Михаил Ямпольский
Михаил Ямпольский

Возвращение реальности


Во всех языках мира слово «кризис» выбилось в абсолютные лидеры по частоте употребления. Что происходит на самом деле, мало кто понимает. Хочется оценить ситуацию, исходя из исторического и общекультурного контекста. Что за цикл мы проживаем? Чего ждать, на что надеяться? В поисках фундаментальных опор беседуем с культурологом, философом и историком Михаилом Ямпольским.

Разделять и судить: Этимология кризиса

Само понятие «кризис» довольно занятное. Нелишне вспомнить, что оно значит.

Слово возникает в Греции, и в основе его лежит греческий глагол «крино», означающий разделять и судить. Собственно, речь идет о разделении добра и зла. Заметим в скобках, что слово «критика» происходит от того же корня. Ибо критик должен отделять добро от зла и хорошее от дурного.

Именно в Древней Греции интересующее нас слово укоренилось в медицинском словаре. «Кайрос» — как называли это греки — тот решающий момент, который отделяет смерть от жизни. А также тот момент, который решает исход битвы, сражения. Слово употреблялось и в судебной практике. Отчасти и в теологии. В Септуагинте — первом греческом переводе Ветхого Завета, датируемым III веком до нашей эры, — кризисом называется Страшный Суд. Момент истины, когда добро отделяется от зла.

А вот в политику это понятие переносится приблизительно в XVII веке. Довольно любопытно, что, например, Лессинг — одним из первых в новом времени употребивший слово «кризис» — писал о нем, кстати говоря, именно в связи с Россией. В связи с Северной войной. Русская империя вышла на арену европейской политики и нарушила привычное распределение сил в Европе. Появление русской империи, писал Лессинг — это такой же кризис, как возникновение империи Карла Великого.

Понятие «экономический кризис» становится актуальным только в XIX веке. И именно вместе с его возникновением слово «кризис» входит в самый широкий лексикон.

Уже в десятые годы появляется книга Макса Вирта «История торговых кризисов в Европе и Америке». Он  постулирует, что торговля всегда связана с кризисом. Карл Маркс, конечно, постоянно обращается к этой теме. В «Критике политической экономии», которая выходит в свет в 1859 году, он много пишет о кризисе. В «Капитале» доказывает, что капитализм это система, самовоспроизводящая кризис перепроизводства. Сейчас мы понимаем, что это не совсем так, что причины сложнее, глубже и разнообразнее.

Конец фильма (проект Юрия Шабельникова, 2008-ой год)

Движение в сторону фикции: Истоки кризиса

Собственно, что происходит сегодня? Финансовый кризис повлек за собой кризис производственный и, в конечном счете, кризис глобальный экономический. Всем это известно.

Начнем сначала. Что такое финансовый кризис? Откуда он возник, и можно ли было его избежать?

Уже в начале ХХ века Йозеф Шумпетер в своей знаменитой «Теории экономического развития», приходит к выводу, что для обеспечения развития в экономическую циркуляцию обязательно должны вбрасываться какие-то деньги, которые ничем не обеспечены. То есть в эту классическую цепочку — товар—деньги—товар — должна быть вброшена некая фикция. Для развития, для расширения. Маркс еще в «Критике политической экономии» 1859-го года спрашивает: откуда берется лишняя стоимость? Благодаря кредитным деньгам. А откуда берутся кредитные деньги, которые ничему не соответствуют? Получается, есть некий эквивалент, соответствующий некой стоимости, которой в реальности нет. Откуда? Маркс дает пространные философские обоснования того, что это есть проекция будущего труда. Но конкретно откуда это все берется, так и не ясно.

Шумпетер же прямо доказывает, что экономическое развитие просто-напросто невозможно, если эту фикцию — некие, ничему не соответствующие деньги, — все время не выбрасывать. В какой-то момент становится очевидно, что и саму эту фикцию можно превратить в источник доходов. С этого момента финансовый рынок, который приобретает все большую автономию от производственной сферы, начинает развиваться по своим собственным законам. И вся мировая экономика начинает движение в сторону фикций, которые генерируются финансовым рынком. Производятся все новые так называемые «финансовые продукты», которые по сути своей фиктивны. Идут разного рода манипуляции бумагами или иными фиктивными ценностями, приводящие к бесконечному росту.

