Старые песни про «особый путь» — «Сибирский цирюльник» в прокате
Аккурат к весенним заморозкам в российские кинотеатры возвращается «Сибирский цирюльник». О лихой-удалой картине русской жизни более двадцати лет назад писал Олег Ковалов для «Новейшей истории отечественного кино». Публикуем этот текст.
По словам Никиты Михалкова, мировая премьера «Сибирского цирюльника» могла состояться в Париже, Нью-Йорке, Лондоне, Токио, Мадриде. Однако он убедил продюсеров, что первый показ фильма должен пройти именно в Москве. Специально к премьере были выпущены сто шелковых платков с изображением «Большой прогулки по Москве», одеколоны «Юнкерский» №1 и №3, сигары «Сибирский цирюльник», заведен сайт в интернете, открывающийся рекламным слоганом фильма «Он русский. Это многое объясняет…» Издательство «Российский архив» при студии «ТриТэ» приурочило к премьере выход «Словаря терминов XIX века». Для демонстрации картины в Кремлевском дворце съездов из Лондона был привезен экран площадью 322 кв.м, установлены три ультрасовременных кинопроектора «Ernemann» и звуковая система Dolby Digital Surround. В фойе дворца представлены исторические костюмы (в том числе императорские) из фондов дворцов-музеев Павловска и Царского Села, 20 главных костюмов, использовавшихся на съемках, и 20 подлинных документов эпохи Александра III из фондов Государственного исторического архива. На премьеру приглашены руководители фракций и комитетов Госдумы и Совета федерации.
Борцам со столь обаятельным царизмом никакого сочувствия больше не полагается.
В конце ХХ в. положение российского кино кажется столь плачевным, что премьера любого фильма изумляет уже просто тем, что он вообще снят. Премьера, проходящая с таким размахом — изумляет вдвойне. Дискуссии о кинематографе неизменно сводятся к обсуждению проблем выживания самой отрасли, а все разговоры о тенденциях кинопроцесса кажутся блажью. И, тем не менее, сквозной мотив важнейших фильмов этого времени все же вырисовывается. Завершается бурный век, будущее пугает. Подобное ощущение реальности выразил еще Осип Мандельштам — «Мы живем, под собою не чуя страны…». Российский художник привык осмыслять «судьбы Родины», а эта точка опоры уходит из-под ног. Поэтому главные фильмы второй половины 1990-х гг. пронизаны рефлексией по поводу России. Их авторы то поэтизируют ее неказистую обыденность («В той стране» Лидии Бобровой), то гневно разоблачают ее героическую мифологию («Окраина» Петра Луцика), то производят изысканный демонтаж устойчивого стереотипа «Россия, которую мы потеряли» («Про уродов и людей» Алексея Балабанова).
«Сибирский цирюльник» становится самым широковещательным и репрезентативным «высказыванием о Родине». Страна в это время блуждает без руля и ветрил, в верхах ей срочно подыскивают (так и хочется сказать — «прописывают») «национальную идеологию». Учитывая державные декларации Михалкова, казалось, что он подыграет этим ожиданиям.
В поезде, мчащем сквозь снега в Москву, пылкий и неопытный юнкер Андрей Толстой знакомится с американкой Джейн. Она с восторженным удивлением открывает для себя «страну чудес» — все здесь поставлено с ног на голову, все весело, непонятно, интересно и нерасчетливо. В этих щедрых обильных краях живут с огнем и азартом, много пьют, дерутся и целуются, широко гуляют, сходят с ума от любви, а громадные, похожие на медведей генералы совсем не страшные — хлещут водку ковшами и закусывают краями граненых стаканов.
Замысел фильма вынашивался давно; давно известен и кинороман Рустама Ибрагимбекова и Никиты Михалкова «Сибирский цирюльник» (см.: «Киносценарии», 1992, №3, №4; 1993, №1, №2). Съемки велись с размахом, немыслимым для времен нового «малокартинья», СМИ разжигали к ним интерес — совсем уж диковинным стало сообщение, что на съемках режиссер стрелял (!) в назойливого журналиста и даже ранил его. Зрителя готовили к зрелищу, не уступающему «блокбастерам» Голливуда — сама смета фильма (45 млн долларов) отчего-то должна была пробудить «национальную гордость великороссов».
Скучно снимать он не умеет, а излагать в пустых залах даже самые патриотичные идеи — захотел бы, не может.
«Сибирский цирюльник» — «Сеансу» отвечают…
Фильм, к которому искусственно подогревается интерес, обычно разочаровывает, но с картиной Михалкова этого не случилось. Многие опасались увидеть на экране «развесистую клюкву» и квасной патриотизм. Идейный «новодел» в фильме и вправду есть. Москва 1885 г. снята так, что именно она кажется столицей страны и оплотом русского духа — а сомнительный, вечно бунтующий и зараженный «западничеством» Петербург вынесен «за скобки». Привычную по советским учебникам «эпоху реакции» новый исторический комикс изображает как время долгожданной стабильности, передышку между потрясениями никому не нужных разрушительных реформ. Образ Александра III ничуть не напоминает здесь тот знаменитый и почти гротескный конный монумент Паоло Трубецкого, где царь похож на грузного жандарма, под тушей которого изнемогает стреноженная Россия. На экране предстает «народный Государь», мудрый и просвещенный консерватор, его выезд на площадь озвучен державным гимном и обставлен со всей возможной торжественностью. Этого осанистого мужика, с бородой лопатой и хищным живым взором, играет сам Михалков. Борцам со столь обаятельным царизмом никакого сочувствия больше не полагается.
Но кинематограф Михалкова — энергетичный и чувственный. Кумиры автора — Федерико Феллини и Борис Барнет. Скучно снимать он не умеет, а излагать в пустых залах даже самые патриотичные идеи — захотел бы, не может. «Сибирский цирюльник» пронизывает «фирменная» непринужденность михалковской интонации, а необычный для режиссера постановочный размах выгодно оттенен шармом отделки интимных и трепетных деталей. Вместо консервативного лубка предстает зрелище задорное и изобретательное, и самые предубежденные критики, поиздевавшись над очевидными драматургическими просчетами и исторической недостоверностью, не могут не признать, что просмотр фильма доставляет… удовольствие. Просто удовольствие — как морозный воздух, весенняя свежесть, ароматный суп под рюмку ледяной водки или дружеская беседа на дачной террасе. Зрителя пока еще не обманешь никаким пи-аром, и факты сборов (впервые за долгие годы) говорят сами за себя — так, петербургский кинотеатр «Аврора» будет показывать «Цирюльника» почти год при заполненных залах. И пусть несостоявшийся идеологический манифест «новой России» воспринимается как впечатляющее зрелище, как чувствительная костюмная мелодрама — успех очевиден, и в пореформенной России он дорогого стоит.
Это — Россия нынешнего столичного новодела…
Из России с любовью
Сделав фильм, чей постановочный размах ставит его вровень с иными мировыми «хитами», Михалков преподнес Америке свой урок: подлинная ценность кино — в иррациональной чувственности, неуловимо разлитой в воздухе фильма. При том, что «Сибирский цирюльник» — самое расчетливое и программно идеологическое произведение конца века, все же это образ страны, придуманный в строго определенное время. Государь Император выезжает на широкую площадь, бездуховные американцы суетливо расхищают богатства России, а террорист смотрит на прямодушного русского юнкера влажными умоляющими глазами явно «лица кавказской национальности», как будто именно они составляли ядро «Народной Воли»… Это — Россия нынешнего столичного новодела…
Но «идеологическое» — обычно чванное, официозное, холодное. Фильм Михалкова — шутовской, клоунский, ребячливый: как забыть, скажем, натирку полов в юнкерском училище, превращенную здесь в балет! Масленица, где над куполами встает нежно-розовая заря, а на снегу вырастает целый город из пестрых шатров, с лотками, балаганами, ряжеными, ледяными горками, осененными гирляндами цветных взрывающихся петард — шедевр постановочного искусства, напоминающая разом и холсты Бориса Кустодиева, и феллиниевские карнавалы, которые начинаются с огней, хохота, буйного веселья, а завершаются — медленным дотлеванием праздника и одинокой слезой в ледяной пустыне. Заплетающимися ногами блуждает в сугробах здесь запойный генерал, герой Алексея Петренко, прижимая к сердцу своему, исходящему тоской, благостью и любовью, заветный штоф и невозмутимого лилипутика в треуголке, что в ярмарочном балагане изображал самого Наполеона, лютого врага бравого российского вояки…
Получился сюжет вечный и куда более российский: «изгнание из рая».
