Станислав Львовский
Станислав Львовский

Прерванное кино

Грехопадение и изгнание из рая. Фреска в Сикстинской капелле. Худ. Микеланджело Буонарроти, 1508–1512

Свое исследование истории хоррора «Пляска смерти»1 Стивен Кинг начинает с описания эпизода, приключившегося с ним в детстве, а именно — в октябре 1957 года, во время просмотра фильма «Земля против летающих тарелок» (1956, реж. Ф. Сирс). Кингу десять лет — и он впервые, по его словам, встречает «подлинный ужас, а не демонов или призраков», живущих в его воображении. Сеанс прерывается, включают свет — и на сцену выходит некий человек (менеджер кинотеатра). Кинг пишет:

Вид у него был встревоженный и болезненный — а может, это было виновато освещение. Мы гадали, что за катастрофа заставила его остановить фильм в самый напряженный момент, но тут управляющий заговорил, и дрожь в его голосе еще больше смутила нас.

— Я хочу сообщить вам, — начал он, — что русские вывели на орбиту вокруг Земли космический сателлит. Они назвали его… «спутник». «…»

Помню очень отчетливо: страшное мертвое молчание кинозала вдруг было нарушено одиноким выкриком; не знаю, был это мальчик или девочка, голос был полон слез и испуганной злости: «Давай показывай кино, врун!» Управляющий даже не посмотрел в ту сторону, откуда донесся голос, и почему-то это было хуже всего. Это было доказательство. Русские опередили нас в космосе. Где-то над нашими головами, триумфально попискивая, несется электронный мяч, сконструированный и запущенный за железным занавесом. Ни Капитан Полночь, ни Ричард Карлсон (который играл в «Звездных всадниках» (Riders to the Stars), боже, какая горькая ирония) не смогли его остановить. Он летел там, вверху, и они назвали его «спутником». Управляющий еще немного постоял, глядя на нас; казалось, он ищет, что бы еще добавить, но не находит. Потом он ушел, и вскоре фильм возобновился.

Это чрезвычайно выразительный эпизод. Ужас Кинга вызван трансгрессией, которая носит отчасти реальный («электронный мяч, сконструированный и запущенный за железным занавесом» несется «над нашими головами»), а отчасти символический («русские опередили нас в космосе») характер. Еще один план этой трансгрессии — внезапное вторжение реальности в мир «демонов и призраков», обозначаемое включением света: после фразы управляющего фильм, и так nolens volens являвшийся метафорой возможного перехода холодной войны в горячую фазу, застывает (в момент включения света) в промежуточном состоянии между констатацией и грозным пророчеством. Наконец, четвертый план, видимо, специфичен для Америки. Она больше не отделена от остального мира двумя океанами: спутник (и оказавшееся его следствием межконтинентальное ракетное оружие) оказывается новым великим уравнителем2, на этот раз на глобальном уровне. Найдена точка зрения, видения, из которой все оказываются одинаково уязвимы. Наблюдатель же, в силу отдаленности, напротив, неуязвим: это, собственно говоря, «точка зрения бога» — из которой теперь вращают страшным оком Саурона Советы.

Да, есть от чего испытать «подлинный ужас».

1956 ГОД, МИРНОЕ СОСУЩЕСТВОВАНИЕ И НОВАЯ СОВЕТСКАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ

25 февраля 1956 года Хрущев читает на закрытом (то есть допущены только участники съезда из СССР) заседании XX съезда свой знаменитый доклад и кладет начало политике десталинизации. Сам доклад становится достоянием широкой публики только 18 марта, а уже летом, в конце июня, выходит Постановление ЦК «О преодолении культа личности и его последствий». От этого момента принято отсчитывать то, что называется оттепелью; в сущности, советские шестидесятые начинаются тогда же — и продолжаются до августа 1968 года, до вторжения в Чехословакию.

Почти через год после обнародования хрущевского доклада, в июле 1957 года в Москве проходит Всемирный фестиваль молодежи и студентов. С этого события, по-видимому, можно отсчитывать пусть и очень относительное, но открытие страны для внешнего мира, которое происходит в соответствии с выдвинутым Хрущевым в докладе XX съезду положении о “мирном сосуществовании государств с различным «социально-экономическим строем».3

VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве, 1957

В смысле передвижения людей границы стали не проницаемыми, а, скорее, «полупроницаемыми» — гражданам «капиталистических стран» стало легче попасть в СССР, а для советских людей положение дел не слишком изменилось. То же верно и в отношении культурных артефактов — что оказалось на данном этапе гораздо важнее. Как пишут Вайль и Генис в книге «60-е. Мир советского человека»60, «разностилевую западную культуру объединяло одно качество — она была отличной от норм советской культуры. Ее надо было приспособить к советскому обществу, врастить в контекст правильной идеологии. Или — выкорчевать». Этот пассаж относится к довольно большому фрагменту книги, посвященному мемуарам Ильи Эренбурга4 «Люди. Годы. Жизнь». Текст этот, по мнению Вайля и Гениса, размыкает границы сталинского СССР в темпоральном («Он показывал, что темным сталинским векам предшествовал другой мир») и в пространственном смысле (“Для Эренбурга, космополита, обжившего глобус, земля есть братство художников, преобразующих лоскутную карту в единый глобус искусства«)5.

Нас здесь интересует размыкание скорее культурных границ, нежели политических (являвшееся частью более общего процесса глобализации информационных потоков6). Интересно оно, однако, не само по себе. Чешский историк Павел Коларж пишет:

События 1956 года нанесли непоправимый ущерб нарративной гармонии «Краткого курса». Коммунистические партии были до основания потрясены критикой «культа личности» вкупе с новыми принципами вроде «построения социализма с учетом национальных особенностей» или «мирного сосуществования». Утопическое видение коммунистического будущего, основанное на идее развития в соответствии с историческими законами, было разрушено7.

VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве, 1957

Было ли разрушено «утопическое видение» — еще вопрос, но хрущевский доклад, конечно, разрушал «нарративную гармонию “Краткого курса”» изнутри. А размыкание культурных границ наносило ей второй, не менее важный удар — извне. Последнее важно именно применительно к реальности советской (в меньшей степени — к реальности «за железным занавесом» вообще). Внутри границ СССР и хрущевская десталинизация (пусть половинчатая), и размыкание культурной изоляции разрушали идентичность не столько коммунистическую (о которой, собственно, пишет Коларж), сколько «советскую» — а это означает, что мы говорим о процессе, затрагивающем по меньшей мере десятки миллионов людей.