Если стоимость — это фикция, то почему же не сыграть на этом? И не сделать так, чтобы дом в течение пяти лет стал стоить в три раза дороже без всяких в него вложений.

Пресловутая недвижимость в Америке: дом стоит на том месте, где стоял. Ничего с ним не происходит. Ни цента в него не вкладывается. Но он все время дорожает. Потому что дорожает недвижимость. Потому что под нее дают дешевые кредиты. Спрос бесконечно растет. Цена бесконечно растет. На этом можно делать громадные деньги. До определенного момента.

Начиная с 80-ых годов на финансовых рынках, которые отпустили на свободу, безостановочно росли и лопались такие вот пузыри. То один, то другой. Казалось, не страшно. Однако постепенно фикции изъели всю экономику. И наступил момент, когда экономика как целое оказалась повергнута в состояние полного транса.

Конец фильма (проект Юрия Шабельникова, 2008-ой год)

Возвращение к реальности: Кризис как противоядие

Цивилизация — изначально своего рода фикция. Мы создали огромное количество неких условностей и живем среди них так, как если бы они были реальны. Что такое закон? Его нет в реальности. Мы придумали его и считаем, что он существует. Что такое стоимость? Никто не знает, откуда она берется. Адам Смит решил, что она определяется тем, сколько часов потратил работник на изготовление данного продукта. Позже поняли, что это не так. А как? Бог знает. Но мы оперируем этой стоимостью, как если бы она была реальностью.

Договорились, что то-то эквивалентно тому-то в таких-то деньгах. Можно ли сопоставить пару ботинок с книгой или с бутылкой молока? Нет, но мы придумали, как это сделать. В конце концов, мы создали для себя вторую реальность. И, конечно, появились умные люди, которые поняли, что этим надо пользоваться.

Важная черта современного финансового рынка — все бумаги непременно должны обладать так называемой ликвидностью. То есть возможностью превратиться в деньги в любую минуту.

Когда-то, если ты финансировал некоего предпринимателя, ты выдавал ему деньги и терпеливо ждал годы, пока он принесет тебе доход. Теперь акции можно превратить обратно в деньги в любую секунду. И не только акции.

Коллекционируешь живопись? Живопись должна быть ликвидна. Строишь дом? Дом должен быть ликвидным. Все должно мгновенно находить покупателя.

Биржа создала вот эту систему мгновенного превращения продукта в деньги. Систему ликвидности, которая на самом деле ни на чем не основана. Ты не можешь знать, почему в двенадцать часов дня стоимость данного товара вот такая, а в два часа дня она уже упала или выросла. Это не имеет никаких объективных оснований. Это игра, это чистая психология, это великолепный простор для манипуляций.

Как только появился капитализм, все начали говорить о невидимой руке рынка. Рынок обладает видимостью чего-то разумного. Макс Хоркхаймер называл это инструментальным разумом. То есть разумом самой системы. Она как-то саморегулируется, но никто за это не отвечает. Нет человека, который был бы персонально ответственен за то, что происходит на рынке.

Мы живем в мире, который обрел определенную автономность от нас самих. Люди, раздувающие очередной пузырь, оправдываются тем, что они это делают для своей компании и для вкладчиков, ради которых они работают. Все несут ответственность перед своими вкладчиками, поэтому весь мир катится в тартарары.

Когда же появляются профессионалы, которые говорят: «ребята, мы на грани, нужно как-то вернуться к разумности», они сейчас же оказываются в экономически невыгодном положении.

Ужас заключается в том, что, как только где-то начинают вводить некие регуляторы, чтобы обуздать рост этих фикций, капитал начинает оттекать туда, где нет регулирования. Весь рынок построен так, чтобы заставить тебя создавать фикции. Ты фактически не можешь вести честную игру, если хочешь выжить.

В кризисе несомненно есть здоровое начало. Да, мы страдаем от его последствий. Но для меня сейчас на первый план выходит именно греческое понимание кризиса — как момента отделения некоего совсем иллюзорного хлама от реальности. Тем не менее полное выздоровление системы, конечно, невозможно. Принципы экономики все равно останутся теми же. Все равно будут хетчфонды, все равно будут банки, все равно будут финансовые продукты, которые приносят легкие деньги. Основой всего останется это бесконечное нарастание, прессинг, заставляющий систему наращивать доход всеми возможными способами.

Конец фильма (проект Юрия Шабельникова, 2008-ой год)

Бестселлер на час: Кризис и культура

Культура сегодня, на мой взгляд, абсолютно неотделима от рынка.

С 1990-го года по 2000-ый в одной только Америке было издано два миллиона книг. Столько же было издано во всем мире за предшествующие сто лет. То есть здесь тоже работает этот императив бесконечного возрастания, ускорения.

Однако большинство этих книг исчезают с человеческого горизонта в течение двух недель.

Магазины их берут, создается массовая кампания по их продвижению, они попадают в список бестселлеров. А через полгода никто вообще не помнит об этой книге. Ее нет ни в одном магазине. Из двух миллионов, может, книг сто осталось, к которым возвращаются.

За все последнее десятилетие в мире, с моей точки зрения, возникли только два крупных писателя — это Сэбальт и Балания.

Сэбальт жил где-то в Манчестере, преподавал английскую литературу в местном университете, писал по-немецки и был в общем-то совершенно маргинальной фигурой. Известность он приобрел только перед самой смертью. Балания вообще стал известен только после смерти. Рынок взывает к жизни и моделирует совершенно других авторов.

Однако следует признать, что вне рынка нет публичной сферы для искусства. В конце концов, все должно интегрироваться в рынок.

Я живу в Америке и вижу, как Голливуд поглощает талантливых людей. Особенно это характерно для Латинской Америки. Как только в Латинской Америке появляется мало-мальски яркий режиссер, он моментально перекочевывает в Калифорнию. И немедленно начинает производить полную туфту. Это неизбежная судьба почти всех талантливых латиноамериканцев.

Живопись рынок вообще поглотил целиком, со всеми потрохами. Художники хуже, чем брокеры. Ты сидишь с ними и говоришь только об аукционах, ценах, падении, росте, конъюнктуре и так далее.

Художник, как только его открывают, немедленно превращается в рыночную стоимость. На каждого Ван Гога находится брат Тео, готовый торговать его картинами за десятки миллионов.

А что становится с Ван Гогом, когда он становится частью рынка? Насколько быстро «Подсолнухи» превращаются в иллюстрации к самим себе? Безусловно, рынок разрушает любую уникальность. Он, заставляя работать на себя, производит крайне разлагающее воздействие на индивидуальность.

Возьмем философию. Боря Гройс, с которым мы работаем на одной кафедре и с которым я люблю поболтать, уверяет меня, что последний серьезный академический философ, который сумел снискать массовый успех, это Жак Деррида. А в век тотального господства электронных медиа таковой невозможен.

Вот появился такой человек, как Славой Жижек. Интересная фигура. Он претендует на роль серьезного мыслителя и одновременно является медийным персонажем, клоуном, развлекателем, провокатором. Что в результате? С одной стороны, академические люди смеются над ним. С другой стороны, на этом медийном поле он уже вступает в конкуренцию с персонажами вроде Бритни Спирс. Рынок уравнивает всех. А с Бритни Спирс ему все равно не сравняться по успеху и гонорарам. Кто я, Михаил Ямпольский, в сравнении с Аллой Пугачевой?

И это пронизывает все, это меняет риторику его текстов, его манеру поведения, его личность. Происходит разлагающее воздействие рынка на саму форму интеллектуальной деятельности. Показательный случай. Так происходит повсюду.

Конец фильма (проект Юрия Шабельникова, 2008-ой год)

Родит ли еще Земля ван гогов? Кризис идей

Родит ли еще Земля ван гогов? Это такой вопрос… Миллионодолларовый вопрос. Если бы кто-то знал, откуда берутся таланты и почему их нет.

В России особая ситуация. Ощущение фикции здесь удваивается. Его продуцируют не только финансовые манипуляции, но и труба, которая все время поддерживала иллюзию льющегося с неба благополучия. Нет экономики, нет производства, нет ничего, а страна купается в миллионах. Это порождает чувство абсолютной нереальности. Существенное для культурной ситуации. В стране возникла плотная пелена между действительностью и культурным сознанием.

Особенно это видно в Москве, конечно. Сериалы, которые делают на телевидении, вызывают оскорбительное ощущение всякого отсутствия жизни. Это тоже абсолютная фикция. Еще большая мертвечина, чем в Голливуде, который все-таки вспоминает о реальности.

В России нет больше непретенциозного камерного кино об обыкновенной жизни человеческой — того, чем когда-то славилась, например, «ленинградская школа». Эта традиция утрачена, вытоптана рынком. Это не артхаус фестивальный, не шоковая психоделия балабановского толка и не коммерция. Это не то, не другое и не третье.

Это было возможно в советском кино, в лучших его проявлениях. В нынешней ситуации таким фильмам места нет.

Одно из самых ярких моих впечатлений в России — кретинизация публичной сферы. Я посмотрел новогодние действа на «ОРТ» и на «НТВ». «Пожар в джунглях» называлось шоу. Номер: хор милиционеров поет песню Шаинского «Голубой вагон», а вокруг танцуют девки без лифчиков. Такое невозможно увидеть больше нигде. Это запредельно. Но именно это заполоняет практически всю медиасферу, кретинизация которой, конечно, в какой-то мере определяет сознание людей.

Нет интенсивной культурной среды. Ситуация рынка в России, когда повсюду Ксения Собчак, создала, как мне кажется, среду, в которой невероятно трудно существовать всерьез. Всюду рулетка, игорные автоматы, пожары в джунглях, и киркоровы в золотых кедах. Сохранить разум в этом мороке чрезвычайно тяжело.

Ситуация осложняется еще и тем, что культура России развивается в совершенно специфических условиях, которые нельзя сбросить со счетов, особенно в XXI веке. Россия до сих пор экранирована от того космополитического варева, которое подчас продуцирует интересный художественный результат. Нью-Йорк, Париж, Берлин: каждый из этих городов — это разнородная, кипящая культурная среда, где смешиваются, обогащая друг друга, самые разные традиции, языки, культуры, менталитеты. Российская культура, к сожалению, очень долгое время остается однородной. Интенсивность культурного обмена здесь несравнимо более низкая. Мало что сюда проникает, «редкая птица долетает». И интеллектуальный климат совершенно иной. Очевиден некий дефект среды. Он в том числе связан с нарастанием националистических настроений в обществе. Чем больше начинают кричать про великую Россию, чем больше набирает силу ксенофобия и чувство самодостаточности, тем большей опасности подвергается национальная культура.

Вспомним книгу «Искусство в плену» Игоря Грабаря, которую он написал в 1922-ом году, побывав в Германии (вышла она только в 1960-ые). Грабарь справедливо отмечает, что немецкое искусство постоянно переходит из состояния космополитической открытости в состояние провинциальной затхлости. Кошмарные периоды мещанского провинциализма вдруг взрывает немецкий экспрессионизм, например. Почему? Грабарь напрямую связывает это с тем, что он называет «чувством меньшей значимости». Как только в Германии возникает чувство меньшей значимости, они открываются миру, интенсивно впитывают воздух эпохи. Зато когда они чувствуют себя хозяевами мира, они начинают в бессчетных количествах производить кошечек, деточек, букетики и так далее.

Искусство — сложная штука. Должно совпасть множество компонентов, чтобы среда начала генерировать что-то живое. Усталое, вялое российское кино — отражение полного отсутствия энергии в среде, которая его продуцирует. Одна из главных проблем сегодняшней России в культурном смысле — отсутствие серьезного движения мысли, интеллектуального тонуса, напряжения идей. Пресловутый кризис языка — только следствие.

Конец фильма (проект Юрия Шабельникова, 2008-ой год)

Древнегреческое кино не имело бы крупных планов: К вопросу о кризисе языка

Я придавал большое значение языку, когда был моложе. Сейчас все меньшее. Я считаю теперь, что язык не является чем-то, что, можно изобрести заранее, чтобы потом с помощью него начать выражать себя.

И смена технологий, которая сейчас происходит, не обязательно влечет за собой смену языка. Новый язык может возникнуть только в связи с появлением нового отношения к человеку. Каждая культура видит человека по-своему. Как говорил Хайдеггер, есть разные истории присутствия в мире. Язык всего лишь обслуживает вот эти фундаментальные, доязыковые представления, которые Хайдеггер называл экзистенциалами. В XVII веке возникает идея субъекта, и вместе с ней возникают определенные языковые новации. Греческое кино не имело бы крупных планов, в отличие от кино, возникшего после Декарта. То есть в формах языка, в конечном счете, отражается какой-то антропологический императив.

Есть мнение, что развитие цивилизации никак не сказывается на сущностных свойствах человеческой натуры. На самом деле, определенные трансформации, безусловно, происходят.

Романтическая любовь, как известно, возникает только в XVIII веке. Она появилась, когда начала расслаиваться жесткая социальная структура, где каждый имел свое четкое, заранее определенное место. Начал рождаться мир «просто людей». Человек получил шанс снискать признание как личность, а не потому, что он начальник или аристократ.

Позднее, когда униформа социального государства создала систему социальной защиты, человек стал независимым и от семьи. На протяжении долгих веков клановые отношения и отношения больших семей были единственной формой выживания: старость обеспечивалась только членами семьи. Что сохраняется и до сих пор в более архаических обществах. Тогда как в так называемых цивилизованных странах человек даже умирает теперь совершенно иначе. Чаще всего в специальных учреждениях. Семья же находится на определенной дистанции от смерти человека.

Зато разворачивается огромная сеть иных инкорпорирований. Через интернет человек создает себе среду вне семьи и вне непосредственного своего окружения. Люди проводят часы, беседуя с кем-то в «Живом журнале».

Эти общие процессы меняют культуру. Почему современные иранские фильмы я смотрю сейчас с таким острым чувством ностальгии? Потому что это мир человеческих отношений, который ушел, исчез. Его нет больше в наших широтах. В иранских фильмах еще ощущается некое патриархальное тепло, которое было когда-то в грузинском кинематографе. Ты чувствуешь силу табу: нельзя показать женщину без платка, нельзя показать поцелуи, нельзя показать постельную сцену. Но именно потому, что кинематографисты вынуждены (как некогда в русском кино) искать непрямые пути для выражения запретного — это энергетично.

В российском кинематографе, как и в западном, такого давно нет. Меня не покидает ощущение, что основная модель взаимоотношений мужчины и женщины в современных фильмах это отношения валютной проститутки и богатого клиента. Именно они сегодня — главная пара, которая абсолютно доминирует. Героиня может считаться в фильме не проституткой, а любовницей, секретаршей или даже женой. Это абсолютно неважно. По сути, расклад все тот же. Длинноногая баба и крутой мужик. Суррогатные отношения на экране отражают реальность, в которой резко возрастает степень человеческого одиночества, где интернет становится выражением все большей автономизации и атомизации человека. Одиночество сегодня — одна из  главных, сущностных тем, чего не было никогда в истории цивилизации. Эскапизм, аутизм, утрата идентичности, сознательный инфантилизм — знаковые симптомы в наше время. А кризис языка, по всей видимости, всего лишь объективное отражение происходящих процессов.

И в этой ситуации я не то чтобы радуюсь экономическому кризису… Это было бы нелепо: слишком многим он принес ощутимые и тяжелые испытания. Тем не менее я надеюсь, что пресловутый этот кризис, как ушат холодной воды, окажет на всех нас некое оздоравливающее воздействие. И в данном случае я меньше всего имею в виду экономику.

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить