Песни Невинности и Опыта
Дети карнавала
Пионеры Ленинграда, поднятые по тревоге. Фото: Виктор Булла, 1937
1
Когда двенадцать лет назад один старый, больной, большой человек сказал стране «я ухожу» на мотив «штандартенфюрер, я смертельно устал», а вместо него пришел другой, с тугой кожей и покатыми плечами, у меня еще не было адреса электронной почты. Я завел его к концу весны, когда первой ассоциацией на слово «Курск» была все еще «дуга», а не «лодка». У тех, кто сегодня, в тот назначенный час, выходит на площадь, — Пушкинскую ли, Исаакиевскую, иную ли, — электронные адреса есть, вероятно, поголовно.
О том, что протест куется в интернете, знают по обе стороны баррикад. В 1917 году, чтобы взять власть, нужно было захватить почту, телефон, телеграф; в 2012 году, чтобы ее удержать, у аборигенов пытаются отвоевать сетевой плацдарм. Проводят
Военная терминология здесь не ради стилистических красот. Те, кто пугают народонаселение возможной гражданской войной, либо не в курсе, либо лукавят. Гражданская война в России идет полным ходом. Просто в Сети. От генеральных сражений в ЖЖ комдивов — до мелких стычек в каждом доме, каждой избе, на каждой пяди сетевой земли. Любой разговор может быть сведен к выяснению личных политических пристрастий; любое высказывание на политическую тему взрывается черной яростью. С расстрелами без суда, линчеванием провокаторов и патрулями добровольных дружин. Стремительно вырастающие многосотенные ветки комментов — про Путина, про Кавказ, про Госдеп — как стрекот пулемета «Максим» в ночи:
Вопрос о том, почему именно Интернету выпала участь стать полем боя, кажется на первый взгляд праздным: ну да, коммуникация, охват, мгновенное реагирование, неподцензурность… Но чехарда причин и следствий здесь изощреннее, чем кажется. Сама специфика среды делает выношенный ею протест весьма специфическим. Небывалым.
Сторонники Путина говорят о подъеме экономики и росте благосостояния как о заслуге правителя; противники утверждают, что это просто совпадение:
Если говорить о формах, которые он принял, — пожалуй, что так и есть. Но если взглянуть на механизм, эти формы выработавший, то можно припомнить нескольких людей, которые описывали и анализировали нечто подобное.
Марсель Карне. Жан Гремийон. Эрнст Любич.
Митинг школьников против уничтожения птиц. 1934
2
«Когда я увидел на экране
Примерещившийся премьеру предмет был на следующем же митинге оппозиции обыгран бесчисленным количеством способов, — начиная с гигантского презерватива с надписью: «Нас надули!»
«Идите ко мне, бандерлоги», — процитировали классику.
«Это кого ты назвал бандерлогом?!» — гласил плакат, на котором был изображен
Дело не просто в шутках, — хотя, что пятнадцать, что сто лет назад представить себе митинг в России, где бóльшая часть лозунгов основана на каламбурах, было просто немыслимо. Дело даже не в том, что шутки эти, в основном, отменного качества, выказывающие тонкость слуха и вкус к эллиптике (куда там придворным присяжным телеюмористам: «Крокодил» против «Башорга»). Дело в той готовности к отыгрышу, которая позволяет любой ярлык, небрежно и свысока налепленный на протестующих, мгновенно и с готовностью перенять и освоить — то есть, этимологически, «сделать своим». Словно швырнули в человека комом грязи — а он и не растерялся, и уворачиваться не стал, просто поймал, и вот это уже не грязь, а глина, и из нее несколькими быстрыми движениями лепится маска, и одевается, и подгоняется (с помощью каламбура) под размер, и уже сидит впору… А тот, кто мнил себя обидчиком, оказался выгодным поставщиком сырья.
Пожалуй, не столько высшая справедливость требований, желание лучшей жизни или накопившаяся обида, сколько вот эта проворная ловкость и неуязвимая беззлобность способствовали — по крайней мере, эмоционально — популярности протестного движения. И это не простая реактивность, не словесный
Вечерние посетители. Реж. Марсель Карне, 1942
3
В 1942 году, в разгар Оккупации, Марсель Карне снимает фильм «Вечерние посетители», — ренессансную легенду о посланцах дьявола, отправленных на землю, «чтобы лишить людей надежды». Один из посланцев, Жиль, однако, влюбляется в принцессу Анну, и любовь их столь сильна, что побеждает и дьявольские козни, и даже самую смерть: когда в финале дьявол обращает влюбленных в статую, внутри нее слышится биение сердец в унисон, с которым нечистому уже не совладать. Это метафора Сопротивления, объясняют учебники.
Метафора как метафора, не хуже других, и избыточная ее напыщенность вполне может быть списана на требования исторического момента, — не до тонкостей, мол. Куда труднее объяснить, что «Вечерние посетители» вообще делают в фильмографии Марселя Карне. Его кинематограф классического периода, с середины
Никакими цензурными соображениями измену Карне излюбленной модели, которую он, почти в одиночку, умудрился накануне войны превратить в отдельный жанр французского кино, не объяснишь: скажем, в следующем,
Для отечественного историка кино задача эта проще, чем для французского, — ведь это у нас был Лев Троцкий, автор бессмертной формулы «внутренняя эмиграция». Дабы не играть на руку дьяволу, Карне в 1942 году не собирается (или не решается) лишать сюжет надежды и
Нарочитая неловкость, с которой Карне преступает законы жанра, и ошеломляющая велеречивость (порой нестерпимо банальная) текста, столь мало свойственная Преверу, должны бы заставить почуять подвох, — но милая формулировка «война все спишет» относится к историкам не меньше, чем к их объектам: трудное, мол, было время, вот все так странно и получилось. С той же беспечностью будет воспринято три года спустя, после Освобождения, появление «Детей райка», — подобно «Посетителям», на удивление далеких от обычной тематики авторов. Неотразимое обаяние и пластическое совершенство фильма словно бы делают ненужными любые вопросы о мотивировке замысла. Дескать, Барро очень хотел сыграть великого Дебюро, попросил Превера написать сценарий, тот написал, а Карне был тут как тут и, стало быть, поставил.
За торжествующей декларативностью финала «Посетителей» оказалась незамеченной одна существенная деталь: услышав стук сердец, дьявол гневается и принимается наотмашь хлестать мрамор, постепенно растворяясь в воздухе от тщетности усилий. Сердца надежно замурованы в белоснежную оболочку и недоступны дьявольскому гневу. Но кто их туда спрятал? Кто превратил уязвимую плоть в неуязвимую? Он сам. Они укрылись от него за стеной, им же и воздвигнутой. Еще в предыдущем фильме Карне «День начинается» это было не так: герой Габена также находил убежище от мира, пусть и предсмертное, в каменной твердыне, но мсье Валантен — тот же, в сущности, дьявол и в том же исполнении Жюля Берри — проникал внутрь без затруднений, пусть и погибал вскоре, низвергаясь с высоты. Но тогда, до войны, дом был не его, и не по его наущению селился там Габен. Финал «Посетителей» доводит этот компонент модели до логического, парадоксального предела: зло самоубийственно, и дьявол не справится лишь с тем, что сам же и породил. И тот, кто мнил себя обидчиком, — обеспечил безопасность.
Дети райка. Реж. Марсель Карне, 1945
4
В «Детях райка» Карне рассказал вторую часть этой истории. Куда более жесткую и безжалостную, чем первая. Дебюро, как некогда Жиль с принцессой, укрывается от мира за непроницаемой белизной фасада, — на сей раз это актерский грим мима. Дебюро, как некогда герой Габена, оказывается лицом к лицу с толпой, — но тот в бессильной ярости бросал ей обвинения, а затем погибал от безысходности, этот же ежевечерне срывает овации. Великий актер XIX века Батист Дебюро, пережив Вторую мировую войну, воспринял урок «Вечерних посетителей», — равно как и урок «Ворона» Клузо: сочувствует ли тебе толпа, беснуется ли, — она все равно лишь многоликий дьявол, и все происходит по ее велению. Но теперь известен способ спрятаться от нее, не прячась, и укрыться, не скрываясь. Нужно стать статуей. Нанести белоснежный грим. Надеть маску, за которой пусть будет биться сердце и бушевать чувство, — маска сделает их недосягаемыми. «Детей райка» неизменно демонстрируют во всех театральных вузах мира, ибо нигде более с такой полнотой не разобрана проблема идентичности в процессе актерской игры. Но в актерстве
«Вечерние посетители» сняты об Оккупации; «Дети райка» — об Освобождении. У Карне мало иллюзий на этот счет. Решившись дать волю чувствам, смыв грим и обратившись в обычного человека, Дебюро в последних кадрах будет поглощен карнавальной бушующей толпой. Не потому даже, что она зла, а потому, что такова уж ее природа, такова ее главная функция — поглощать. Когда маски можно будет снять, выяснится, что ничего, кроме них, уже и не осталось. Тот единственный, кому это удастся, — ибо он был профессионалом, — растворится без следа. За ненадобностью.
Много написано, рассказано и снято о театральной, маскарадной природе нацистского режима; куда меньше — о том, что по другую сторону шел тот же процесс. Театру противостояла не искренность и подлинность, но другой театр. Воздвигался фасад благонадежности, с удостоверениями, ритуальными жестами
Важнее всего в этой истории то, что происходила она в Южной Америке — той самой заморской стране, куда фильм за фильмом стремились сбежать герои Карне и его последователей. Восемь лет спустя у Клузо в «Плате за страх» достанет мужества сформулировать со всей отчетливостью: они стремились в ад. Беглецы, гордецы, неприкаянные, несмирившиеся, — в роли Дебюро
Был и еще один фильм, где проблема идентичности интеллигента в период Оккупации была поставлена и решена столь же основательно (если не более), — «Быть или не быть» Эрнста Любича. Гомерически смешная комедия 1942 года о варшавском гестапо, поставленная берлинским евреем, сыном торговца конфекционом, в детстве бывшим свидетелем погромов; фильм, по слову Годара, исчерпавший тему Холокоста. Только у Любича, в отличие от его французских коллег, экзистенциальные метафоры, разумеется, уступили место виртуозности дистинкций. С ошеломительными результатами: сопротивление, протест, по Любичу, не маскируются под театр — они в нем зарождаются. Актер, загримированный Гитлером, выходит на улицы Варшавы летом
В конце концов, чаплиновский Великий диктатор стал возможен постольку, поскольку Гитлер, как жаловался на всех углах Великий комик, позаимствовал у него фирменные усики. Чтобы Чаплин спародировал Гитлера, нужно сначала, чтобы Гитлер спародировал Чаплина. И, возможно, маскарады, которыми неизбежно оборачиваются все тоталитарные и авторитарные режимы, — лишь попытка соответствовать той карнавальной стихии, которая органична любому интеллигенту, привыкшему оперировать фамилиями, библиографическими ссылками и опытом минувших столетий. Что мне сетовать на двуличие власти, когда я сам всю жизнь прикрываюсь масками великих мертвецов.
Летний свет. Реж. Жан Гремийон, 1943
5
Поросль пользователей, грянувшая ныне на площади российских городов, была одарена этой методой без заслуг, без усилий, — просто появилась в нужное время. Во время интернета. Под прикрытием м
Говорят, что протестующие оторвались от мониторов и вышли из интернета в реал; нет, они лишь спроецировали свой мир в реальность, инфицировав ее карнавальным хаосом, как искусство испокон веков понуждает жизнь подражать ему. Для них утрата голоса на выборах — потертый коммент, несправедливый бан, азы социальной адекватности они постигали на форумах, и их протест — против зарвавшихся модераторов. В этом описании нет пренебрежения: пусть упрекает их тот, кто осмеливается жить, не полагаясь на надежность привычных жизненных ритуалов. Нет здесь и скепсиса: подобная трактовка государственной власти вполне органична современной моде на understatement, а вписываться в эпоху — уже само по себе недурной залог успеха. Этим уже не пригрозишь с высокой трибуны — «маска, я тебя знаю»; шулерская привычка «входить под другим именем» в переводе на язык реальных бунтов означает умение в любой момент выдать себя за Спартака. С поправкой лишь на снижение пафоса: хрестоматийная кубриковская мизансцена была разыграна минувшей зимой в точности, но осталась неузнанной. «Я Хомячок!» — «И я Хомячок!» Господа правители, ваши пиксели биты. Их ирония — ирония Протея; а чтобы уловить Протея, нужен, по меньшей мере, Улисс.
Карнавал терпит поражение
Но не дай Бог решить однажды, что маски можно снять.
Мечтать не вредно
Если спросить хипстера, хипстер ли он, то в ответ обычно слышишь: «Нет». Вот и я не хипстер и вряд ли толком знаю, кто это такой. Лет пять назад хипстеров называли инди-кидами, молодежной субкультурой, но в этом, конечно, было мало правды.
Инди-кидов всегда принимали по одежке: в поло умненький. Старомодные дедовские очки или Ray Ban без диоптрий. Джинсы чем уже, тем лучше. На ногах даже зимой кеды Converse — хотя на любом «луке» классические desert boots от Clarks тоже не покажутся неуместными. Если марки, то Topshop, H&M, Zara, Uniqlo, но лучше малоизвестные скандинавские дизайнеры — или сшить все самому. Смешно, но нецензурное «ебашить look» идеально подойдет для фотографий в личных делах задержанных после декабрьских митингов.
Если фотокамера, то старая и пленочная (для слабых характером все же есть Instagram). Если техника, то от Apple. Если кино, то ночной предпремьерный показ нового Гаспара Ноэ в «Доме Кино» или в 35mm» — впечатления записываем в молескин. Если музыка, то независимая (indie-рок — отсюда и инди-киды), выбор Pitchfork. Богом у них Ян Кертис, хотя чувствовать они учились по первому альбому Interpol: строго и стильно одетые мужчины стильно и строго воспели рефлексии и секс в большом городе. Где их 17 лет? На Малой Садовой. Где их молодость? В «Солянке», «Республике», на «Красном Октябре», но они предпочли бы России Европу. «Никто не презирает хипстеров больше, чем сами хипстеры» — написал в своей колонке «На сложных щах» Юрий Сапрыкин и был абсолютно прав. Комментаторы написали, что «Афиша» — журнал для хипстеров, и тоже были правы. Все посмеялись: хипстеры любят самоиронию, и чем ее больше, тем лучше. Да и номер журнала был посвящен комиксам.
Эта колонка вышла в сентябре
На первом альбоме Padla Bear Outfit тоже были шутки про своих и для своих: «Пусть не смотрю в глаза, пусть нулевая линза, белые наушники не знают, что такое U2», — но на нем же была и болезненная песня о Сталине, и внезапно оказалось, что иногда хипстеры тоже слушают «Эхо Москвы» и ходят на марши несогласных: «И Сталин снова с нами. Откуда ему быть здесь? Откуда ему быть здесь?». А через год, в январе
К осени
Есть распространенная версия того, как пассивные и самовлюбленные модники, которых мало кто воспринимал всерьез еще полтора года назад, вдруг стали едва ли не революционной молодежью. Оказывается, хипстеры никогда не были тем, чем казались: журнал «Афиша» сам себе придумал аудиторию, воспитал и вырастил ее — европейскую по своему духу молодежь, которая разбирается в искусстве, любит хороший дизайн, смотрит умное кино и может в два счета объяснить, кто «воспел на языке секвенсоров, семплеров и фильтров боль и потерянность человека рубежа веков». И хотя хипстеров привычно описывали как аполитичную молодежь, они таковыми также не являлись. Скорее они были увлечены теорией малых дел (которую продвигал сайт Look At Me и лично его создатель Василий Эсманов).
Суть теории малых дел такова: российская политика в своем нынешнем виде не политика вовсе, а фарс, в котором неприятно и стыдно участвовать, поэтому лучше заняться собой. Хорошо одеваться и думать о своем здоровье, получать образование и путешествовать по миру. Жить в Москве как в Лондоне и быть всем примером — и постепенно Москва не только перестанет казаться Европой, но и станет ей. Но скоро оказалось, что эта теория не работает, коррумпированная бюрократическая система продолжает разлагаться, и нужны активные действия. Массовые выступления были предопределены еще года два назад, дальше лишь оставались технические детали — хотя вряд ли кто тогда поверил бы в это всерьез. Да и сейчас не стоит переоценивать хипстеров; они не революционеры, а прагматики: «Государство — это сервис. Все чиновники, включая президента, — наши наемные работники. Если они плохо работают — мы не продлим контракт. И если они ведут себя нечестно, то мы это так просто не оставим».
На том и можно было бы поставить точку, но нет. Такое определение хипстера не лучше прежнего, хотя и развенчивает добрую долю стереотипов: оно показывает, какая эта молодежь, но не очень хорошо объясняет, почему она такая. Ключ стоит искать в том, за что долгое время молодежь ругали, — в пассивности и бесхарактерности. Принимая детали за целое, критики рубили хипстеров с плеча: мечтательность и незлобивость записывали в наивность и инфантилизм, а любознательность и увлеченность упрощали до моды на гиков и нердов (которая, впрочем, существует, но как раз и является следствием любознательности). И если и было поколение, которое так же любило мечтать и так же искренне надеялось на что-то большее, то это были, конечно, шестидесятники.
В очередной раз просматривая советские фильмы шестидесятых удивляешься, насколько молодежь того времени похожа нас: тот же Шурик снимает комнату в Москве, а сам подрабатывает на стройке и носит очки, кеды, рубашку в клетку и чиносы, забыв их подвернуть, — ну и ладно: он клевый нерд и через пару лет создаст стартап с машиной времени. И это сходство не столько внешнего (подумаешь: сейчас винтаж в моде), сколько внутреннего отношения к жизни: метростроевец Коля, гуляя по Москве с пишущим в модный журнал «Юность» Володей, легонько улыбается и поет о лучшем городе на свете. Низачем и нипочему — он, как и хипстеры, умеет делать это просто так.
Шестидесятники не разучились так улыбаться и до сих пор, но когда ты пытаешься расспросить многих из них о том времени, они неохотно что-то говорят про твист, про турпоходы с рюкзаком и про то, что в молодости всегда лучше, чем когда тебе за семьдесят. Чувствуешь себя чуть обманутым Уинстоном Смитом, который поит пивом старика и пытается узнать, как было тогда, до Большого Брата, — но тщетно: шестидесятники рассказывают не о том.
Вот один рассказывает, как ехали весной по льду Ладоги, а сзади машина с людьми ушла под лед. Вот другой — про то, как из соломы делали хлеб. Вот третий — про овраг, куда боялись бегать мальчишки, потому что там расстреливали евреев. Вот она — как сразу после, в оккупации, когда отец уже погиб, пришли бандеровцы и унесли все. Вот он — что после того, как умерла и мать, их забрали в детский дом, и он учился на отлично и дополнительный паек за старание отдавал болеющей сестре, чтобы та тоже не умерла.
То же я слышал от своих ровесников. Вот он видел, как за окном умирает рабочее предместье. Вот у него отец погиб в Чечне. А у нее родители ездили в Москву бастовать. А им пришлось бросить все и уехать, потому что теперь это другая страна и потому что русских долой. А его родителям уже давно не платили зарплату, поэтому приходилось ехать за город и на убранных совхозных полях искать пропущенные картофелеуборочным комбайном клубни, чтобы на следующей неделе было хоть что-то поесть кроме водянистого супа из старых круп.
Поколение Шуриков родилось перед войной и было этой самой войной и позднесталинским временем изувечено. Поколение «Афиши» родилось в конце восьмидесятых и было изувечено девяностыми, как бы хипстеров и ни записывали в мажоры. Та самая улыбка «просто так», то стремление к чему-то большему, свойственные обоим поколениям, — следствие страшной психологической травмы. На время о ней можно забыть, но день за днем ты все равно неосознанно будешь стараться не допустить ее повторения, убежать, сделать иначе. Хипстеров зря ругали за бегство от действительности: они всегда будут убегать от прошлого.
Но между шестидесятниками и хипстерами есть одно важное отличие. Время после XX съезда было лучшим для воплощения новой мечты — и шестидесятники стали первым советским поколением образованных городских жителей. И привычный нам мир создали тоже они: мир, где женщины не боятся мини-юбок и туфель на каблуках, мир чистого железобетона, длинных трубопроводов из Сибири в Европу и белоснежных реактивных самолетов — спустя полвека железобетон стал серым, а мир бесформенным и страшным, и кажется, что в нем разлагается не только пространство, но и смыслы. И так случилось потому, что одной августовской ночью
У поколения «Афиши» надежда еще есть. Когда-то казалось, что вот еще одна домна, еще один трансуран, и скоро наши космические корабли будут бороздить просторы Вселенной. Теперь кажется, что еще один митинг, еще немного усилий, и этот страшный бесформенный мир пропадет, или хотя бы выборы пройдут честно. Наверно, очень хотелось бы — ведь несмотря ни на какое прошлое будущее не может не быть прекрасным.