Если не рецепт, то по крайней мере концептуальное основание для построения новой советской идентичности (под которой здесь понимается официальный нарратив о «советском человеке»), было найдено в идее ленинизма, представавшего в качестве своего рода «неискаженного» сталинизмом коммунистического дискурса. Этот оттепельный ленинизм являлся, разумеется, конструктом, наспех и наугад собранным, имевшим со своим прототипом (выделение которого само по себе проблематично) не слишком много общего. Ленинизм шестидесятых — идеология скорее апофатическая, нежели катафатическая. Иными словами, в самом грубом приближении, новый ленинизм шестидесятых определяет себя как все то в коммунистической идеологии, что не является сталинизмом или троцкизмом.

ЭКСПАНСИОНИЗМ В НАГРУЗКУ,
SOFT POWER И ВЗРЫВООПАСНОСТЬ

Почти сразу после начала эксплуатации нового ленинизма выяснилось, что новая идеология имеет обременение. Или, в более привычных советских терминах, кое-что прилагалось к ней — как в позднем СССР к дефицитному товару — «в нагрузку». В частности, ленинизм (то есть доктрина большевистской партии вплоть до смерти Ленина, а на самом деле чуть дольше — до XIV съезда партии, состоявшегося в декабре 1925 года8) не предполагал возможности построения социализма в отдельно взятой стране, а предполагал, напротив, специфического рода экспансионизм. Исходным концептом его была мировая революция — то есть более или менее одновременная победа рабочего класса во всем мире — и впоследствии построение общества не просто бесклассового, но лишенного национальных границ, которые становились сугубой формальностью, чем-то вроде дани традициям (если кто- нибудь пожелает эту дань платить). В своем чистом виде концепция эта была в ходе возникновения нового ленинизма вытеснена в «троцкизм» — как и многие другие идеи, которые на самом деле были маргинализованы именно в ходе формирования идеологии сталинского государства. В своем докладе «Съезду победителей», то есть XVII съезду партии, Сталин среди прочего говорит: “Доказано на опыте нашей страны, что победа социализма в одной отдельно взятой стране — вполне возможна. Что можно возразить против этого факта? Очевидно, что все эти успехи и, прежде всего, победа пятилетки окончательно деморализовали и разбили в прах все и всякие антиленинские группировки»9.

Вайль и Генис в цитировавшейся выше книге упоминают — пусть и в не совсем ясных формулировках — о парадоксальной связи «освобождения» с экспансионизмом:

Для советского человека космос был еще и символом тотального освобождения. Разоблачен Сталин, напечатан Солженицын, выпущены транзисторные приемники, идет разговор об инициативе и критике. Выход в космос казался логическим завершением процесса освобождения и логическим началом периода свободы. Ощущение силы и беззаветной веры в нее сказывалось во всем: в стихах, сибирских стройках, первых хоккейных успехах10.

«Если завтра война». Реж. Лазарь Анци-Половский, Георгий Березко, Ефим Дзиган,
Николай Кармазинский, 1938

Небольшое отступление: ранний революционный экспансионизм, связанный с идеей мировой революции, возвращается уже во второй половине тридцатых годов — в не менее романтическом, но уже имперском обличье, которое уместнее всего было бы, несмотря на некоторую парадоксальность11, назвать советским джингоизмом (то есть имперским национализмом). Эта тенденция хорошо заметна и в кино — в частности в фильмах 1938 года «Если завтра война» (реж. Л. Анци-Половский, Г. Березко, Е. Дзиган, Н Кармазинский) и «Глубокий рейд» (реж. П. Малахов), — и в официальной песенной культуре, и в поэзии. Так, например, датированное 1940–1941 годами «Лирическое отступление» Павла Когана заканчивается строчками:

Но мы еще дойдем до Ганга
Но мы еще умрем в боях,
Чтоб от Японии до Англии
Сияла Родина моя.

Можно упомянуть здесь и знаменитый текст (1935) Михаила Светлова:

Каховка, Каховка — родная винтовка —
Горячая пуля, лети!
Иркутск и Варшава, Орел и Каховка —
Этапы большого пути.

Примеры эти можно множить, но общий смысл ясен. Остается добавить, что и в политическом, и в культурном смысле экспансионизм этот происходит из двадцатых годов: Михаил Кульчицкий, один из поэтов-ифлийцев, в 1939 году пишет: «И коммунизм опять так близок, / Как в девятнадцатом году». Действительно образцовой в этом смысле является история песни, известной с 1933 года как «Марш сталинской авиации»: текст ее был на самом деле написан Павлом Германом еще в 1920 году12.

Обозначенная выше тенденция захлебывается с началом войны и не возвращается в явном виде до конца сталинского периода — хотя следы ее то там, то здесь рассеяны в советской военной поэзии и в других культурных артефактах военного и послевоенного времени13. Однако именно после XX съезда революционный экспансионизм возвращается в советскую культуру — в том числе массовую, — пусть и далеко не в таком брутальном виде, как у Когана и Светлова. Возвращение это, как представляется, связано именно с расцветом оттепельного ленинизма, который был призван послужить основой постсталинской идентичности — не только коммунистической, но в целом советской. Описанная коллизия наглядно показана в классическом оттепельном кинотексте — в «Заставе Ильича» Марлена Хуциева, в эпизоде «Вечер в Политехническом»: Борис Слуцкий начинает свое выступление с чтения стихов уже упоминавшихся Когана и Кульчицкого14.

