нравился, и потому что в Москве я уже не жила. Однако на встрече в «Порядке слов», где прошла презентация его «Книжки-подушки», на неизбежный вопрос об ответственности он отвечает: «Ну, конечно, я ничего не решал» и дальше рассказывает такой диалог — как в 2003 году, после событий с ЮКОСом, он заявил Чубайсу, у которого тогда работал: «Это не моя власть». На что его визави ответил: «Почему, Александр Александрович, это должна быть ваша власть? Вы статистически ничтожны, вас нету». И совсем иначе тогда воспринимаются Шурины слова о «Книжке-подушке», сказанные там же: «В каком-то смысле это история поражения частного человека, который пытался жить частной жизнью».
Пишите себе спокойно, торопиться некуда — Вспоминая Александра Тимофеевского
Однако все мы, кто знал автора и кто прочел его книги, прекрасно понимаем, что он, сохранив неприкосновенной тайну личности, персонаж сложного гипертекста собственной жизни, свой главный герой, который не дал ничему и никому низвести его во второстепенные, а ведь многие из нас позволяют сделать это с собой: государству, большим деньгам или нищете, злым людям, равнодушным близким или собственным ошибкам. Может быть, единственное персональное противостояние всё и всех понимающего Шуры как частного лица было не опуститься в смысле — не озлеть, не возчваниться, не возненавидеть. Так сказать, апофатическое человечество. И не ослепнуть в персональном благополучии, а продолжать внимательно видеть жизнь во всей ее нелинейности, и непредсказуемости, и абсурдности, и жестокости, но и в неотразимости моментов счастья, коих тем у человека больше, чем более он принадлежит культуре, а она — ему.
12/14-22 апреля 2020 Таруса
