Симона Костова: «Делать кино за 5.000 евро — постоянный стресс и страдания»
Дебют болгарского режиссера Симоны Костовой «Тридцать» после премьеры в Роттердаме целый год ездил по миру и теперь выходит в прокат в России. На сахалинском фестивале «Край света» Тимур Алиев поговорил с режиссером о Чехове, импровизации, терапии и 30-летних. Читайте и смотрите в кино.
Вы долго работали в театре, но потом все-таки пошли учиться в киношколу. Что подтолкнуло вас к этому решению?
Мне посчастливилось работать в театре с прекрасным режиссером-постановщиком. Мы с ней очень много разговаривали о театре и искусстве. Наши беседы продолжались даже после репетиций. Она предложила мне попробоваться в режиссуре, но я поняла, что в театре себя не вижу, поэтому решила податься в кино, где есть камера, и можно приблизиться к человеку очень-очень близко, находиться буквально рядом с ним. В кино не нужна сцена — можно снимать, например, прямо в парке, где мы с вами сейчас разговариваем, и, я уверена, будет очень-очень красиво.
Представляя фильм в Южно-Сахалинске, вы сказали, что очень рады тому, что это происходит именно в «Чехов-центре», поскольку Чехов — один из ваших любимых писателей. Как в вашей жизни появилась русская литература, и почему именно Чехов?
Я училась в болгарской школе, на уроках литературы у нас было много русских авторов, среди которых были и Чехов, и Достоевский, так что я знакома с ними еще со школьной скамьи. Чехов сильно повлиял на меня: в театре я играла роль Ирины в «Трех сестрах», это произведение дает очень точный портрет человека. В своём фильме я постаралась воссоздать некоторые идеи из этой пьесы.
В вашем кино только два профессиональных актера, все остальные — ваши друзья, которые раньше нигде не снимались. Каково было на съемочной площадке объяснять свой режиссерский замысел непрофессиональным актерам?
Думаю, каждый из нас скрывает в себе актера в той или иной мере. На съемках не нужно было что-то детально объяснять, у всех актеров было описание эпизодов и прописанные реплики. Все, что им оставалось — просто жить в кадре, оставляя право быть самими собой. В фильме мне хотелось показать обнаженную человеческую натуру. Я никогда никому не хотела бы объяснять, как нужно играть — я же не знаю, поэтому я пригласила актёра показать себя в моем фильме, какой он человек.
Мои герои не пустые, скорее они боятся пустоты
Правильно ли я понимаю, что некоторая часть диалогов в фильме — импровизация?
Нет, весь фильм снят по сценарию. Я много работала с импровизацией в небольших этюдах во время учебы в киношколе. Но в тех условиях, в которых мы делали наш студенческий фильм, импровизация — непозволительная роскошь.
Лента построена преимущественно на длинных планах, снятых статичной камерой. Это изначальная задумка или решение, принятое на этапе монтажа?
Именно так и было задумано. Длинные планы — пространство, позволяющее человеку быть самим собой, раскрываться. Монтаж происходил приблизительно в тот же период, что и съемки. Мне было важно увидеть результат в том виде, в котором он был в моей голове. Конечно, монтаж — сложный процесс: нелегко найти то самое единственно удачное решение, зачастую приходилось отсекать большое количество уже отснятого материала. Было трудно не потерять в этой суете собственное Я, не отступить от изначального режиссерского замысла.
Я видела такие миры в моем окружении в Болгарии, я вижу их и в интернациональном Берлине, где живу сейчас
Персонажи «Тридцати» большую часть времени выглядят опустошенными, растерянными. Кажется, будто вы не верите в собственных героев, как, наверное, и они сами в себя не верят, поэтому ничего не хотят, не ставят каких-то целей на будущее. Так ли это?
Надеюсь, что нет. Я верю в них, я очень люблю своих персонажей и симпатизирую им. Для меня ощущение пустоты и растерянности не приравнивается к этому состоянию. Мои герои не пустые, скорее они боятся пустоты. Они страдают? Да, несомненно. Я думаю, весь мир страдает: он погряз в бесконечном страдании, пусть и зачастую ничем не оправданном.
Мир немецких тридцатилетних? Или же ваша история более универсальна и говорит о поколении в целом, без привязки к немецким барам, где ваши персонажи надолго не задерживаются?
Когда я снимала этот фильм, то не думала об этом. Но, отвечая на ваш вопрос, скажу: скорее, универсальна. Я видела такие миры в моем окружении в Болгарии, я вижу их и в интернациональном Берлине, где живу сейчас. Вообще, это, конечно, большой экзистенциальный вопрос о смыслах и поколениях, на который так легко не ответить. Быть может, мир страданий в моем фильме отражается не только в тридцатилетних. Например, после одного из показов на Берлинале ко мне подошел мужчина лет шестидесяти, он был тронут, фильм его задел. Когда видишь такие реакции, убеждаешься, что кино — больше про интуицию, нежели про философские вопросы.
После того, как я посмотрела свой фильм, первое, что почувствовала — то, что больше я не одинока
В заключительной части фильма звучит несколько прекрасных музыкальных композиций. Как вы подбирали их для саундтрека?
Я была очень озадачена вопросом подбора музыки для своего фильма. Предлагаемые друзьями треки не подходили настроению картины. Подходили сроки, я была уже на взводе, однажды зашла в бар выпить и услышала местную группу, которая играла свою музыку на сцене. В этот момент я поняла: «Это то, что нам нужно». Это были ребята из Black Bear Basement. До фильма они были совсем не известными, а после выхода ленты стали популярнее и даже выпустили свой альбом.
Повествование течет ровно, но в паре эпизодов диалоги становятся более резкими, выбивают почву из-под ног. Ради чего вы таким способом разрываете ткань фильма?
Я снимала фильм без внятного понимания, что хочу сказать аудитории, которая его посмотрит. Для вас «ткань» картины разрывается, для меня же это просто эпизод, который я прописала в сценарии без какого-то двойного смысла. «Тридцать» — больше интуитивное, эмоциональное кино, сделанное на основе моей интуиции, а не логики.
«Тридцать» — Бархопинг и самокритика
Как вы думаете, кино, которое режиссер снимает о своем поколении, может быть своего рода терапией?
Быть может, сам фильм в какой-то степени и является одним из способов терапии, но сам процесс съемок терапии прямо противоположен. Делать кино за 5000 евро — постоянный стресс и страдания. Я жила в маленьком городе в Болгарии, росла там, была одинока. После того, как я посмотрела свой фильм, первое, что почувствовала — то, что больше я не одинока. Наверное, данная мысль для меня и является главным итогом терапии.
Какие у вас планы? Насколько я понимаю, «Тридцать» — это ваш студенческий фильм. Вероятно, сейчас вы заняты съёмками дипломной картины?
Да, действительно сейчас я работаю над дипломным проектом. Страдания, связанные со съемочным процессом, вновь возвращаются!
Вероятно, бюджет нового фильма будет больше, чем 5.000 евро?
Да! Теперь нам выделили 10.000 евро, в два раза больше! «Так много денег», — шутят мои друзья. Говорят: «Быть может, теперь ты снимешь десятичасовой фильм».
Читайте также
-
Самурай в Петербурге — Роза Орынбасарова о «Жертве для императора»
-
«Если подумаешь об увиденном, то тут же забудешь» — Разговор с Геннадием Карюком
-
Денис Прытков: «Однажды рамок станет меньше»
-
Передать безвременье — Николай Ларионов о «Вечной зиме»
-
«Травма руководит, пока она невидима» — Александра Крецан о «Привет, пап!»
-
Юрий Норштейн: «Чувства начинают метаться. И умирают»