«Родина зовет». Реж. Александр Мачерет, 1936

Однако в силу разного рода причин — в частности кардинального изменения правил политической игры на международном уровне и тогдашних экономических обстоятельств СССР — возвращение экспансионистских тенденций происходит по большей части в символическом поле. Так, Юрий Самохин пишет, что в 1954 году в городах СССР был только-только восстановлен уровень жизни 1928 года15. Татьяна Тимошина отмечает, кроме того, что «на рубеже 1940–1950 годов промышленно развитые страны приступили к внедрению в производство достижений современной научно-технической революции», в то время как «советская директивная экономика, в силу ее сверхцентрализованности, отсутствия инициативы и предприимчивости в различных хозяйственных структурах, оказалась неспособной к широкому внедрению научно-технических разработок в производство (кроме военно-промышленного комплекса) и стала стремительно отставать от стран с рыночной экономикой. »…” С 1945 по 1950 год на 35 % сократился внешне-торговый оборот с западными странами, что заметно сказывалось на советской экономике, лишенной новой техники и передовых технологий» 16. Таким образом, уже даже не к началу постсталинского периода, а к концу сталинского советская экономика в силу целого ряда причин не могла позволить себе экспансионизма довоенного образца per se — оказавшись в ситуации, когда его необходимо было вытеснить в символическую сферу. 


Представляется, что именно поэтому внешняя политика СССР в период между подавлением венгерского восстания (ноябрь 1956 года) и вводом войск в Чехословакию (август 1968 года) все время как будто пытается удерживаться в русле того, что сегодня называется концепцией soft power17. Получается это не всегда и не слишком хорошо (например, Карибский кризис), но интенция очевидна. В сущности, soft power и есть основное содержание хрущевской18 концепции «мирного сосуществования». Действительно:

Задача Советского Союза «…» состояла не в вооруженной борьбе с противостоящим общественно-политическим строем, а в мирном (экономическом) соревновании с ним, демонстрации преимуществ советского образа жизни, множественных социальных льгот и преимуществ, которыми на самом деле пользовалось население социалистических стран. «Мирная конкуренция» двух образов жизни, «экономическое соревнование» — такой виделась в Москве обобщенная формула взаимодействия с США и другими западными странами. Отсюда возникло словосочетание «конкурентное сосуществование» (competitive coexistence), которое принято в западной литературе для обозначения внешней политики СССР в 1950-х годах19.

На деле, разумеется, все выглядело сложнее: основной метод вербовки союзников в постколониальных странах третьего мира (то есть снабжение правительств, выбравших правильный «вектор развития», деньгами) с концепцией «мягкой силы» Джозефа Ная сообразуется плохо — но и в 1956–1968 годах, и позже, в семидесятых-восьмидесятых, финансовая, а тем более военная помощь дружественным режимам осуществляется не совсем открыто: то есть сам ее факт не то чтобы очень уж тщательно скрывается, однако в пропаганде упор делается на участие «советских гражданских специалистов» в построении новой жизни20. Возродившийся в процессе «возврата к “ленинским нормам”» экспансионизм носил явно амбивалентный характер, наследуя, с одной стороны, утопическим идеям «мировой революции», а с другой (пусть и неявно) — имперскому экспансионизму тридцатых. При этом означенная (довольно взрывоопасная) смесь должна была каким-то образом разместиться в дискурсивном пространстве «мирного сосуществования», из которого то и дело норовила вырваться.

TABULA RASA, ЭДЕМ, XXII СЪЕЗД,
СКАФАНДРЫ И РИЗЫ КОЖАНЫЕ

Светлана Бойм пишет, что оттепель представляла собой “максимально ориентированный на будущее21 период в советской истории. Однако, как отмечает в этой связи Азиф Сиддики:

Помимо социального и технологического оптимизма, советский энтузиазм 1960-х годов в отношении космоса заключал в себе аспект (потенциально равный по силе утопическому, но по большей части забытый), обращенный в прошлое. Этот взгляд назад выполнял важную функцию: он помогал создать «нарратив происхождения» советской космической программы, доисторическую историю детства с соответствующими отцовскими фигурами (например, Циолковский) и подростковыми травмами (например, Революция). Он также обеспечивал массового потребителя цельной, телеологичной историей космической программы, в которой не было места случайности. В этой истории советский космический энтузиазм имел цель, объединявшую в себе утопию социализма с утопией космического полета. «…» Такое сочетание устремленного в будущее утопического мышления и обращенного в прошлое нарратива (backward-looking storytelling) образовывало ядро советского космического нарратива с момента его рождения — то есть с момента запуска первого искусственного спутника Земли 4 октября 1957 года22.

«Октябрь открыл путь в космос».Худ. Виктор Корецкий, 1960

Будучи обращенным, как следует из вышеприведенного отрывка, по крайней мере одним своим ликом в прошлое, советский космос — то есть культурное и дискурсивное поле, возникшее вокруг (вполне реальных) успехов космической программы СССР, — как, впрочем, и сама эта программа, оказался прекрасным средством канализации возрожденного экспансионизма (причем обеих его условных частей — утопической и империалистической). Кирилл Кобрин указывает:

Империализм «…» насквозь идеологичен, потому часто бывает одновременно и причиной, и следствием своего колониализма. Более того, в отличие от колониализма империализм ассоциируется, скорее, с гигантской территорией, с пространством, которое находится под властью метрополии. В таком случае империализм можно рассматривать как реализацию идеи власти над идеей необозримых пространств (“империя, над которой никогда не заходит солнце«)23.

К этой теме мы еще вернемся — но сначала поговорим об утопии. И Кобрин, и другие авторы, среди них и Джон МакКэннон24, отмечают, что особой ценностью для утопического мышления, в частности для советского, были пустые пространства, и указывают на то, что в тридцатые годы таким «пустым пространством» была для советской (массовой) культуры Арктика. МакКэннон прямо пишет:

[Советские] описания Арктики помогали сформировать конкретный образ того, каким должен быть Советский Союз будущего. Арктика географически была особенно подходящим пространством для конструирования таких образов: огромные полярные пространства представляли собой идеальный чистый лист — дискурсивную tabula rasa, — на котором советские люди могли записывать свое видение нового социалистического мира, который они намеревались построить. Массовая культура 1930-х годов изображала Арктику страной новых городов и поселений, мерцающих в свете северного сияния, не запятнанных следами прежнего, коррумпированного царистского режима25.

В уже цитировавшейся статье Кобрин пишет:

Русская колонизация Севера сменилась российским империализмом уже во второй половине XVII века, когда колонизаторы дошли до восточного географического предела — до Тихого океана. Вот тогда экспансия и свернула окончательно на Север — в край не только вечной мерзлоты, но и пустоты. «Колонизация», которая влекла за собой «империализм», сменилась «чистым», без примеси какой бы то ни было прагматики, империализмом. Чем пустынней, безлюдней было захватываемое пространство, тем больше роль российского государства. Когда и Север оказался «покорен», его — в качестве объекта имперского расширения — сменил уже космос. Апофеоз такого, уже нового, империализма — так называемое «покорение космоса», а на бытовом уровне — советская мода на космонавтов, сменившая моду на полярников26.

«Человеку путь открыт!». Худ. Константин Иванов, 1960

Что мы имеем в виду, когда говорим об утопии? Вот чрезвычайно характерный фрагмент из книги режиссера Павла Клушанцева «Станция “Луна”», вышедшей в один год с его же фильмом «Луна»:

Мы преодолели десятки, сотни, тысячи трудностей, которые поставил перед нами этот суровый мир. Нам тепло среди замерзших скал. Мы сыты среди голых пустынь. Мы связаны с Землей по радио через черную бездну. Нам не страшны любые переходы. Мы живем дружной семьей. «…» Человек коммунистического общества хорошо освоит Луну. Туда начнут летать туристы — побродить по живописным долинам, художники — писать своеобразные лунные пейзажи, киноработники — снимать лунные приключенческие фильмы. А потом, когда-нибудь в очень далеком будущем, накопив силы, человек, возможно, начнет менять и самую природу Луны. Начнет делать из Луны вторую Землю. Первым делом он устранит одно из двух «вечных неудобств» — создаст атмосферу. С помощью атомной энергии будут вскрыты раскаленные недра Луны, и ее обволокут вулканические газы. Черное лунное небо станет голубым. Добытой из недр водой человек увлажнит лунный грунт. Потом рассеет по поверхности Луны быстро растущие растения. Они переработают непригодный для дыхания воздух, насытят его кислородом, создадут почву. С помощью многих тысяч мощных ракет, уложенных плашмя на лунных равнинах, человек раскрутит Луну побыстрее. День и ночь на ней будут сменяться за одни сутки, как на Земле. Луна не будет накаляться днем и промерзать ночью. Климат станет мягким. Люди снимут скафандры! В лесах появятся животные и птицы. Суровая Луна превратится в цветущий сад, полный красок и звуков. Человек создаст новый мир!27

Перед нами советская утопия в ее несколько упрощенном, но, вообще говоря, хрестоматийном виде — с узнаваемым дискурсом преобразования природы и непременным, пусть и эскизным, описанием бесклассового общества. В ходе описания построенного человеком «нового мира» возникает Эдемский сад, с животными и птицами, «полный красок и звуков», а снимаемые человеком скафандры совершенно изоморфны «ризам кожаным», в которые бог облекает Адама и Еву при изгнании из Рая: «И сделал Господь Бог Адаму и жене его одежды кожаные и одел их. И сказал Господь Бог: вот, Адам стал как один из Нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно. И выслал его Господь Бог из сада Едемского, чтобы возделывать землю, из которой он взят» (Быт. 3:21–23).

«Луна». Реж. Павел Клушанцев, 1965

В рамках этой статьи у нас нет, к сожалению, возможности останавливаться подробно на особенностях советской фантастики — даже и рассматриваемого периода, — слишком разнообразен и объемен этот материал28. Для нас здесь, однако, важно то, что, как отмечают многие исследователи, в этот период “утопия, вдохновлявшая классиков советской научной фантастики революционного периода, а позднее объявленная Сталиным вне закона, снова стала темой. Воображаемые образы утопии оказались важной частью того, что происходило и говорилось на XXII съезде КПСС, — и таким образом, научная интеллигенция получила разрешение на мечты о проектировании общественного — и личного — счастья29. Точнее было бы сказать, что утопия стала темой не XXII съезда в целом, а принятой на нем Третьей программы КПСС30 (одним из авторов которой был, как известно, философ Эвальд Ильенков). Третья программа интересна многим, однако для нас здесь важно, что «программа, согласно поставленной задаче, была сфокусирована на перспективе будущего. Однако этот текст не столько задал мироощущение шестидесятых, сколько вобрал в себя мироощущение предыдущих 1950-х годов — времени безраздельного позитивистского подхода и сциентистского мировоззрения». Однако «к концу 1960-х годов советское общество стало все больше интересоваться информационными и духовными аспектами своего развития, нежели материальными и энергетическими, о которых так много написано в данной программе». И далее: “Когда создавалась программа, то предполагалось, что возможности человечества в оперировании энергиями будут развиваться экспоненциально. Поэтому для индустриального мира космос — пятый Океан, неисчерпаемая тема для проективного технократического мышления31.

Именно эта коллизия — между предложенным официальной культурой и идеологией оттепели видением будущего в рамках парадигмы индустриального общества и тем фактом, что к 1962 году эта парадигма уже, в общем, находилась в кризисе, — как представляется, лежит в основе перерождения оттепельной фантастики. Историю последней принято отсчитывать с публикации в 1957 году в журнале «Техника — молодежи» романа Ивана Ефремова «Туманность Андромеды», в значительной степени представляющего собой классическую утопию, ориентированную на революционные или даже дореволюционные образцы — вроде «Красной звезды» Александра Богданова32 или даже «Вне Земли» К. Циолковского33. Однако заканчивается оттепельная фантастика в 1968 году публикацией (что называется, «сквозь зубы», в региональном журнале) «Улитки на склоне» братьев Стругацких34, а если иметь в виду более «массовый» читательский сегмент, то тут невозможно не вспомнить вполне поразительный по своей безнадежности рассказ Ильи Варшавского «Побег», опубликованный в сборнике «Фантастика-1968»35. Впрочем, как замечает А. Шушпанов36, опубликованная еще в 1959 году «Страна багровых туч» все тех же Стругацких уже представляет собой не столько роман, сколько сборник рассказов, что, по мнению исследователя, указывает на «распад жанра» утопии.

Непосредственно утопическое в советской фантастике шестидесятых все еще в каком-то объеме сохраняется, но вытесняется на обочину, в pulp fiction, песенную культуру и, как мы видели по «Станции » Луна”” Клушанцева, детскую научно-популярную литературу. Целевой аудиторией советской оттепельной фантастики была “научно-техническая интеллигенция, в особенности молодые инженеры, ученые-исследователи и студенчество37. Они оказались частью общества, наиболее активно поддержавшей дискуссию о проектах будущего — причем, в отличие от диссидентского сообщества, в заданных рамках, — то есть претендовали на место «системной альтернативы» (насколько это место вообще существовало в тогдашнем СССР). И именно эта группа, находясь уже в значительной степени на территории того, что сейчас, возможно, назвали бы, при всех различиях, «экономикой идей», предпочла классическим утопиям «социальную фантастику», для которой пространство, как правило, оказывалось инструментом остранения — как у Стругацких (в «Обитаемом Острове» и даже в «Далекой Радуге») или у того же Ильи Варшавского.

Это, видимо, связано с разочарованием если не в коммунизме, то по крайней мере в тех (индустриальных) методах, которыми предполагалось его создать. Как пишет Владислав Зубок о братьях Стругацких применительно к вышедшему в 1960 году роману «Понедельник начинается в субботу», “они хотели верить, что у них, с их компьютерами получится там, где революционные романтики с ленинскими лозунгами и комиссары с пулеметами потерпели неудачу38. Утопическое мышление научно-технической интеллигенции в шестидесятые приняло принципиально иной, условно говоря, постиндустриальный характер. Зубок возводит его к инициированному Алексеем Косыгиным в 1962 году проекту ОГАС, руководителем которого стал Виктор Глушков, тогдашний директор Украинского института кибернетики. Смысл идеи состоял в том, чтобы преодолеть невозможность экономического расчета при социализме путем автоматизирования процесса планирования, а потом и управления экономикой39. Космосу здесь места не было — далекие планеты и космические станции оказались либо чисто инструментальным, как уже говорилось выше, приемом, либо темами детской и массовой культуры.

В массовой же культуре шестидесятых, как уже отмечалось, утопия в ее классическом виде вполне заметна. Все тот же Эдемский сад предстает перед нами в тексте песни В. Мурадели на стихи Е. Долматовского из фильма «Мечте навстречу» (1963, реж. М. Карюков, О. Коберидзе):

Жить и верить — это замечательно.
Перед нами — небывалые пути:
Утверждают космонавты и мечтатели,
Что на Марсе будут яблони цвести.

Текст этот буквально, что называется, «стык в стык» монтируется с некоторыми пассажами из фильмов того же Клушанцева — а также с рассказом Брэдбери «Зеленое утро» из вышедших в 1950 году «Марсианских хроник»40. Неясно, можно ли тут говорить о совпадении, — рассказ был опубликован в журнале «Вокруг света» осенью 1961 года41, так что Долматовскому он вполне мог попасться на глаза. Любопытно здесь обратить внимание вот на что: в первых двух куплетах песни речь идет о «нас», о коллективе: «Перед нами — небывалые пути»; «Хорошо, когда с тобой товарищи, / Всю вселенную проехать и пройти». Утопическое обещание, что «на Марсе будут яблони цвести» дают безличные «космонавты и мечтатели». Рассказ Брэдбери тоже представляет собой утопию — но совершенно иного рода. Марс преображается здесь не коллективным усилием, но, напротив, личным деянием — что находится в полном соответствии с тем фактом, что «Марсианские хроники» вообще представляют собой очень американский рассказ о колонизации Нового Света и о жизни фронтира.

Отметим на полях и еще один важный интертекст обоих вышеупомянутых текстов — фрагмент из Фрэнсиса Бэкона:«Мы не хва- таем по-детски золотых яблок, но все возлагаем на победу науки в состязании с природой и не спешим снять посев в зеленых всхо- дах, а ждем своевременной жатвы»42.

Утопические мотивы заметны в песне А. Пахмутовой на стихи С. Гребенникова и Н. Добронравова «Заря космического века»:

Достиг ты звездного порога,
Полет, как подвиг, был высоким.
Приходит солнце к нам с востока,
И звали твой корабль «Востоком».

Достиг ты звездного порога, Полет, как подвиг, был высоким. Приходит солнце к нам с востока, И звали твой корабль «Востоком».

В песне тех же В. Мурадели и Е. Долматовского «Я — Земля» мертвые путешествуют к звездам вместе с живыми:

Далеки, высоки наши цели,
С нами вместе на звездном пути
Те, что жизни своей не жалели
И Земле помогли расцвести.
Пусть победно звучит и для них и для нас
Командирский приказ, материнский наказ.

Более того, следы утопического можно увидеть даже в сообщении ТАСС о запуске первого искусственного спутника Земли:

Искусственные спутники Земли проложат дорогу к межпланетным путешествиям и, по-видимому, нашим современникам суждено быть свидетелями того, как освобожденный и сознательный труд людей нового, социалистического общества делает реальностью самые дерзновенные мечты человечества43.

Разумеется, мы привели только несколько примеров; в действительности их гораздо больше.
Однако вместе с тем следует отметить, что для советского оттепельного дискурса о космосе темпоральная утопия не является единственной концепцией — но всего лишь одной из главных. Этим шестидесятые заметно отличаются от двадцатых-тридцатых — по крайней мере, от тех, что предстают перед нами из фантастического и космического дискурса того времени44.

НИЧЬЯ ЗЕМЛЯ: КОРОТКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Кирилл Кобрин в процитированной выше статье проводит различение между неким «чистым империализмом» и, так сказать, обычным, «колонизирующим». Пишет он, напомним, что «“колонизация”, которая влекла за собой “империализм”, сменилась “чистым”, без примеси какой бы то ни было прагматики, империализмом. Чем пустее, безлюднее было захватываемое пространство, тем больше роль российского государства».

Этот пассаж вызывает определенные вопросы. Дело в том, что совершенно традиционный империализм, например в его британском варианте, также часто видел вновь приобретаемые земли как «пустые». С XVII века в англосаксонском мире используется концепция terra nullius, «ничьей земли»45. Фиона Хилл и Клиффорд Гэдди в книге «Сибирское проклятие»46 пишут, что по сути дела Россия, не заявляя этого открыто, использовала если не юридическую концепцию, то идею terra nullius при колонизации Сибири.

Концепция terra nullius лежит в основе и мифа о фронтире, и представлений о возможности колонизации как таковой — и тесно связана, в свою очередь, с восходящим к работам Джона Локка принципом гомстеда (homestead principle), согласно которому никому до того не принадлежавшая земля становится собственностью того, кто вложил в нее свой труд47. В скобках отметим, что перу Локка принадлежит также известный «Опыт о человеческом разумении», в первой части которого он обосновывает утверждение о том, что у человека не существует врожденных идей и принципов, то есть сознание при рождении является tabula rasa — впрочем, слов этих Локк не использует. Однако, так или иначе, как пишет Александр Эткинд48, «история о необитаемой земле — робинзоновом острове — стала символическим центром колониализма, его несбыточной утопией».

В свете вышесказанного проводимое Кобриным деление на «колонизирующий» и «чистый» империализм представляется не совсем корректным. Terra nullius, ничья, пустая земля и есть то, что объединяет империалистическое (что бы это слово ни значило) с колониальным. Она является ультимативной мечтой экспансионистского (то есть имперского или колониального) проекта, его горизонтом, идеальным локусом его — не рождения, поскольку рождается он в метрополии, — но первого шага. «Чистый империализм» и есть «колонизирующий империализм».

СПУТНИК, ВОЙНА, ПУСТОШЬ И СНОВА БЭКОН


В качестве примера коротко разберем публичный дискурс, связанный с эпизодом, который Стивен Кинг описывает в начале «Пляски смерти» и который маркирует начало, как писали тогдашние газеты, «космической эпохи», — то есть с запуском первого искусственного спутника Земли.

Правительственные сообщения и вообще материалы советских газет, посвященные запуску первого искусственного спутника, носят вроде бы подчеркнуто мирный характер. Сам спутник был запущен СССР в рамках программы Международного геофизического года (это упомянуто в сообщении ТАСС): излучаемые Спутником-1 радиосигналы позволяли изучать верхние слои ионосферы. Однако в целом лексика и формулировки не оставляют сомнений в том, что речь шла если не о войне, то по крайней мере о конкурентном сосуществовании — не обязательно столь уж мирном. Так, электрослесарь шахты «Полысаевская-2» Г. Петухов пишет в «Комсомольскую правду»:

Как зачарованный, долго стоял я у репродуктора… Вот она, еще одна победа ученых моей Родины, победа, которая удивила весь мир! Совсем недавно мы читали об успешном испытании у нас межконтинентальной ракеты. Сегодня же слышим еще об одном небывалом изобретении. Какой радостью наполняется мое сердце!49

Соположение спутника и межконтинентальной ракеты здесь весьма красноречиво. Там же секретарь комитета комсомола Куйбышевского кабельного завода Л. Сидоров отмечает:

Кое-кто за океаном кричит, что Соединенные Штаты Америки далеко обогнали нашу страну в технике. Ну и пусть кричат. Факты говорят сами за себя. В США все попытки запустить межконтинентальную ракету окончились провалом. А наша ракета блестяще выдержала испытания50.

Профессор МВТУ В. В. Добронравов выбирает еще более понятные слова:

Бесспорно мы являемся свидетелями начала новой эры — эры завоевания межпланетного, а в дальнейшем и всего мирового пространства. «…» То обстоятельство, что США в конечном счете отстали от СССР в области ракетной техники и астронавтики, доказывает лишний раз преимущество советской системы в организации науки и техники перед капиталистической51.

«Великая победа» в заголовке материала также вполне показательна. Не обходится и без прямого злорадства:

Пожелаем дипломатам
Не рассчитывать на атом
Не впадать в хмельной азарт, Ибо рано или поздно Разлетится план их грозный Так, как лопнул
Так как лопнул «Авангард»!

В этом стихотворении С. Маршака из журнала «Крокодил» от 30 декабря 1957 года52 имеется в виду американский проект запуска искусственного спутника «Авангард», завершившийся неудачей 6 декабря 1957 года. Маршак, заметим, также сополагает космические проекты с военными — и тоже непрямо.

«Миссия на Марс». Реж. Брайан Де Пальма, 2000.

Космос оказывается не просто ареной мирного соревнования «двух систем»: война и военные приготовления все время находятся где-то рядом. На это указывает и выбор лексики заголовков, которые пестрят словами «победа», «подвиг», «разведчик». Статья Б. С. Данилина в «Науке и жизни»53 и вовсе носит название «Вторжение в космос». «Искусство кино» публикует статью В. Журавлева о К. Э. Циолковском «Штурм космоса»54, — и такие примеры можно перечислять довольно долго. Бывают и совсем странные случаи вроде опубликованного в «Юном технике» стихотворения Я. Белецкого «Спутник мира»55, которое заканчивается следующим образом:

«…»


Новорожденная советская планета Уверенно свой голос подает!

Ее маршрут светящимся пунктиром Прочерчен над взволнованной Землей… Привет тебе, чудесный спутник Мира, Взошедший в небе красною звездой!

В непосредственной близости от «планеты» «красная звезда» в значительной степени теряет советский символический смысл и становится подозрительно похожа на «красную планету», Марс, символизирующий войну56.

Было бы, разумеется, ошибкой отнести вышеописанные дискурсивные особенности по разряду чистого милитаризма — хотя и его сбрасывать со счетов не следует. Риторика «покорения», «штурма», «завоевания» характерна и для дискурса советской авиации, и для советской арктической эпопеи 1930-х годов, и (в меньшей степени) для более ранних колонизационных проектов 1920-х57. Восходит она к риторике Просвещения — в частности, к эмпиризму уже упоминавшегося выше Фрэнсиса Бэкона, который в «Новом Органоне» и других работах постоянно употребляет по отношению к природе слова «рассечь», «проникнуть», «овладеть», и пишет, среди прочего, например, что «задача преимущественно состоит в том, чтобы природа подчинялась человеческим делам и благополучию». После Бэкона (впрочем, он здесь, скорее, фигура, символизирующая Просвещение как таковое) человек стал (активным) субъектом, а природа — (пассивным) объектом, который следует подчинить. Помимо прочего, заметим, право властвовать над природой Бэкон рассматривает как изначальное, но утраченное при грехопадении: «ибо человек, пав, лишился и невинности, и владычества над созданиями природы». Соответственно и восстановление этого права оказывается сродни возвращению в Эдемский сад — где, как мы помним, можно снять наконец скафандр.

