Охота пуще неволи – Памяти Александра Рогожкина
Исполнилось 75 лет с рождения Александра Рогожкина, большого и недооцененного ленфильмовского мастера, ушедшего из жизни в 2021 году. Публикуем эссе Василия Степанова о режиссере, написанное для номера «Ленинград, ноябрь».
СЕАНС – 81
«Войну надо раньше кончить — от старшего письмо получил, шестнадцать уже, скоро в армию». Это одна из первых реплик полнометражного режиссерского дебюта Александра Рогожкина «Ради нескольких строчек». Шофер военного грузовика в исполнении Алексея Булдакова хочет победы, да побыстрее. Нужно избавить сына от необходимости воевать и погибать. А его пассажиру — товарищу капитану — спешить некуда, сын капитана Ваня погиб в сорок первом под Тулой. Лихой шофер осекается, завязав узелок конфликта: в этом как бы случайном, а на самом деле, конечно, вовсе не случайном, рождении драматургии — суть кинематографа Рогожкина. Драматургия — это столкновение взглядов, встреча векторов желаний (охоты и воли) и вязкая грязь, в которой тонет все лучшее.
Почти весь этот дебютный фильм сотрудники полковой газеты промывают кипятком глину на обочине проселочной дороги, на ничьей земле. Грузовик редакции подорвался на мине, личный состав выжил, но рассыпался типографский шрифт, без которого не напечатать фронтовую малотиражку; так что пресса корячится в грязи. Сможет ли воля начальства (нужно сдать в печать газету) победить безразличный ландшафт? «Ради нескольких строчек» — это как будто кино про войну. У Рогожкина она именно такая: не героическая и монументальная, а нелепая и страшная. Война — это замешательство между боями, рутина ежедневной опасности, жизнь между выстрелами. Быт, который против тех, кто охоч до быстрой победы.
Да, отрешиться от себя можно, но только в кино. В жизни столько не выпить
Краткую передышку в длительном кошмаре (и невозможность этой передышки) Александр Рогожкин исследует почти в каждом своем фильме. «Я лирику писал. Про красоту, природу. Чтоб с ума не сойти на войне», — говорит Иван (он же Пшолты) в «Кукушке». Его сам Есенин благословил писать, да, видно, не судьба. Рогожкин раз за разом описывал столкновение разных людей на перепутье, где людям не место (на блокпосте, на фронтовой полосе, на дальнем кордоне, на аэродроме, в тюремном вагоне, да хоть у стенки), и для него «Кукушка», без сомнения, работа центральная. Своего рода, гуманистический манифест. Здесь, на ничьей (точнее, саамской) земле ландшафт и одиночество счищают с человека пакость цивилизации, мерзость войны, исправляют вавилонскую катастрофу. Язык вдруг перестает разъединять, униформа превращается просто в шмотки. Человек возвращается в Эдем. Здесь он может повелевать зверями, но не другими людьми («Из них вышли бы хорошие ловкие охотники, но война заставила их делать плохие вещи, от которых они устали»). Охота против принуждения — важный для Рогожкина конфликт.
Сталкивая своих героев на пятачке истории (иногда это слово пишется с большой, а иногда с маленькой буквы), Рогожкин неизбежно фиксирует катастрофические последствия этой встречи. Само сгущение геометрии, клаустрофобия, порождают насилие. Так и в «Карауле», и в «Блокпосте», и в «Перегоне» (безлюдная Чукотка, превратившись в место встречи народов, тут же теряет свою идиллическую атмосферу), и даже в неудачной «Третьей планете». Даже в народных хитах «Особенности национальной охоты» и «Особенности национальной рыбалки», где утопическое братство отдыхающих «силовиков» (следователь, военный, бандит, милиционер) пропитано страхом. А вдруг охота не удастся? Наверное, все об этом унизительном липком чувстве может рассказать эпизодический арестант в исполнении Алексея Полуяна, всю ночь просидевший за решеткой в кузове служебного уазика. Вырвав своих героев из лап городских и служебных повинностей и поместив их на свежий воздух, выпустив на волю, автор снова и снова напоминает им, что свобода — это иллюзия. Охотники отдыхают осажденные в бане медведем, прижатые к стене сарая со стаканом самогона, раскоряченные, как корова в бомболюке. И очень боятся, что «времени на отдых не останется». Рогожкинские комедии абсурда — сказки о недостижимом призраке счастья, освобождения от собственной участи. Да, отрешиться от себя можно, но только в кино. В жизни столько не выпить.
Для каждого героя у Рогожкина характерно ощущение катастрофической «не-свободы». И понимание того, что другого тоже одолевает «не-свобода». Каждого — своя. («Местные живут по своим, малопонятным для нас законам», — буднично фиксирует закадровый голос в «Блокпосте»). Пожалуй, самые яростные высказывания режиссера о механизмах подчинения — это жестокие «Караул» и «Чекист». Оба фильма зрители — в том числе и профессиональные — привыкли воспринимать как публицистические высказывания эпохи гласности. «Караул» (1989) как будто был откликом на дело расстрелявшего в 1987-м пятерых сослуживцев Артураса Сакалаускаса. «Чекист» (1992) — продолжением критики большевистских репрессий (в частности «красного террора» в годы гражданской войны). Но кажется, это лишь из-за контекста восприятия. Вне времени своего выхода и «Караул», и «Чекист» оказываются фильмами о том, как легко превращает человека в зверя лязг дверных петель, топот в коридоре, заученная последовательность жизни. Обе работы обладают ясным визуальным кодом.
Но даже без буквальных цепей ощущается странная сила, которая никак не дает героям Рогожкина оторваться от земли и от самих себя
В «Карауле» все монтажные склейки выполнены хитроумными наплывами, что превращает ленту в непрерывное замкнутое пространство, из которого никак не сбежать главному герою, сыгранному Сергеем Куприяновым. Здесь люди сталкиваются, мешают друг другу, раздражают, ранят, убивают. Характеров нет, истории нет, есть только иерархия объектов и субъектов как главный мотив ужаса. Здесь все — палачи, и все — жертвы. Бесконечный тюремный вагон превращается в реторту, где распухает зло. Кажется, можно было бы сбежать, но от этого поезда невозможно отсоединиться. Снежное поле за окном — мираж, морозная галлюцинация, отпотевающая нежным «сфумато».
В «Чекисте», поставленном по повести писателя Зазубрина, который собрал рассказы реальных сибирских чекистов, Рогожкиным создана своего рода архитектура насилия. Длинные подвальные коридоры, обезличивающее раздевание, запечатанные двери в новую жизнь и лебедка, с помощью которой трупы расстрелянных поднимают к небу. Рогожкин прямо указывает: выход из этого невыносимого пространства только один — смерть. Даже для руководящего расправой чекиста-интеллигента Срубова. Нужно сойти с ума, раздеться и встать к стенке. Так он и сделает. И только бдительность командующего расстрелом товарища спасет от пули. Насилие порождают сами интерьеры. Расстрел становится невозможен в других условиях: когда чекисты выезжают вершить суд над красноармейцами, машина смерти вдруг дает осечку. Будто сам пейзаж — открытое всем ветрам русское поле под серым осенним небом — лишает права на убийство.
Да, безусловно, пейзаж для Рогожкина важен. Самым радикальным его высказыванием о ландшафте кажется короткометражный Sapiens, снятый от лица придорожного цветка по мотивам хокку Басё:
О, сколько их на полях!
Но каждый цветет по-своему —
В этом высший подвиг цветка!
В «Кукушке» вместе с оператором Андреем Жегаловым он постарался с помощью кранов, рельс, стедикама создать особое ощущение свободно дышащей, подвижной карельской природы, над которой легко воспарить духу. Кажется, к этому ландшафту невозможно приковать (и именно поэтому подневольный стрелок Вейкко все-таки срывается с цепи), но даже без буквальных цепей ощущается странная сила, которая никак не дает героям Рогожкина оторваться от земли и от самих себя, от своей судьбы — притяжение к родине, последствия давно минувших событий, которые до сих пор аукаются в настоящем. Персонажи рогожкинских фильмов стремятся в свободное плавание, на волю, но вряд ли смогут остаться одни, сами по себе. Обреченные происхождением и историей они вечно на привязи. Пожалуй, самым явным образом механика этой обреченности явлена в сериале «Своя чужая жизнь», но ту же мысль несложно вычленить и из других фильмов: «Перегона», «Кукушки», тех же «Особенностей национальной охоты», где и финн, и Кузьмич бредят псовой конной зимней русской охотой. Эта охота пуще неволи, но возможна она, увы, только во сне. Оторвешься от настоящего — умрешь.
