Дмитрий Дубровский
Дмитрий Дубровский

Грамматика террора


Реклама системы наружного наблюдения (2008)

Очевидно, что терроризм в его современном изводе так сложно встроен в нашу жизнь, что кинематографу приходится вырабатывать для разговора о нем новый язык, формулировать новые этические законы, прочерчивать новые моральные границы, за которые не должна заступать нога кинематографиста.

Еще недавно террорист был героем исключительно фильма-катастрофы, а сегодня мы наблюдаем удивительное разнообразие жанров: от формальных хорроров вроде фильма «Немыслимое» до сатирических комедий вроде «Четырех львов». Еще вчера террор был недугом мультиконфессиональным и мультинациональным, а сегодня террористы в кино — почти всегда мусульмане. Взгляд на международный террор сегодня — это чаще всего взгляд ксенофоба: на экране люди в арафатках, из динамиков — крики «Аллах акбар».

Однако язык кинематографа гуманистичен и другим, по всей видимости, быть не может. Поэтому разговор о терроре неизбежно сводится к разговору о тех, кто является его творцом: террористах. В «Четырех львах» (Кристофер Моррис, 2010), шокирующей комедии о природе террора, нам показывают, в общем, обычных, милых людей. У каждого своя бестолковая история, не сопереживать которой невозможно. Тем временем эти люди делают взрывчатку — чтобы убивать. Когда случайно гибнет один из героев, мы испытываем… жалость. Почему? Потому что мы уже включили его в наш гуманистический проект, который предлагает видеть за каждым поступком личную трагедию. Но приближает ли нас это сочувствие к пониманию правил, по которым функционирует машина уничтожения, частью которой являются эти люди?

Умные и неленивые авторы «Четырех львов» не чешут всех под одну гребенку: они делят мусульман на «обычных» и политически активных, «взрывоопасных». Этот фильм — вообще удачный материал для разговора о многоплановости современного террора: он наглядно иллюстрирует процесс «обратной культурной интеграции», который идет сегодня в европейских странах. Поколение детей иммигрантов переживает кризис идентичности и связанный с ним кризис локальности. Главные герои «Четырех львов» — это люди, которые живут одновременно в двух взаимоисключающих системах координат: Англии и Пакистане. Они системно нелепы во всем, за что берутся: и когда пытаются выстрелить в пустыне из «стингера», и когда взрывают лондонский марафон. Герои всегда не у себя дома — и в терпимой к культурным меньшинствам Британии, и в лагере террористов в Пакистане.

Терроризм сегодня — это новый и непонятный вызов; на наших глазах рождается новый язык насилия, который является вызовом современной системе государства в целом. Раньше под террором понимались различные по сути, но близкие по форме явления: Rote Armee Fraktion, ЭТА или «Хезбалла». 11 сентября привело эти разные «терроризмы» к единому знаменателю. Сформулировало единые правила грамматики террора.

Конечно, политический террор существовал всегда. И стандартным для политического террора считалось наличие автора: террористы всегда стремились к тому, чтобы добиться, как это определяют американцы, fearful state of mind, объявить urbi et orbi о своих требованиях, что называется, «взять на себя ответственность». Кроме того, если насильственный акт — это высказывание, то у него должна быть определенная цель, ради которой он и планируется. В фильме «Немыслимое» (Грегор Джордан, 2010) засадившие террориста в клетку военные отчаянно пытаются понять, чего именно тот добивался. Сегодня террористы нередко предпочитают оставаться в тени (вспомним, к примеру, недавний теракт в Домодедово): взрыв превращается в анонимное бесцельное высказывание. Современный террор характеризуют отсутствие смысла, его инфляция. В чем идея послания, если не существует способа это послание расшифровать?

Одновременно терроризм стал и способом обессмысливания войны как таковой. Когда армию используют для «замирения», начинается война. Когда армию используют для войны с террором, начинаются Абу-Грейб, Чернокозово, Гуантанамо. Отрубать террористу пальцы, вырывать, как в «Немыслимом», ногти — это, что ли, военная операция? Борьба с терроризмом развязывает руки тем, кто хотел бы отменить habeas corpus, первооснову всех гражданских свобод. То есть общество (государство) начинает говорить с террористами на единственном понятном им языке — языке насилия; чем же, в таком случае, террорист хуже государства, которое его убивает? Прибегая к карательным мерам, государство превращает террориста в воина и жертву. Именно так кажется героям фильма «Рай сегодня» (Хани Абу-Ассад, 2005) — потенциальным шахидам. Фигура террориста-смертника уникальна, потому что из мира живых он исключил себя еще при жизни. Его диалог — это диалог с мертвыми, они для него важнее живых. Разрушение становится навязчивой идеей для того, кто уже и так выключен из социально-политической жизни.

Парадокс, но правонарушение гарантирует ему утраченные гражданские права, хотя бы в виде прав подследственного. Схожим образом рассуждала ставшая жертвой революционного террора Олимпия де Гуж: если женщина может взойти на эшафот, она может войти и в парламент. Террор — война личная, война одного против структуры, как это было в деле Унабомбера. Вдруг выяснилось, что политическое насилие не является больше прерогативой государства — теперь это возможность личного бунта и восстания.

Проблема терроризма, очевидно, связана с кризисом национального государства. Ведь национальное государство представляет себе войну с террором как войну с чем-то территориальным, географически и политически определенным. Например, говорим «недемократический режим» — подразумеваем «терроризм». Однако сегодня борьба с террором все чаще не поддается локализации: нет ни главного террориста, ни центрального террористического офиса, и потому привычная логика войны не действует. Для того чтобы провести контртеррористическую операцию, нужно не просто определить врага, но и разоблачить целое сообщество преступников. Посмотрите на ситуацию в Ираке: вводя туда войска, вы овеществляете терроризм, конкретизируете его, даже культивируете, в то время как реальные террористы растворяются в песках Афганистана или Пакистана.

Очевидно, речь идет о негативном конструировании: язык насилия, на котором говорит одна сторона, быстро перенимается другой стороной. В итоге получается, что тюрьмы ЦРУ и разрешение пытать людей, подозреваемых в терроризме, скорее говорят о насильственной природе современного государства, нежели о наличии террористической сети. То есть терроризм определенно достигает главной своей цели. Американский «Закон о патриотизме» и аналогичные ему инициативы трансформируют демократический мир, распространяя на него правила грамматики террора. Борьба с терроризмом методами терроризма означает создание другого мира, в котором язык насилия становится универсальным языком принятия решений. Террор растет из ненависти, и тот, кто наиболее успешен в борьбе с ним, одновременно наименее человечен. В этом ужас финала фильма «Немыслимое»: войну с террором проигрывает тот, кто отказывается применять пытки. Человечность обречена. Именно она становится главной жертвой в этой битве.

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить