«Русская симфония»: Страшный суд и ирония
«Русская симфония». Реж. Константин Лопушанский. 1994
Генерал Крутицкий из пьесы Александра Островского «На всякого мудреца довольно простоты» мечтал обустроить Россию следующим образом: народу дозволить продажу сбитня, а для дворян почаще давать трагедии. Вот если «Русский регтайм» Сергея Урсуляка счесть таким «сбитнем», то «Русская симфония» Константина Лопушанского — это дворянская трагедия. Трагедия «богоизбранного народца», т. е. русской интеллигенции, какой она себя выдумала. Жаль, что критика, раздраженная самим фактом существования Лопушанского и его якобы «мессианскими» амбициями, намертво приклеившая к его творчеству ярлыки «духовка» и «нетленка», продолжает рассматривать «Русскую симфонию» в параметрах «глобального кино Петроградской стороны». В упор не замечая главного отличия нынешнего фильма режиссера от предыдущих («Письма мертвого человека» и «Посетитель музея») — а именно, авторской иронии. Но в том и дело, что нервная, запутанная «Русская симфония», продолжающая лирические рефлексии Лопушанского по «русскому вопросу», окрашена в тона высокой иронии. Ирония препарирует общие места идеологии русской интеллигенции, превращая ее основные догмы в род трагифарса.
Экранизировать душевное пространство русского интеллигента, его «кодекс», в столкновении с душевным-духовным пространством современной России, причем с результатом, который не был, очевидно, известен заранее режиссеру — такая задача привела к двусмысленным, странным, лукавым даже авантюрным изобразительным решениям.
Лопушанский, похоже, перестал верить в то, что в России хоть что-то священно-серьезное можно воплотить до конца, даже Страшный Суд. Любая высокая торжественная нота, взятая в его картине, обязательно перерастает в черт знает что.
«Русская симфония». реж. Константин Лопушанский. 1994
У Интеллигента (Виктор Михайлов) бледное, задумчивое, печальное лицо, с христосообразной бородкой и мышкинским нервным тиком. Из дежурного знака принадлежности к богоизбранной касте это лицо легко превращается в пошлость, в общее место, в маску, наконец, скрывающую истинные намерения субъекта.
Его идеология обязывает «спасать детей» — вернее, твердить о необходимости их спасения. Но, бегая по миру картины с заветной луковкой в руке, дабы легче было разжалобить начальников фальшивыми (от лука потому что, а не от души) слезами, наш Интеллигент в конце концов предает даже собственную идеологию, которая, как над ней ни смейся, все-таки лучше откровенного дарвинизма, звериной борьбы за существование.
В «Русской симфонии» собраны, кажется, все опознавательные знаки русского глобального интеллектуального кино — от самоцитат Лопушанского до реминисценций из Андрея Тарковского, производящих пародийное впечатление. Убежденности в том, что духовность непременно прикреплена к определенной группе лиц, обязательно серьезна и воинственна, намертво приварена к именам Льва Толстого и Федора Достоевского — похоже, убежденности этой приходит конец. «Я, русский интеллигент, наследник Толстого и Достоевского», — рапортует о себе наш герой, в точности воспроизводя интонационный строй клятвы юных пионеров Советского Союза. А кто его, собственно, назначал в наследники? Самозванец. Эпоха узурпации духовности всякими самозванцами, похоже, закончилась, поскольку воплощение духовности в образе «русского интеллигента» перестало быть заманчивым для девушек. Они не обмирают больше при виде безумного, бледнолицего и бесполого существа в дырявых брюках и с томиком Николая Бердяева в руках. Не случайно одинок герой Лопушанского. Его еще жалеют. Иногда на него надеются. Но его уже никто не любит.
Интеллигент с трудом пробирается среди разнообразных гипербол, придуманных Лопушанским, в карнавальном русском мире, где все двоится, изгиляется, кривляется, и ничего не разберешь, и все — ряженые. Пожалуй, одна Товарищ Моздухина (персонификация советской власти — уникально смешная Кира Крейлис-Петрова) перед последним причалом ничем не притворяется, наоборот, поворачивается к народу своим истинным лицом — старой заслуженной ведьмы.
«Русская симфония». реж. Константин Лопушанский. 1994
Тупик «русского мессианического самомнения» (выражение Евгения Трубецкого), которое до недавних времен еще надеялось, что Россия таки скажет миру новое слово и Христос остановится в Москве, изображен Лопушанским в точности как следует — затхлым, обветшавшим местом, где царят «дух подмены» и госпожа Пошлость. Особенно хорош тот эпизод в картине, где Святая Русь собирается на бой с мировым злом. Былинные богатыри и бравые казаки, православные певчие и юродивые, солдаты всех Отечественных войн стягиваются на гигантский стадион и, расположившись, наподобие футбольных фанов, ждут, когда же прилетит мировое зло.
В финале герой в живописных лохмотьях из рогожи и с огромным крестом на груди жует снег с ладони, точь-в-точь как русский Христос в картине Тарковского Андрей Рублев. И дальше, падая и вставая, хрипя и задыхаясь, он ползет по бескрайним просторам Отечества, вечно больной и виноватый, вечно унылый и выморочный.
И понимающий зритель, с разной степенью уважения и любопытства наблюдающий за лирической рефлексией Лопушанского по «русскому вопросу», надеется, что это растерзанное существо уползает от нас навсегда. Последний тебе поклон. А ведь бывали времена, когда ты обходился без луковки. Аминь.