Александровский сад на Андреевском спуске
Михалков создал фильм о России, поражающий как раз не постановочным размахом — а тем, что каким-то чудодейственным образом выразил на экране, казалось бы, пластически невыразимое — почти физическое ощущение хлебниковского: «О Русь! Ты вся — поцелуй на морозе!»
Достойно изумления, что фальшивой позолоты лишено здесь даже то, что сегодня успело подернуться пленкой пошлости. Например, выезд Государя начинается с панорамы по носкам юнкерских сапог, меж которых скачет воробышек. Затем камера выходит на фигуру опаздывающего на службу нескладехи-звонаря (первый же звон колокола так чист и глубок, что от него замирает вся округа). Завершается панорама мальчишеским ликованием восторженных юнкеров, принимающих присягу…
Вне российского контекста картина Михалкова просто не может существовать.
Но в этой лучащейся истории, напоенной ароматом ушедшего времени, наступает иррациональный поворот. Мир, изображенный на экране, увы, слишком хорош, чтобы быть истинным и вечным. Фильм вовсе не несет нам образное послание будущего политического лидера, а сообщает извечную грустную истину — за гармонию нужно платить. Получись в полной мере любовный сюжет отношений юнкера Андрея Толстого и американки Джулии — возможно, мы получили бы серийную мелодраму. А так — тема заскорузлой каторжной России, куда неминуемо попадет и будет перемелена самим этим плотным месивом тел в грязно-бурых арестантских халатах, трепетная человеческая песчинка — грянула здесь, как обухом по голове… Сюжета любви благородного юнкера и авантюристки не получилось. Получился сюжет вечный и куда более российский: «изгнание из рая».
Судьба фильма лишь на первый взгляд кажется идиллической. Ретро-утопия непродуктивна в принципе. Призывающие воскресить «позавчерашнюю» общественную формацию в глубине души понимают, что претворенная в жизнь консервативная утопия возведет в России не расписные шатры кустодиевской ярмарки, а мир «Мертвых душ», «Записок охотника», «Воскресенья», рассказов «В овраге» и «Суходол». Подобное «светлое будущее» уже описано, и нормального человека туда не тянет. Оттого, изображая российскую монархию, Михалков словно бы прячется за условность и стилизацию. Его Россия — «кустодиевская», но Кустодиев — петербургский художник «Серебряного века», и Россия его ярмарок — уже тогда была стилизацией. А насквозь цитатная ткань «Сибирского цирюльника» является своеобразной «стилизацией стилизации».
Никита Михалков: «Я сделал картину для ста миллионов иностранцев, живущих в моей стране»
Вне российского контекста картина Михалкова просто не может существовать. И потому того мирового резонанса, на который рассчитывали авторы, она не получит. Фильм «опоздал» — ему следовало появиться хотя бы в 1991 г., на волне надежд, что Россия, освободившись от коммунистов, принесет миру некое «новое слово». Но реформы идут через пень-колоду, Кремль сотрясают скандалы, в Чечне льется кровь. На этом фоне старые песни про «особый путь» России изрядно раздражают, регулярное разворовывание западных инвестиций слабо соотносится с тем кодексом чести, который воспевает «Сибирский цирюльник», а зарубежные выходки русской «элиты» отбивают всякую охоту умиляться национальной «непредсказуемости». Трудно было найти столь неудачный момент для воспевания «таинственной русской души».
20 февраля 1999
