Вертикали и горизонтали
Самые важные вещи в человеческой жизни звучат столь банально, что искусство заслуживает внимания за одну только способность изобретать новые интонации этого звучания. Это, пожалуй, единственно бесспорный вывод, к которому смогли прийти участники дискуссии, состоявшейся в минувшее воскресенье в «Порядке слов». Михаил Угаров, Максим Курочкин и Михаил Дурненков собирались говорить с театралами и кинозрителями о проблеме реальности в современных сериалах, но публика проявила истинно петербургскую въедливость и скептицизм. Беседа стремительно покинула русло обсуждения конкретных повседневных реалий и перетекла в спор об абстрактных метафизических категориях. Повертев их и так, и сяк поначалу в вертикальной, а после и горизонтальной плоскостях, драматурги обнаружили немало «точек неразрешимости» и взаимной позиционной несовместимости. В мозаику эти точки так и не сложились, но зато подтвердили скорее театральный (чем реальный) и скорее сюрреальный (чем сериальный) «новодрамный» характер — буквально по Тому Стоппарду, который когда-то заметил, что нет более благопристойного места для противоречия самому себе, чем диалог пьесы. Что до реальности в современном сценическом и экранном искусстве, то на пути к ней, если верить драматургам, давно пора убрать не только все привычные дверные замки, но даже сами двери, невзирая на то, что зритель привык смотреть на эту реальность через замочную скважину.
© Георгий Павленко
Сильные и слабые
Михаил Угаров:
Мы собрались здесь, чтобы обсудить проблему реальности. То, как она сегодня представлена в театре, на теле- и киноэкране. Эта тема меня как художественного руководителя «Театра.doc» в Москве чрезвычайно волнует. Название театра говорит само за себя: это документальная драма, социальный, экспериментальный театр, который занимается прежде всего реальностью. «Новой драме», конечно, не удалось победить старый театр, но количество московских премьер по пьесам современных драматургов меня сегодня устраивает. Современные авторы и их пьесы востребованы. Не говоря уже о позициях, которые занимает «новая драма» в нынешнем кино. Борис Хлебников, Николай Хомерики, Алексей Попогребский, Лера Германика — это всё люди из тусовки «Театра.doc». В то же время я пошел преподавать в Высшую школу журналистики и там встретился с Мариной Разбежкиной, которая не только режиссер прекрасный, но и педагог потрясающий. Она меня пригласила в свою мастерскую, где она преподает режиссуру, а я ещё занимаюсь со студентами документальным театром и таким веселым предметом — «Работа с актёром и персонажем». И там мы всё время говорим про реальность.
© Георгий Павленко
Василий Степанов:
Что такое «реальность» в контексте «Новой драмы»?
Михаил Угаров:
Мы сегодня живем в ситуации поляризованного искусства: с одной стороны оно смыкается с документом, с другой стороны — со сказкой. Большое кино полностью захвачено сказкой. Те, кто работает на реальность и документ — в меньшинстве. По крайней мере в нашей стране, где большая часть населения упорно повторяет: «Мы устали от серых будней и мы не хотим видеть то, что и так видим каждый день вокруг себя». Это, конечно, величайшая ложь: на самом деле они ничего не видят. Срабатывает техника психической безопасности, человек просто перестал реагировать на то, что происходит вокруг него. И это понятно — если я буду реагировать на все обстоятельства, я не выживу. У сегодняшнего человека выработана очень интересная техника безопасности — отмена события: этого я не вижу, этого я не слышу, а значит, этого не было. Большая часть зрителей приемлет только фэнтази и сказку. Логика зрителя такова: я должен получить удовольствие и отвалить — вот концепция, по которой живёт современный зритель. «Новая драма» работает по совершенно иным принципам. Три основополагающих закона написания пьесы, которые мы декларируем — это: «я», «здесь», «сейчас».
Константин Зильбербург:
Документальный подход не новое явление. В чем новизна «Новой драмы»?
