Леонид Мозговой

19 / 01 / 2012

Ялтинская купель

1991 год

7 августа

Вчера вечером позвонила Вера Новикова. Она работает на «Ленфильме» вторым режиссёром на картине Александра Сокурова «Последний год» — об одиночестве и трагедии Чехова. Вера предложила мне прийти попробоваться не больше ни меньше, как на роль Антона Павловича.

«Послушайтесь меня, — сказала она, — давайте немного сыграем для Сокурова. Ему нужен трагический, даже жёсткий Чехов, который от болей кололся морфием. Оденьтесь во что-нибудь тёмное, чтобы казаться тоньше. Никаких улыбок. Нужен человек болеющий, если не физически, то нравственно»…

Около получаса мы проговорили. Не знаю… Я совсем не похож на А. П. Ч. Есть, как многие говорят, что-то от чеховских героев… Но — сам!!! И страшно, и интересно. <…>

8 августа

Встреча с Сокуровым на «Ленфильме», похожем на сильно запущенное промышленное предприятие — то ли механический завод, то ли «Красный треугольник». Небольшая комната, где Вера работала на предыдущей картине «Вурдалаки». Захламлённые столы. Множество коробок из-под плёнки.

Александр Николаевич чуть опоздал. Среднего роста, крепко сложённый человек с непокорными волосами. Сильно развит торс. В полосатой футболке (чёрные и серые полоски), в поношенных джинсах. С сумкой, в которой мелькнул голубой том Чехова.

Разговор поначалу не клеился.

А. Н. — вежлив, стеснителен до крайности, когда говорит — смотрит больше куда-то в сторону или на стол. Спросил — коренной ли я ленинградец, где учился, где работаю. Понравилось ему то, что я нигде не снимался. <…>

В самом начале разговора, до того как сели, был один его взгляд — пристальный, глубокий, какой-то «тёмный» почему-то. Видно, оценивал, решал. Он спросил, знаю ли я его фильмы. Я отвечал, как есть — что знаю плохо, что я не из сферы кино. <…>

Вдруг, потупив взор, Сокуров сказал: «Я не могу скрыть, ваше лицо мне очень нравится. Давайте попробуем поискать грим».

Какой-то необыкновенный прилив радости испытал я.

«Попытаемся, — продолжил Сокуров, — я не знаю пока, как снимать».

«А я не знаю, как играть» — парировал я.

А. Н.: «Ну, вот и попробуем. Знаю пока, что мало будет слов, много пластики и состояний… Штормовое море и на его фоне Чехов. Будем искать. Возможно ли похудеть на 5–6 килограммов?»

«Да, конечно».

«Если пробы будут удачными, худеть будем под медицинским контролем. С сентября — подготовительный период. Январь-февраль — съёмки в Ялте, в доме Чехова. Но дом не сегодняшний — ухоженный, с красивым садом, а тот, где он был очень одинок». <…>

12 августа

<…> У Кати Бесчастной — гримёра — над зеркалом висит нарисованный ею эскиз грима Чехова — несколько романтический, в сероватых тонах, с взлохмаченными волосами. Она мои волосы «подкорнала» под А. П. Ч., подседила, чуть взбила их. <…> Фотограф Миша снимал меня во втором дворе «Ленфильма», у 10 корпуса, среди грязных куч песка и мусора, возле обшарпанных стен. <…> Вера, уезжая, просила, чтобы не было ни одной улыбки. <…>

19 августа, понедельник

В 11 часов утра на даче по радио услышали о путче. Вечером вернулись в Ленинград. <…>

22 августа

Фотопроба в присутствии Сокурова. Снимал оператор фильма Александр Буров. Катя сделала совсем другой грим — заклеила мне верхние веки латексом, подтянула нос, тем самым, уменьшив его; поверх моих усов и бороды приклеила клочковатую, неопрятную растительность; беспорядочно взлохматила голову, смазав её какой-то жидкостью. Получился совсем другой тип — не благополучный «актёрский» персонаж XIX века, а измученный, затравленный человек. <…>

Познакомился с Петром Александровым — исполнителем роли молодого человека. С ним тоже снято несколько фотографий.

24 августа

Сокуров пробы принял. Он показал мне подлинный снимок Чехова на смертном одре, который немцы сделали в Баденвайлере в 1904 году. На пробе я похож на Чехова в гробу… Шутки шутками, но, правда, очень похож. Впереди — кинопробы. <…>

6 сентября

Ура! Меня утвердил Сокуров! <…>

23 сентября

Встреча с Сокуровым. Он сказал, что будет показывать мне все свои фильмы, чтобы я постепенно входил в атмосферу его картин. Специально для меня будет заказан просмотровый зал. <…>

Сокуров пока не показывает сценарий, говорит: «Читайте Чехова, Достоевского, худейте…»

12 октября

Сегодня с меня снимала маску художник Валентина Малахиева — она же делала маску для фильма «Спаси и сохрани». Процесс очень необычный. В ноздри вставляются трубочки, а всё лицо загипсовывается. Пока гипс холодный ещё ничего, хотя и неприятное ощущение. Когда же гипс затвердевает, он нагревается и в лице начинает пульсировать кровь.

В течение октября меня периодически вызывают на примерки и на пробы грима. Параллельно читаю воспоминания о Чехове Станиславского, Немировича, Бунина, Горького и других. Выписываю много. Худею под наблюдением доктора Русиновой из поликлиники СТД. <…>

30 октября

Наконец-то Сокуров дал прочитать литературный сценарий Юрия Арабова, он называется «Интермеццо». «Последний год» — это название режиссёрского сценария.

Очень изумился и обрадовался — есть что играть — оживший Чехов! Не Чехов, живущий в Ялте, а оживший в наши дни и вернувшийся в свой дом. А я-то выписывал всё, что связано с жизнью Антона Павловича — его характер, привычки, отношения. Ну, ничего, — всё пригодится. Да, для актёра потрясающая задача! <…>

Меня очень смущает финал, когда главный герой, от имени которого ведётся повествование, должен по просьбе Чехова убить его. Что-то неприятное, некрофильское есть в этом. <…>

4 ноября, понедельник

Первая съёмка (пробная). За столом, с настоящими предметами и едой. По режиссёрскому сценарию это кадр № 63.

Вот, что написано в сценарии Сокурова:

Объект — интерьер дома в Ялте (столовая). План — общий.

Содержание кадра и текста: окна светлые — рассвет. Сам пришелец встречает молодого человека в чёрном костюме с белоснежной манишкой, ничуть не смущаясь, что на одежде пришиты инвентарные номера. На столе он поставил пустые тарелки, а в бокалы налил какой-то жижи из заплесневелой бутылки. Сделал рукой широкий жест, приглашая сесть за стол. Не говоря ни слова, молодой человек сел напротив него. Птица тоже.

— Увы, — пробормотал гость. — С ужином у нас беда.

Музыка и шумы — тиканье часов. Начало музыки № 3.

Примечание: Объектив с переменной анаморфозой. Подборка и прокат реквизита, возможен и заказной. Живые цветы. Исходящий реквизит.

3 декабря

Ходили с сыном Пашей домой к орнитологу — знакомиться с журавлём, который будет сниматься в фильме. В огромной квартире в старом доме на Большом пр. В. О. две комнаты уставлены клетками с самыми разнообразными птицами. Журавль живёт не в клетке, а стоит у огромного зеркала в проёме между окнами. Оказывается, поскольку на свободе журавли всегда живут парами, то дрессируют их так: ставят зеркало в том месте, куда журавль должен пойти, некоторое время держат его у этого зеркала, а потом во время съёмок журавль сам направляется к зеркалу, ища там своё отражение. Птица нам с сыном очень понравилась. Паша назвал его Журкой. <…>

13 декабря

<…> Шьётся три комплекта костюмов для Чехова. Сокуров сказал, что, как говорят врачи, у больных туберкулёзом бывает ощущение тела то очень большого, то очень маленького, то нормального. Познакомился с актёром Вадимом Семёновым, который сыграет высокого Антона Павловича, и с мальчиком, который довольно элегантно смотрится в костюме XIX века. <…>

16 декабря

Обратился к Сокурову с просьбой порепетировать.

«Читайте сценарий, вникайте, — сказал он. — У меня мало умных слов, я всё скажу вам перед камерой».

Вечером позвонил Чернозёмову, который поставил со мной два моноспектакля, мы с ним одной школы — школы Бориса Вольфовича Зона. Кирилл Николаевич человек умный, парадоксальный. Договорились, что я приду к нему, и мы вместе поработаем над текстом роли Чехова. Тревожно мне как-то, боюсь, что я не готов к съёмкам. К тому же, ведь я никогда не снимался. <…>

1992 год

2 января

<…> В темноте чернели кипарисы, потом Алушта просигналила своими огнями, а мы неслись по шоссе вдоль невидимого моря к Ялте. Отдыхающие вышли у шикарной интуристовской гостиницы, а мы поехали в санаторий «Горняк», оказавшийся довольно запущенным курортным комплексом.

Здесь нас оглушили трагическим сообщением о смерти художника-постановщика нашей картины Владимира Александровича Соловьёва буквально за час до нашего приезда. <…> Это был немолодой, очень приятный человек. Я виделся с ним два-три раза на «Ленфильме». Оказывается, у него уже был инфаркт на предыдущей сокуровской картине «Круг второй», где он также делал макет. <…> Сокурова это подкосило — вторая смерть за этот месяц. Недавно умерла редактор Перминова, которая очень помогала Александру Николаевичу в трудные минуты жизни. Дирекция картины сделала оперативно всё, что могла. Уже отправили тело в цинковом гробу в аэропорт и уехали. Сокуров тоже полетел. Перед их отъездом долго сидели с женой художника, помогавшей мужу в работе над макетом, в её номере, поминали, говорили. На столике горела толстая красная поминальная свеча в память о Владимире Александровиче, и цветы стояли возле его визитки с фотокарточкой. По таким визиткам нам в Петербурге выдают талоны на продукты. Другой фотографии не оказалось. Мир праху хорошего человека. Для него год действительно оказался последним. <…>

4 января, суббота

Поскольку съёмки откладываются — попросился в дом Чехова, чтобы ощутить, как жилось Антону Павловичу в этих очень-очень холодных апартаментах. Главный хранитель Юрий Николаевич Скобелев разрешил, и я два часа просидел один в музее наедине с подлинными чеховскими вещами.

Холодина — неимоверная. И это при современном отоплении! Дом сделан из туфа, промерзающего в холод. Чехов первые зимы спал здесь в пальто, шапке и ботинках. В коридоре печки раскалялись докрасна, а в спальне — мороз. <…>

Каково Чехову бывало здесь одному? Не даром он хранил, оставшийся от отца перстень с надписью: «Одинокому — всюду пустыня». <…>

5 января

<…> Воды в номерах нет. Подают её один раз в день, только холодную и ненадолго. На завтрак ходим с графином и банками, чтобы запасти воды в номер. Сокуров отсадил меня в столовой от нашей группы, чтобы я чувствовал себя в одиночестве и просит побольше быть одному.

Записался в бассейн. Он находится неподалёку под открытым небом на склоне горы. <…>

7 января

С утра после завтрака пошёл гулять. <…>

Прошёлся по набережной. Подошёл к театру Чехова, где двадцать лет назад я впервые выступал с сольным концертом. <…>

8 января

<…> Сейчас 23:00. Сижу в номере, в игровом чеховском костюме — от нижнего белья до пальто — надо мне его пообмять, завтра даже похожу в нём до съёмок, и буду лежать, отдыхая, чтобы пришёлся по фигуре. А в белье даже спать ночью буду <…>.

Сегодня утром в бассейне, отдыхая, лежал на спине. Ощущение потрясающее — тебя держит морская вода, над тобою серые облака проплывают и редкие снежинки, как белые парашютики, медленно спускаются и тают в воде. Неимоверное блаженство и от купания и оттого, что в жизни произошло неожиданное чудо — фантастическое сокуровское предложение. Вода обнимала меня. Непостижимое сочетание воды и тепла. В холодном воздухе пар от воды, горы, зелёные кипарисы вокруг. За что мне всё это? Я никогда не считал себя несчастливым, просто погружён был в обыденность и вдруг — такое! <…>

Завтра съёмка. Буду в мокром белье и босиком греться на крыше. А потом мне заказана сауна. Вообще-то я не привык роскошествовать на гастролях — кому нужен какой-то чтец. А тут — киноартист! — машина к подъезду, в номер приносят тёплую воду, чтобы отмыться после грима, сауна… Ох, избалуюсь я и стану сибаритом.

9 января, первый съёмочный день

<…> Пока Катя наклеивала мне тяжёлые чеховские веки, подтягивала нос, морщинила и «штукатурила» лицо, на улице ставили свет, проверяли камеры, на автокране подняли высоко над домом «луну». Сильный свет очень точно воспроизводит лунное, мертвенное мерцание.

Где-то около пяти начали съёмки. Все утомлённые. Меня в нижнем белье облили тёплой водой. От рубашки пар, изо рта тоже. Стою на крыше на корточках, как собака, и «греюсь» под «луной», как положено по сценарию. Минуты четыре так простоял, потом: «Стоп!». Переодели в сухое бельё. Ноги в горячую воду, чая горячего со спиртом — сопьюсь я тут! Укутали в ватник и пальто.

Следующая сцена с партнёром там же на крыше, в том же виде. Три дубля. Всё то же — мокрая рубашка, прилипшая к телу. <…>

Сокуров поговорил со мной перед съёмкой минут десять, не конкретно по действию, а общие рассуждения. Поэтому первый дубль с Петром — немного судорожный, сумбурный. Александр Николаевич заметил, что я оставил на себе белые трусы под бельём, и деликатно, через костюмера, попросил снять их. Он перед каждым дублем сам поливал меня водой и приговаривал: «Ничего, Леонид Павлович, потом будете вспоминать эти мгновенья, как сладкий сон». <…>

10, вернее, уже 11 января

<…> Снимали сцену в ванне. Сегодня было гораздо теплее, чем вчера — всё-таки в комнате, а не на улице. Кроме того, репетировали в халате и без воды. Сидел в ванне Чехова! <…>

Сокуров просил импровизировать на тему кадра. Но я не очень-то умею делать это сходу. Как говорил мой великий учитель Борис Вольфович Зон: «Импровизация должна быть хорошо подготовлена». У меня эта сцена получилось, по-моему, как-то дилетантски. <…>

На ночь — чай с печеньем — сибаритствую.

11 января

<…> Вот вернулся от Сокурова. Он меня успокоил, сказал, что если бы было что-то не так, то он бы третий дубль сделал. Его пока всё устраивает. Сказал, что логика в кино иная, нежели театральная. Кроме того, логика моего персонажа не человеческая, а духовная. Не нужно характера — настолько мистическое сходство моё с Чеховым, когда я в гриме. Фильм должен быть как музыкальное произведение, как готика, как недосмотренное видение. Так что, зря я нервничаю. «Кстати, на съёмочной площадке этого не заметно» — сказал А. Н. Видимо, я просто не постигаю логику сокуровскую. Но, наверное, этого мне и не нужно.

Из моих записей на режиссёрском сценарии, сделанных во время разговора с Сокуровым:

Чехов — добрый, неторопливый, шёпотом тихо говорит.

Сказанное слово в тишине — звонко, отчётливо и ясно.

Воображаемый туман развевает.

Он, собственно — душа. Себя не ощущает, всё прощает. Добр ко всему.

Это свободная импровизация на тему Чехова — эксцентрика, поэта, мистика и фантазёра бесконечного, как пьеса для Нины Заречной.

Как мне себя вести?

Медленно всё, не бытово. Отстранённость. Не входить, а вплывать.

Восприятие духа — он как тень отца Гамлета.

Эксплуатировать индивидуальность партнёра. Держать его на расстоянии, дескать, кто вы такой, почему вы имеете право вести так себя со мной?

У меня своя жизнь, своя атмосфера, но я вынужден реагировать на вас.

Не лёгкость Чехонте, а болезненное ощущение всего поздним Чеховым.

Воля, сопротивление, требование. Он себя контролирует: что делаю? что делается со мной?

Ирония, весёлость. Воспоминания — как некое наваждение.

Не пренебрегать юмором. Везде, где возможно — комические моменты.

Эксцентризм. Неправдоподобие.

О любви Чехова. Он увлекается ровно настолько, насколько он может себе позволить увлечься.

Невозможность реализовать себя потому, что сыро. Я один.

Доминанта — изнурительное мышление. Он — как оголённый провод.

Изнурительная эмоциональная чувственность.

Чувствительность к самоанализу и к тому, как реагирует природа на время и мир, как она себя ведёт. Вот — волны, вот — песок, вот — тьма, вот — огонёк.

Мозаика из ощущений, которые перемешаны: с одной стороны — социальный дурила Алексей Максимыч, с другой — обаятельные куклы МХАТа и оскорбительный зверинец Александринки.

Отец, мать, сестра — люди, которых надо любить, жалеть и снимать ощущение раздражения, потому что все раздражены. Мало того — раздражает и весь окружающий мир, к которому Чехов совсем не такой благодушный, как кажется, потому-то жёлчных выражений у него больше, чем достаточно. Поэтому надо найти эту жёсткость и гнев.

Ялту и мир сам по себе, со всеми деревьями, дождём, снегом, песком, собаками, журавлём и прочим — не хочется воспринимать как реальность.

Гораздо важнее отпустить себя в направлении таких фантазий, как у Блока в «Незнакомке», когда начинаются призрачные сцены — когда появляется Голубой или когда раздвигаются стены и мы вдруг выходим из кабака — в поэтический ряд.

Поэтическое ощущение мира у Чехова не случайно.

Станиславский говорил: «Прочтите пьесу, как произведение поэта, вне зависимости от того — проза написана или поэзия, всё равно драматургия — род поэзии».

И вот ощущение поэтики как таковой — оно тоже должно иметь знак. Ситуация поэтически насыщена, ситуация унылая, ситуация бесконечно оскорбительная своим бытом, своим угнетением, потому что угнетение бытом очень хорошо ощущается Чеховым. Его Андрей Прозоров — это одиночество на людях. Чехов во власти химер.

Сокуров дал мне свою переносную магнитолу «Панасоник» и три кассеты из восьми его передач о программной серьёзной музыке под названием «Терра Вива» для «Радио Балтики». Он автор и ведущий. Сейчас звучит Пятая симфония Чайковского. Александр Николаевич очень просто комментирует.

В фильме будут два огромных музыкальных куска, чуть ли не по десять минут. <…>

12 января

<…> В гостиной Чехова прохладно. Я опять в одном белье при лунном свете вхожу в гостиную. Тени колеблются на стене. Подхожу к пианино, открываю его и, стоя на коленях, играю начало «Прелюдию» Шопена. Давно не играл — пальцы не слушаются.

Я как сомнамбула в этом белье, всклокоченный. Даже на видеокамере, на которой снимают параллельно документалисты, картинка производит сильное впечатление. Представляю, как будет красиво то, что снимает Буров специальным объективом. Этот объектив — анаморфоза — всё немного сужает и опрокидывает. Получаются не лица, а лики, не руки, а длани — как на иконах. Красиво.

Вообще, атмосфера дома очень помогает, хоть и холодно. Звукооператор Серёжа Мошков записывает на магнитофон не только скрипы, проходы моих босых ног, записывается даже тишина дома. Минут пять все стоят, застыв, когда Сокуров командует: «Мотор! Записываем тишину дома Чехова!» <…>

13 января

<…> Вечером в доме снимают моего длинного двойника — сцена в кровати с журавлём.

Лежу, расслабляюсь, лениво почитываю книги, что купил здесь, но без особого удовольствия <…>. Я тут ещё похудел, сбросил с августа уже 13 килограммов. Столовская пища способствует диете. Мне-то нормально, а молодым парням из группы еды, конечно, не хватает. <…>

Вернулся мой двойник со съёмки, говорит, что лучше всех «сыграл» журавль. <…> Вадик Семёнов — ещё одна трагическая актёрская судьба¹. Без работы. Мотался по театрам, закончив школу-студию МХАТ. Он подрабатывает какими-то поделками. Высокий, фактурный актёр. <…>

Комментарий из 2007 года. Недавно узнал, что Вадик Семёнов связался с какими-то торгашами и его убили.

За окном ночная Ялта посверкивает огнями окон, как новогодняя разукрашенная ёлка. <…>

Ночь. Одиночество. Музыка. <…>

16 января

<…> Снимали сцену в кабинете. Бедный хранитель был, кажется, в предынфарктном состоянии — топили чеховский камин. Правда, всего-навсего положили на металлическую решётку несколько таблеток сухого спирта, поэтому огонь был не сильный. Кроме того, пришлось вынести половину предметов из кабинета. Каждый предмет Скобелев выносил сам лично. Его состояние понять можно, кабинет выглядел, как после стихийного бедствия. Вчера и сегодня в музее нет посетителей, поэтому снимаем как можно больше. <…>

17 января

Проснулся с басом вместо тенора. Пасмурно. Дождь. Горло. Ингаляции. <…>

Александр Николаевич решил выбросить почти весь монолог и снимать минут 20–25 совместного молчания за столом. Посмотрим, как получится. <…>

19 января

<…> После завтрака, не торопясь, пошёл в город. Его хорошо занесло. Пальмы сдвинули набекрень на своих тонких пальцах снежные шапки. Кипарисы, не привычные к тяжести мокрого снега, разлохматились и стали похожи на тёмные ракеты, покрытые пятнами маскировки. Улицы завалены снегом сантиметров на двадцать, только дорожки вьются серыми змейками среди ослепительного покрывала, искрящегося на солнце. Ялта из цветной превратилась в чёрно-белую, как наш фильм. <…>

21 января

<…> Досъёмки вчерашней сцены за столом, но под другим ракурсом — из окна и из комнаты Ольги Леонардовны. Потом снимали уход наверх по лестнице. Привык уже, чувствую себя здесь, как дома. Бегаю по чеховскому двору из пристройки, где одеваюсь и гримируюсь, в дом. Скользко. <…>

На съёмке мы едим из тарелок, которые специально расписывали в Петербурге на фарфоровом заводе под чеховские тарелки. Их даже оставят потом здесь для филиала музея. А пьём из подлинных чеховских хрустальных бокалов. На ножках их — написаны инвентарные номера. <…> Обстановка рабочая, спокойная, без криков, без шума. Все сосредоточены на актёрах. Бывает, что замерзает или портится камера — перерыв может длиться долго, но расхолаживаться нельзя. <…>

Я более или менее успокоился — уже могу думать на крупном плане и в паузах, а их много.

22 января

Сегодня с десяти утра на гриме. Попутно хроникёры снимают процесс гримирования. Сначала электробритвой подбриваются лоб и виски. Затем мылом залепляются мои нечеховские брови. Далее следует процесс наклеивания накладок под бровями — они заранее делаются из латекса в специальной гипсовой форме, которую Катя сама изготовила по маске, снятой с моего лица. Кропотливый процесс. Не менее трудно и наклеивание — чуть вправо или влево — и похожесть с Чеховым исчезает. Теперь надо уменьшить мой длинный нос. Снизу приклеивается тонкая прозрачная полоска специальной сетки, подсыхает. Затем я пальцем приподнимаю кончик носа, а Катя приклеивает полоску по всей длине носа. Так надо посидеть, пока клей не застынет, — и чеховский нос готов. Потом — начинается «изморщинивание» меня. Специальная паста наносится на лицо и на руки и сушится феном. Подсохнув, паста «скукоживает» кожу. Затем наносится тон. Далее — наклеивание усов и части бороды, так как у меня растительность гораздо жиже, чем у Антона Павловича. Остаётся подседить бороду, и зафиксировать необходимую причёску. Так вот ежедневно по два с лишним часа сижу на гриме. После съёмки спиртом протираются места наклейки, чтобы безболезненно снять мои «наглазники» и морщины. Маска потрескивает, отдираясь от лица. Потом — тёплый компресс. <…>

Винегрет с селёдкой стоит между гримёрными принадлежностями, гороховый суп подогрели в кастрюле, взятой из столовой, тефтели с перловой кашей. На сладкое — виноград чёрный. В зеркале отражается нечто среднее между мною и Чеховым, оно поедает осторожно обед из тарелок, сиротливо затесавшихся на гримировочном столе. <…>

Снимали в кабинете Чехова. <…> сидел у камина и читал в газете некролог о своей — Чехова — кончине, вернее о перевозе праха в вагоне для устриц. В «Новом времени» почти вся первая полоса чеховская, а вторая — о русско-японской войне.

Вечером снимали самый конец фильма — попытку Чехова уйти обратно в небытие и сцену с Петром у камина. До моей нелюбимой сцены — драки с попыткой убийства — не дошли. Боюсь, что она слишком некрофильская. Хотя эпиграфом к сценарию Арабова взята фраза Чехова: «Увы, ужасны не скелеты, а то, что я уже не боюсь этих скелетов». <…>

23 января

Выходной. Снег. Солнце. Ингаляции. Бассейн. Вечером в 21:00 просмотр материалов, привезённых из Ленинграда. Я — в шоке! Мой учитель в театральном институте, профессор Бори Вольфович Зон рассказывал, что когда его любимый ученик Борис Блинов впервые увидел себя на экране в роли Фурманова в легендарном фильме «Чапаев» — он полез под кресло. Примерно такое же ощущение испытываю и я. <…>

25 января

<…> Снимали у моря, километрах в тридцати от Ялты в сторону Алушты, за Гурзуфом, за Фрунзенским. Там набережная Ялтинской киностудии. Впечатление фантасмагорическое. Съехав с шоссе по серпантину красивейшей дороги к морю, попадаешь в сказки, которые перемешались и застыли у прозрачнейшей морской глади. Тут и средневековые замки, и деревянный сруб, и итальянская набережная, и черепичные крыши прибалтийских домиков. <…>

Вблизи вся сказка улетучивается. Это декорации отснятых давным-давно фильмов. Средневековые крепости оказываются крашеным пенопластом, приклеенным к фанерному каркасу. Всё облупилось, поблёкло, под верами и дождями. Черепица — из пластика, как и пальмовые листы. Стволы «пальм» валяются тут же, это пенопласт, обёрнутый паклей, покрашенной коричневой краской. Печальный пейзаж отшумевшего когда-то праздника киносъёмок, вернее, многих праздников, которые, выплеснув веселье на экран, растворились в серой будничности, в разбросанных досках, в камнях. И только потрясающей прозрачности море — так и тянущее искупаться — оно подлинно. <…>

Конечно съёмки — это праздник, но от быта никуда не уйти. Он везде — в разговорах отдыхающих в санаторской столовой. Они возмущаются скудностью и однообразием пищи. Почти все немолоды. Говорят о танцах, флиртах, лечении, выпивках, о детях из Чернобыля, которые партиями сменяют тут друг друга, об отсутствии воды, которую дают не каждый день. <…>

Но всё же есть море, работа, музыка, чеховский дом…

26 января

Серо. Снег ещё не сошёл. Решил сегодня утром пройтись до Дома творчества «Актёр», где отдыхал семь лет назад. Так вот живёшь и не замечаешь, что время уходит, а, попадая туда, где когда-то был, реально видишь этот уход. Да, прав Шпаликов: «По несчастью или к счастью — истина проста — никогда не возвращайся в прежние места»… <…>

Я шёл и думал, что вот иду мимо вечности моря, ибо море — это вечность, если только какой-нибудь космический катаклизм не испарит эту громадину. Сменяются поколения людей, рушатся и восстанавливаются здания. А это гигантская масса воды всё так же припадает к берегу. <…>

Вечером переснимали эпизоды в доме, которые на плёнке вышли слишком тёмными. Опять я босиком, в белье, намоченном на мне Сокуровым, припадал на коленях к пианино и пытался что-то играть, вспоминая, чему учился когда-то много-много лет тому назад. <…>

27 января

<…> На 09:30 назначен просмотр новых материалов, привезённых из Петербурга. Долго ждали у кинотеатра «Спартак», но киномеханик забыл о показе, поэтому отправились на Ялтинскую студию. Сегодняшний материал не так сильно ударил по нервам, как предыдущий. Шока нет. Уже смиряюсь с тем, что вижу. В конце концов, Сокуров знает, чего он хочет. Зимние кадры с метелью действительно красивы. Александр Николаевич всё приговаривает во время просмотра: «Красиво! Чрезвычайно красиво! Необыкновенно!», хотя в сценарии писал: «Меньше красивости».

После просмотра — сюрприз — нам показали макет чеховского дома, что делают тут же на студии. Макет — просто чудо какое-то. Точность миниатюрной копии поражает, как в детстве. Изумительно. И вправду — игрушка прекрасная. Домик — чуть повыше меня. Если вытянуть руку — достанешь до крыши. И уже готова мебель. <…>

Сегодня уехал Вадик Семёнов — «длинный Чехов». Он очень расстроился, что слишком мало снимался. <…>

Снимали до 23:00. Два дубля по 8 минут. Было почему-то особенно холодно. Поливали меня сегодня основательно. Пока вода тёплая — ещё ничего. А когда остынет и бельё прилипнет к телу — б-р-р-р! <…>

Сокуров клянёт себя, я его успокаиваю, говоря, что понимаю необходимость всего этого. Он за всем следит сам. Сам льёт мне воду на спину, мнёт рубашку. Следит за гримом, взлохмачивает мне волосы. Ни разу не видел его вышедшим из себя — никаких криков, всё деликатно, спокойно. Если он и испытывает трудности, то мы не видим этого — он замыкается в себе, уходит куда-нибудь или стоит, прикрыв лицо рукой. <…>

28 января

<…> После ужина снимали, как я бродил во фраке по коридору и в комнате Книппер. Сокуров был очень весел, и мы сняли, как в комнате жены Чехов перед зеркалом взмахивает руками и, подражая противному птичьему крику, кричит: «Я чайка! Я чайка!» Этого в сценарии нет, но все веселились — очень смешно было. Потом Александр Николаевич попросил меня, заглядывая прямо в объектив камеры, на крупном плане спросить: «Это объектив фирмы „Аррифлекс“?» и добавил с хитрой улыбкой: «Вот как надо снимать рекламу!» Очень был доволен. <…>

30 января

<…> Со съёмок нас с Сокуровым отвезли в музей, меня прямо в гриме. Там — традиционный чеховский вечер — ко дню рождения. <…>

После вечера давали интервью ялтинскому радио и газете «Крымская правда». Александр Николаевич довольно лестно отозвался обо мне, о том, что я не капризен, работаю творчески. Когда меня спросили о творческих планах в кино, то Сокуров сказал, что надеется на то, что я не буду сниматься у других, а наше сотрудничество продолжится. Серьёзно ли это? Заявка большая — сниматься у такого режиссёра! <…>

В 21:30 смотрели новый материал, проявленный в Петербурге. То ли привыкаю, то ли действительно закономерно ощущение шока, когда впервые видишь себя на экране. <…> Неожиданно интересны наши удлинённые силуэты на фоне Ялты, которая кажется дантовским адом, а не роскошным курортом — как будто теневой театр или рир-экран на телевидении, когда актёр в студии, а за ним можно проецировать всё, что угодно. А здесь это достигается с помощью объектива на настоящей натуре.

С особым интересом я ждал главную сцену — за столом. По ощущению во время съёмки это была наиболее органичная сцена. Все дубли длинные, на крупном плане. Я смотрел очень внимательно — долго-долго на экране два человека молчат, изредка произнося несколько фраз, и больше ничего. <…> Сидят два человека, абсолютно разных по времени, по интеллекту, по культуре — это очень видно — и пытаются постичь друг друга. Не важно, что они говорят. Фонограммы пока ещё нет и, возможно, текст в результате монтажа будет изменён. Наверняка даже, ибо Александр Николаевич уже вызывает сценариста в Петербург, где он вчерне за неделю хочет смонтировать картину. <…> Безусловно, это главная сцена фильма. Александр Николаевич собирается показать эту сцену дважды в фильме — в середине и в конце картины. Она снята с двух разных ракурсов. <…>

Когда показывали проходы по набережной, Сокуров похвалил меня: «Вы так чувствуете ритм, нужный в кадре, будто много снимались в кино». По словам А.Н. сцену у камина придётся, видимо, выбросить. Действительно, она выбивается из стилистики — слишком театральна и по игре, и по декорациям, и по гриму. К тому же мы так и не сняли нашу драку у камина. У меня от сердца отлегло — это была самая нелюбимая моя сцена. Но какой же будет финал? Как Сокуров сделает исчезновение Чехова? <…>

10 февраля

<…> Сегодня я «увековечился» — передал на хранение в музей Чехова по просьбе Юрия Николаевича Скобелева свои афиши и буклет, отпечатанные в «Ленконцерте». Ведь я теперь один из исполнителей роли Чехова. Завели на меня специальную карточку и дали подробную справку о том, что от меня принято. Получил в подарок открытки, буклеты и визитную карточку Антона Павловича. <…>

Зашёл в букинистический магазин, купил для Сокурова книгу Юрия Казакова «Во сне ты долго плакал», такую же, как у меня. <…> выяснилось, что мы оба любим этот рассказ. Я мечтал сделать моноспектакль, а он — фильм. <…>

11 февраля

Съёмка у макета на берегу моря в «Артеке». Как в пионерском возрасте мечталось попасть сюда! <…>

Вечером снимался изумительный по красоте кадр. В темноте — море методично набегает на камни под отражённым светом юпитеров. На пирсе, на подъёмнике, с которого обычно красят дома, устанавливают два осветительных прибора и огромную луну — диаметром метра полтора, сделанную из слоёв марли, натянутой на круглую раму, расписанную под лунную поверхность и подсвеченную снизу. Чтобы «луна» не свалилась, привязали её к кипарису. Фантастически красиво!

<…> Макет разборный, размером в полтора человеческих роста — внутрь уже забрался Буров с камерой и прицеливается сквозь миниатюрные окна «чеховского кабинета». В видоискателе вид потрясающий — абсолютная достоверность. <…>

14 февраля

<…> После обеда поехали на съёмки в «Артек». Перед началом Сокуров, Буров и я давали интервью московской телевизионной программе «Утро». Дней через десять посмотрим. Сокуров запретил телевизионщикам снимать макет. Говорят, что в «Крымской правде» за 13 число напечатаны интервью, которые мы давали в музее на вечере. Но газета обанкротилась и выйдет только по подписке.

После интервью снимали макет в дыму и дожде. Впечатление феерическое. В ночной тьме, в клубах жёлто-белого дыма, извергающегося, как при извержении вулкана, пожарники двумя струями воды поливали макет и две камеры, что снимали его. В свете юпитеров это выглядело потрясающе — два фонтана не ниже Петергофского Самсона — обрушивали свои струи на малюсенький беленький чеховский домик. В клубах дыма призрачно колеблются чёрные тени кипарисов и увеличиваются до невероятных размеров в мертвенно-белом свете прожекторов. Такие же тени и от макета и от камер парят в воздухе, и дымная завеса то увеличивает, то уменьшает интенсивность теней. Снимали с двух сторон — Буров и Сокуров, укрытые полиэтиленом. Домик в ореоле из света, воды и дыма! — зрелище незабываемое. Было два дубля минут по 15, пока не кончилась плёнка. <…>

Сокурову пришлось самому стать за камеру потому, что второй оператор был вынужден заниматься светом и возить тележку с одной из камер. Осветители запили — один в лёжку лежал, а второй бегал шатаясь. <…>

Так мы и живём — фантастическое зрелище и пьяные осветители. <…>

17 апреля 1992 года

Мне пятьдесят один год, и в этот день — случайно ли? — мы завершаем фильм «Камень», рабочее название «Последний год», по сценарию Юрия Арабова «Интермеццо». Я подарил Сокурову один из камешков, найденных мною во время съёмок у моря и билет моего прошлогоднего юбилейного вечера с надписью:

Кто мерит бренной жизни ход
Мгновениями, кто — веками.
А мой пятьдесят первый год
Сокуровым — впечатан в «Камень».

Александр Николаевич!


Как видно по фотографии — год назад я был совсем другим. Сегодня, с последней сменой озвучания, заканчивается едва ли не самый лучший год моей жизни. Я благодарен судьбе за встречу с Вами. Видимо, не случайно этот камень найден мною в «Артеке» у нашего макета. Я желаю Вам здоровья и сил для будущих фильмов.

С глубочайшим почтением,
Леонид Мозговой.

Редакция благодарит Леонида Мозгового за предоставленные материалы.

Получать рассылку «Сеанса»

Leave this field empty if you're human:

Читайте также

• 

  Черная неделя жанрового кино

• 

  Его идеи — К переизданию «Видимого человека» Белы Балажа

• 

  Лица, маски — К новому изданию «Фотогении» Луи Деллюка

• 

  «Мамзель, я — Жорж!» — Историк кино Борис Лихачев и его пьеса «Гапон»

• 

  Сто лет «Аэлите» — О первой советской кинофантастике

• 

  Итальянский Дикий Запад — Квентин Тарантино о Серджо Корбуччи