© Георгий Павленко
Михаил Угаров:
Новизна «Новой драмы» в существующем контексте состоит в том, что мне и моим соратникам совершенно неинтересно то, что я называю вертикальным искусством. В искусстве есть вертикаль и горизонталь. Вертикальное искусство — это когда любой разговор сводится к иерархии: Бог, ад и я посередине. На этом вся классика построена, и это хорошо, но уже слишком много шедевров в такой системе координат снято и сыграно. Мне гораздо интересней горизонтальное построение — повседневная жизнь человека, которая очень слабо отражена. Она всегда слабо отражалась. Скажем, реалии XIX века. Исследователю понятно, что из крупных авторов вроде Достоевского или Толстого о реальности можно получить минимум информации о времени. Они слишком крупные, их интересуют большие темы и большие вопросы. Но берёшь какого-нибудь автора пятого ряда и получаешь очень серьёзные и интересные реалии той жизни. Самые простые: как люди ходили в туалет, какие трусы носили, простые глупые вещи, которые нужно знать. Это важная часть жизни, она требует описания. Есть два хороших режиссера — Звягинцев и Хлебников. Но первый говорит на вертикальном языке, а второй на горизонтальном. Мы с Мариной Разбежкиной всё время смеёмся над нашими студентами. Им, например, очень нравятся фильмы Бориса Хлебникова, но быть они хотят звягинцевыми. Потому что вертикальное искусство — это импозантное искусство, а горизонтальное не всегда. Мне кажется, что сегодня в искусстве категорически не хватает реальности. Да что в искусстве, её не хватает и в нашей жизни. Самое страшное в нашей жизни — это невидение реальности, отказ от восприятия реальности. Человеку очень страшно находиться здесь и сейчас. Он живёт или будущим или прошлым. Здесь и сейчас ему нервно, тяжело, он не знает, что сказать, как поступить — по-моему, это очень драматичное состояние, которое нужно зафиксировать. А зрители ждут от искусства релаксации, награды за трудности. Но есть искусство как подарок, а есть искусство как возмездие. Ты прожил такую жизнь — на, посмотри, какую жизнь ты прожил.Ольга Коваленко:
Для кого такое искусство?
© Георгий Павленко
Михаил Угаров:
Я прихожу к выводу ницшеанскому, что наше искусство — для сильных людей, для людей с нормальными нервами, для тех, кто не будет в шоке от того, что им покажут какую-то проститутку или бомжа, какое-то дно жизни. Если у меня здоровая психика, я любопытен. А если психика расшатана, то нужно прятаться. Однажды я в Москве поймал такси, отвратительный дядька меня вёз, очень злобный, долго переключал радио, остановился, говорит: «Ой, нашёл, вот это буду слушать». Я говорю: «Что это?» «Это радио называется „Хорошие песни“». Деструктивные люди очень любят позитив. Свет в конце туннеля. Но если свет уже во мне есть, зачем мне от искусства ещё получать свет в конце туннеля?Михаил Дурненков:
Мы не хотим покрыть как можно большее количество публики. Об этом речь не идёт. Но у нас есть свой зритель. Потому что люди делятся на стрессоустойчивых и тех, кто с трудом переносит встряски, кому важно, что Шварценеггер добежит до самолёта и ухватится за шасси, а потом всех спасёт.Максим Курочкин:
На самом деле мир очень гуманно устроен: о слабых позаботилась технология. Слабые защищены самим ходом теле- и киноэволюции. А в загоне сильные люди, которые имеют потребность в сложном, убивающем искусстве, потому что только оно развивает.
© Георгий Павленко
Быт или не быт?
Дмитрий Трунченков:
Мне кажется, что декларация: «„Новая драма“ — это про действительность» несколько лукава. Реальность не состоит только из того, что мы видим в мире, — она состоит ещё из фантазии. Натурализм — это минус приём, вычёркивание. Если из мира обычного человека выкинуть фантазию, то вот и останется натурализм. Если же мы посмотрим пьесы из «сеансовского» сборника, окажется, что в удачных текстах («Сахалинская жена», «Галка Моталко», «Собиратель пуль») речь идёт уже не только о реальности. Эти пьесы интересны, потому что авторы изолированы на клочке действительности, места мало и они начинают придумывать какие-то формальные приёмы. Потому, что мир не ограничен только реальностью…
Павел Пряжко:
Я считаю, что одной на всех объективной реальности вообще быть не может. Потому что не может быть одинаковых точек зрения у всех здесь собравшихся. У каждого есть свой вариант реальности.
Михаил Угаров:
Не будем скатываться в старинный и бессмысленный философский спор: «Что есть реальность?». Конечно же, речь не про «реальность-реальность», не про объективную реальность, которую нужно показать. «Новая драма» это просто другая художественная реальность. Другого эстетического качества. По другим законам построенная.
© Георгий Павленко
Павел Арсеньев:
Если вы апеллируете к понятию «реальность», а потом говорите, что это просто сложно организованное художественное целое, нам не избежать противоречий. Поэтому я предложил бы говорить не о реальности, а о значительно более удобной и разработанной в искусстве категории «быта». Быт втягивается в искусство не одним способом — и делается это не первый день…
Александра Ребенок:
Ой…
Павел Арсеньев:
И я настаиваю на том, что вы занимаетесь эстетизацией быта. Но показывать быт — это ещё не значит быть ближе к факту действительности. Как известно, можно заниматься не только эстетизацией быта, но и «бытовизацией» самого искусства, если будет позволено так сказать, его трансформацией. И вопрос стоит не в том, как быть реалистичнее, а в том, как вскрывать те отношения, которые являются реальностью. В сущности, это спор между Лукачем и Брехтом. И мне кажется странным то, как вы делите зрителей на своих и чужих. Вроде бы апелляция к быту, к реальности, должна эту аудиторию максимально расширять. Но у вас почему-то получается, что это шокирование весьма узкой аудитории. Вы преподносите уродливый быт, который в стране несомненно существует, и упаковываете его для аудитории сугубо элитарной.
© Георгий Павленко
Василий Степанов:
Послушайте, аудитория «Первого канала» — это разве элитарная аудитория?
Павел Арсеньев:
А может быть, узкая элитарная аудитория просто потребовала сегодня в вашем лице какой-то новый приём, какую-то новую развлекуху? А завтра она захочет сказок, которых вы так пугаетесь?
Михаил Дурненков:
Вы немного путаете. Речь не об упаковке быта, не о его эстетизации, а об использовании этого инструмента для рассказа о сегодняшнем человеке. О рассказе через горизонтальную историю. Упаковка быта — это не цель.
Новые фантазёры
Дмитрий Трунченков:
Мне кажется, что вашим авторам скучно описывать бытовые подробности, вгрызаться в тело реальности. И когда они выходят за пределы этого горизонтального мира, они дают больше. В лучших пьесах фантазия бьёт через край. Вот «Собиратель пуль» Клавдиева, например, который выходит за грани собирания бытовых подробностей.
Максим Курочкин:
Послушайте, тут нет ни одного протоколиста и ни одного документалиста. Наша работа — это противодействие огромной машине позитива и сказки, которая воспевает совершенно другие идеалы. И противостоит ей сегодня именно несчастный «Театр.doc», потому что больше невозможно решать проблему человека лобовым приёмом, тараном, разговором Чёрта и Ангела. Да, наверно, не существует объективной реальности. Да, наверно, перед вами сидят фантазёры. Мы просто отказываемся обслуживать уже отработанные модели, понимаете? Мучительно пытаемся найти какую-то модель жизни на стыке фантазии и документа. И отказываемся не видеть, отказываемся не замечать чего-то, отказываемся от иерархии. Нам навязывают иерархию палитры: эта краска — выше, эта — ниже. Не существует этого, эта иерархия — ложная.
© Георгий Павленко
Валерий Ронкин:
Вы говорите, надо отказаться от иерархии, от палитры. Но вы живой человек, у вас же должна быть иерархия?
Максим Курочкин:
Она есть, да, естественно, внутри. Моя собственная, личная. Мне кажется позорным делом, что мы ещё не описали себя. Люди, которые сидят в этом зале — они не описаны, мы не оставим о себе документа. Потому что не описывал Достоевский, понимаете, вот нас.
Михаил Угаров:
Мы не можем больше существовать в мире Чехова или, скажем, Вампилова. Существовать в мире Вампилова — это как жить в родительском доме. Существовать в современном тексте — здесь и сейчас написанном — это жить самостоятельной жизнью, своей, незащищённой. Так интереснее.
Павел Арсеньев:
Брехт, выступая против «кондитерского» искусства (вы вроде бы претендуете на то же самое) и втягивая в свой театр быт и реальность, активно работал над новыми театральными формами… Вы как меняете театральную реальность?
Михаил Угаров:
Это важная, очень волнующая меня тема — новые театральные дефиниции. Они возникают постоянно. Собственно говоря, у нас начинал их вводить Гришковец. Новая система была введена в обиход Иваном Вырыпаевым в «Кислороде» и в «Бытие №2» в театре «Практика». Спектакль по пьесе Павла Пряжко «Жизнь удалась» — это тоже новое. Там совсем другая система. Или посмотрите, например, что делает в театре Александр Родионов — это совершенно уникальная вещь. То, что он пишет для кино, по-моему, не идёт ни в какое сравнение. Скажем, его проект «Мотовилихинский рабочий», сделанный в Перми. Это вербатим с рабочими. Зрелище народ обескураживает. Или последнее — проект «Чернозём», сделанный в Ясной поляне. Три актёра рассказывают про чернозём. Про то, как там растут травинки, что делают муравьи и прочее. Зал воспринимает и такое. Всё меняется. Инновационные техники отработаны уже очень серьезно. И вербатим, и другие документальные жанры. И психодрама, и лайвгейм.
© Георгий Павленко
Ксения Друговейко:
К разговору о новых дефинициях. Меня очень заинтересовало, что вы писали по поводу красоты. Что красота, выраженная в каких-то привычных формах и символах, уже не выполняет своей роли. Она не спасает мир. Хочу спросить — что же произошло, почему и что теперь выполняет эту спасительную функцию? Какие новые формы появляются?
Михаил Угаров:
Я думаю, что красота погубит мир. И это уже происходит. Красота сегодня товарная единица. Для меня это сигнал товарности. В зоне искусства изобразительного всё очень просто. Красота давно превратилась в дизайн, а искусство пошло другим путём. В театре так, к сожалению, нельзя. Из-за этой красоты, по-моему, происходит потеря веры, инфляция высказывания.
Ксения Друговейко:
Почему это произошло только сейчас?
Михаил Дурненков:
Сегодня для красоты наступила эра массового воспроизводства.
© Георгий Павленко
«Новый сериал»
Ольга Коваленко:
Сериал «Школа» — это для сильных или для слабых людей?
Михаил Угаров:
Трудно ответить — скорее для всех. С сериалами сегодня вообще очень интересная ситуация. Поскольку у нас сегодня рухнуло большое кино, и не снимается практически ни один фильм, в сериальное производство хлынуло большое количество хороших молодых кинорежиссёров. Это мне внушает оптимизм. Снимают сериалы Германика, Буслов, Бакурадзе. С рынка вытесняются те, кто снимал мыло до сих пор — те, кто «двадцать-лет-на-телевидении». Я очень надеюсь, что сам жанр изменит всё в другую сторону. Это уже происходит. Сейчас мы все стараемся снимать совершенно другим способом, практически как кино. Это очень тяжело, но это необходимо. В частности, очень интересная история с сериалом «Школа», который был предложен Лере Германике. Она сразу привлекла авторов. Концепцию предложили Максим Курочкин и Саша Родионов. Я читал первый вариант, и скажу вам — то, что снимается сейчас — это очень даже «лайт». Но даже сейчас, существуя в облегчённом виде, этот сериал вызывает у меня интерес. Мне нравится операторское решение, мне нравится, как всё построено. Обычно сериалы построены так, что в них принципиально отсутствует личность того, кто снимал — а здесь явственно присутствует Лера, её манеры, её движения дёрганные.
Максим Курочкин:
Мне кажется, что личность — это вообще страшно важно. Личная ответственность. Вот Лера Германика. Она отстояла массу способов, чтобы правды в её сериале было больше, не шла на какие-то компромиссы. Подавляющее число людей согласны на всё. Это же небо и земля — «Школа» и то, что в остальное время идёт по ТВ. Хотя даже сейчас по сериалам видно, как изменились актёры, пропущенные через современный текст, современную эмоцию, актёры, которые были в коммуникации. Они играют уже по-другому. Не так, как было принято в 90-х. Неярко. Это уже не «Моя прекрасная няня» и не «Аншлаг».
© Георгий Павленко
Павел Арсеньев:
Почему же по-вашему «Школа» попала на «Первый», если туда живое не должно проползать?Александра Ребенок:
Очень долго обсуждалось, где будет идти «Школа». Я могу сказать, что если бы он вышел на «ТНТ» или на «MTV», то ни один из этих каналов не смог бы отстоять этот сериал. Показывать по «Первому» было единственным выходом. Других бы сразу обвинили в растлении малолетних и закрыли. На нас наезжали с момента анонса, рекламной нарезки, которая пошла после нового года.
Максим Курочкин:
Кажется, что Эрнст как чуткий к новому человек вынужден был это сделать. Он не хочет остаться в прошлом. Он — заложник меняющегося времени. Он умнее, чем его коллеги. И потому рискнул.
© Георгий Павленко
Павел Арсеньев:
В связи со «Школой» меня волнует ещё такой вопрос — как андерграудных драматургов, которые так настаивают на своей позиции «искусства для сильных» занесло на «Первый канал»… Не кажется ли это вам странным? Как можно говорить про борьбу против некой одурманивающей сказочной машины и сидеть если не за рулем, то как минимум в ней на заднем сиденье?
Максим Курочкин:
У нас очень уязвимая позиция. Выработать логичное и точное самоощущение в контексте текущих событий почти невозможно. Задача только одна — продолжать делать то, что мы делаем. Менять ситуацию. Ведь количество молчащих колоссально. Количество людей живущих в жёсткой иерархии, согласившихся с тем, как надо писать пьесу или сценарий, чтобы продать за миллион, огромно. Очень много саодовольных и самоуверенных, тех, кто убежден, что знает «как надо». «Любимовка» и «Театр.doc» замечательны тем, что там никто не навязывает «как надо». В едином пространстве существуют люди, художественные методы которых отрицают друг друга. Юра Клавдиев отрицает всё, что делаю я, я отрицаю то, что делает Юра. Тем не менее, мы делаем одно дело, стоим по одну сторону баррикад. Это очень драматичная жизнь. Представьте себе — как произвести полноценное высказывание на базе канала «Звезда» или с помощью «Первого канала». А других-то каналов нет. Мы зависимы и бьёмся за то, чтобы найти свою зону ответственности и расширить её. Чтобы я определял политику какого-то сериала, чтобы Миша Угаров определял. Чтобы люди могли отвечать за свой продукт полностью. Мы говорим о повышении ответственности за то, что мы делаем.
© Георгий Павленко
Павел Арсеньев:
Вы не хотели бы расширить вашу аудиторию?
Михаил Угаров:
Я хотел бы ее расширить, но меня устраивает и то, что есть сейчас. Когда мы начинали «Новую драму», были упрёки: а вот «Новая драма» не захватила страну. Как раньше сказали бы в минкульте: не пошла пожаром по всей стране. Но ведь есть другие инструменты воздействия. Мы влияем на ситуцаию. Во МХАТе актёры уже владеют «доковскими» техниками. Я там ставил спектакль, говорю актрисе: «А вот тут мы делаем „док“». Она сразу всё понимает. В расширение аудитории я не верю. Для меня это даже сигнал того, что происходит что-то нехорошее. Как один мой знакомый режиссер говорит: «На „Первом канале“ мой фильм показывают, что же я такое снял? Где недоработал?» Кажется, что всё, что попадает в телевизор автоматически выходит за рамки культуры. Мне интересно всё, что нельзя сегодня увидеть на телеэкране.
Павел Арсеньев:
Кроме сериала «Школа»?
Михаил Угаров:
Да. «Школа» тревожит. Вы же наблюдали в интернете реакцию населения. Можно диссертации писать про восприятие сериала «Школа» нашим населением. И по социологии и по искусствоведению.
Михаил Дурненков:
Эти высказывания в интернете по форме отчётливо напоминают доносы. Если год поменять на 1937-й, то ни одного слова менять не надо. Эти выражения… Все эти «так называемые». Тут, конечно, много разных интересов задействовано. Понятно, что и «Первому каналу» «Школа» нужна не меньше, чем нам. Они хотят омолодить аудиторию. Потому что аудитория «Первого канала» должна голосовать: они просто хотят перетянуть электорат. Это понятно. Но важно ещё и то, что мы благодаря этим обстоятельствам получаем возможность делать своё дело. Мы не имеем возможностей пересекать наше хотение с хотениями тех, кто нам это дело даёт. Наши желания не пересекаются с тем, что нужно, например, Константину Эрнсту и влиять на него мы не можем. Но мы можем влиять на реальность. И изменять окружающее пространство можем.