Именно просвещенческий дискурс «освоения», «покорения», «подчинения» природы лег в основу имперского, колониального дискурса освоения новых земель — и одновременно в основу дискурса утопического. В этом смысле особенно показательна специфически американская концепция wilderness58, — «пустыни» в библейском смысле этого слова (термин встречается в английском переводе Ветхого и Нового Завета более трехсот раз), нетронутой человеком земли-природы, ультимативной terra nullius. Джордж Стэнки выделяет три характеристики, превращающие просто незаселенную землю в wilderness: 1. незаселенность, 2. пустынность и безводность (годовая норма осадков менее 10 см, как на тогдашнем Ближнем Востоке) и 3. необъятность. Он же далее обращает внимание на то, что помимо физических характеристик, важна символика wilderness в Писании: «wilderness — слово, используемое для описания пространств, над которыми нет благословения божия: рай и wilderness — антитетические состояния». Как пишет Стэнки, в истории Адама и Евы это особенно заметно.

В Эдемском саду прародители были щедро наделены едой и питьем, а бояться было некого, поскольку все существа там были дружелюбными и мирными (за вычетом Змея, конечно). Однако после грехопадения Адам и Ева оказались на «проклятой земле»59, заросшей терном и чертополохом. Здесь, в wilderness, жизнь оказывается борьбой за негарантированное существование60.

Из этого отрывка ясно, что покорение природы, wilderness, является проектом утопическим по крайней мере в той же степени, что и колониальным. Религиозная (утопическая) миссия состоит здесь в том, чтобы вернуть пустошь в состояние Эдемского сада. Возникновение же миссии колониальной связано с эпохой Великих географических открытий, и собственно с обнаружением новых земель, которые обозначаются по всей Британской империи как ничья земля, terra nullius, а именно в Североамериканских колониях — более конкретным термином wilderness.

«Война на Диком Западе». Реж. Джон Форд, 1962

Тема ничьей земли, пустоши, постоянно возникает в советской песенной культуре шестидесятых. “Мчится ракета земная / Мимо безлюдных планет”(“К дальним планетам!«, С. Туликов, слова Ю. Полухина, 1962); «Час придет, и по звездным просторам / Мы ракеты свои поведем! / На седые безмолвные лунные горы / С комсомольской путевкой придем!» («Капитаны межпланетных кораблей», Э. Колмановский, слова Н. Добронравова и С. Гребенникова, 1957); в песне О. Фельцмана на стихи В. Войновича 1961 года «Я верю, друзья», имеют место, среди прочего, следующие строки: «Давно нас ожидают / Далекие планеты, / Холодные планеты, / Безмолвные поля». Наконец, уже за пределами интересующего нас периода, в 1975 году, появляется песня О. А. Соколова-Тобольского (слова автора) «Гагаринский марш»: «Космические чудо-автоматы / Исследуют Венеру и Луну, / А если будет надо, и мы взлетим, ребята, / Поднимем в дальнем космосе любую целину».

В нескольких песенных текстах исследование-освоение-завоевание космоса напрямую представлено как колониальное завоевание. Так, песня «К звездам» (Л. Лядова, слова Г. Ходосова, 1962) носит открыто империалистический характер. Начинается она со слов «Гремит на космических трассах / Победная песня Земли! / Идут через бездны, пространства / Отчизны моей корабли!», а заканчивается следующим: «И скоро на дальних планетах / Знамена Земли водрузим!». Наконец, за пределами обозначенного периода встречаются и песни, в текстах которых отмеченная выше связь ленинизма, сконструированного после (и в ходе) XX съезда с экспансионизмом обозначена вполне открыто: «Сто веков ждал Героя народ, / Главный конструктор сказал: “Рискни!” / Тот мятежный, яростный взлет / Революции был сродни!» («Запевала звездных дорог», А. Пахмутова на слова Н. Добронравова, 1962). Припев песни 1969 года «Гагаринское звено» звучит следующим образом: «Чтоб к неведомым далям стремиться, / Чтобы космос себе подчинить — / Надо много работать, надо много учиться, / Надо честно, по-ленински, жить!» Конец песни эхом отзывается на песню Л. Лядовой и Г. Ходосова: «И в том далеком мире, куда мы полетим, / Отчизны нашей знамя навеки водрузим».

ПРОГРЕССОРЫ И «ОТЕЧЕСКАЯ ДОКТРИНА»

Параллельно в текстах, наиболее популярных среди представителей научно-технической интеллигенции — а именно у А. и Б. Стругацких, — развивается содержательная концепция колонизации: «Трудно быть богом» (1964), «Обитаемый остров» (1969) и, в некотором смысле, «Хищные вещи века» (1965). Речь идет о концепции прогрессорства — то есть об институте посланцев более высокоразвитой цивилизации к менее развитым. Эти посланцы призваны так или иначе содействовать ускоренному развитию отсталых обществ. Однако если в романе «Трудно быть богом» эта деятельность проблематизируется61, то уже в «Обитаемом острове» деятельность прогрессоров предстает как более или менее несомненное благо62. Однако что представляет собой их деятельность? Как эту модель колонизации можно было бы концептуализировать в привычных нам терминах?

Очень коротко: во-первых, следует сказать о том, что модель прогрессорства подразумевает, собственно, линейный исторический прогресс, то есть историю, имеющую телос, конечную цель. Во-вторых, трудно не заметить ее сходство с практиками участия «советских специалистов» в делах послевоенных стран третьего мира, выбравших «социалистический путь развития» (строительство Асуанской плотины советскими инженерами; кубинские врачи — и далеко не только врачи — в Анголе и т. п.). Однако вместе с тем прогрессоры действуют втайне — что, скорее, приближает их к «разведчикам» или, например, к членам ячейки запрещенной (ком)партии из куда более ранних пластов советской литературы. Илья Кукулин пишет и о том, что «с прогрессором мог отождествить себя советский интеллигент, действующий в невы- носимых условиях и стремящийся эти условия по мере сил тай- но реформировать, как партизан в тылу врага»63. Это, разумеется, верно — однако, как представляется, имеет смысл посмотреть на идею прогрессорства и в более широком историческом контексте.

Для этого необходимо вспомнить один довольно старый идеологический концепт, в значительной степени совпадающий и с концепцией прогрессорства, и с идеологией советской неоколониальной практики послевоенного времени — а именно оттепельной и брежневских времен. О нем пишет применительно к Британской империи Пирс Брендон:

Империя с самого рождения несла в себе идеологическую бациллу, которая оказалась фатальной. Это «отеческая доктрина» Эдмунда Бёрка, который утверждал: колониальное правительство является опекуном. Именно так его и надо подавать подчиненным народам, чтобы они в конце концов получили свободу, положенную им по праву рождения64.

Идея прогрессорства, таким образом, развивается как будто бы отдельно, но на деле отлично дополняет «колонизационную» составляющую советского космического проекта. Именно «опекунами» задуманы прогрессоры в мире «Трудно быть богом»: на эту роль прекрасно подходят, в частности, Рудольф Сикорски из «Обитаемого острова» и его, кажется, непосредственный предшественник, дон Кондор (Александр Васильевич) из «Трудно быть Богом». Чуть хуже — Каммерер времен «Волны гасят ветер».

ВРЕМЯ, ПРОСТРАНСТВО И «СВОБОДНАЯ ИГРА ВООБРАЖЕНИЯ В УТОПИЧЕСКИХ СХЕМАХ»

На этом месте нам придется вернуться к оставленному далеко позади, но крайне важному вопросу о том, каким образом соотносятся колониализм и утопия. Как мы уже отмечали выше, совпадение интересов колониальной и утопической риторики к пустым пространствам, будь то tabula rasa советского Севера или космоса, или terra nullius англосаксонской юриспруденции, как и совпадение утопического и колониального дискурса в смысле покорения «природы» и освоения «пустоши», wilderness, сами по себе довольно тривиальны. Пространство этих совпадений — это, собственно, пространство Нового Времени. Однако только ли в этом дело?

По мнению американского географа-марксиста Дэвида Харви, посвятившего этому вопросу целую главу в книге «Пространства надежды»65, Утопия вообще представляет собой феномен в значительной степени пространственный. В частности, Харви напоминает о том, что «Утопия» Томаса Мора, давшая феномену название, локализована не в будущем (то есть не во времени), а на искусственном острове66. При этом элиминируются почти все формы темпоральности — кроме, как отмечает Харви, «циклического времени, времени возобновляемого ритуала». Этот факт, как пишет Кэрол Гоулд67, «выражает собою имманентность, существование набора принципов настолько общих, что они существуют вне времени». Далее Харви обращает наше внимание на то, что «репрессирована здесь диалектика социального процесса. Будущее более не нужно воображать, поскольку чаемое состояние уже достигнуто», — и иллюстрирует это соображение отсылкой к «Новой Атлантиде» упоминавшегося выше Фрэнсиса Бэкона.

«Трудно быть богом». Реж. Алексей Герман, 2013

О советской утопии чаще говорят как об утопии темпоральной или, по выражению того же Харви, «социального процесса», в которой желаемое состояние отнесено в некую удаленную точку временной шкалы. «Если Мор, — пишет Харви, — демонстрирует нам пространственную форму, но не процесс, то Гегель и Маркс разворачивают перед нами различные версии процесса во времени, но ничего не говорят о конечной пространственной форме».

Между тем здесь необходимо, как представляется, снова обратиться к тому, о чем мы писали в начале статьи,— а именно к вопросу о «возможности построения социализма в отдельно взятой стране». Как он был решен — известно. Возможно, именно это решение и превратило советский проект из почти чистой утопии социального процесса в утопию, по выражению Луиса Марина, «пространственной игры»68 — пусть и не полностью. Темпоральная, развернутая в будущее коммунистическая утопия, цель которой изначально находилась далеко в будущем и не была при этом (см. концепцию «мировой революции») локализована в каком-либо конкретном месте, на деле приобрела многие важные черты пространственной, изоляционистской утопии в духе Томаса Мора. В полном соответствии с этим на вооружение были приняты принципы экономической, политической и идеологической автаркии69.

Кризис коммунистической идентичности после XX съезда вызвал к жизни конструкт «изначального ленинизма»70 включавший в себя на деле довольно разнородные элементы коммунистической идеологии. Среди прочего, в него так или иначе оказались включены элементы, относящиеся к темпоральной «утопии социального процесса» в гораздо большей степени, чем к «утопии — пространственной игре». Иными словами, утопия оказалась делокализована, что в переводе на язык политики означало возвращение экспансионизма ранней революционной эпохи — в виде, напоминающем soft power. То, что возвращение это в значительной степени оказалось вытеснено в сферу символического (то есть то, что были приняты именно условные стратегии soft power), связано со вполне конкретными экономическими обстоятельствами тогдашнего СССР. И именно здесь оказались очень кстати советские космические достижения, на деле, разумеется, не имевшие отношения к реальной колонизации далеких планет, но позволившие канализировать экспансионистские настроения.

Последовавшая же после 1968 года новая волна автаркии закономерным образом обусловила падение интереса к космической тематике71.

Вместе с тем повышенный интерес к космосу в период 1957— 1968 годов легитимизировал то, что Харви называет «свободной игрой воображения в утопических схемах». То есть, как уже упоминалось, «научная интеллигенция получила разрешение на мечты о проектировании общественного — и личного — счастья». Иными словами, была легитимизирована новая, постсталинская научная фантастика, изначально призванная, по всей вероятности, обслуживать новую коммунистическую утопию сциентистского толка. Она, однако, довольно быстро стала локусом, по выражению Ильи Кукулина, «рынка разных проектов коллективного будущего — проектов, которые доступны обществу и могут об- суждаться публично»72 — и оказала впоследствии значительное влияние на события 1989–1991 годов, да и на всю постсоветскую историю73.

ВОСХОД ЗЕМЛИ, ХОРОШАЯ ВИДИМОСТЬ,
СОИ И ПРОСТРАНСТВО ОТСУТСТВИЯ

Вернемся напоследок еще раз к Пирсу, живописующему в своем труде Британскую империю (а далеко не только ее упадок и разрушение):

Желание охранять Индию сделалось огромной движущей силой. Казалось, оно может зайти очень далеко. Дизраэли скажет: те, кто постоянно твердил об угрозах Индии, смотрели только маломасштабные карты (что было неизбежно, поскольку пока не существовало карт Центральной Азии, выполненных в большом масштабе). Лорд Солсбери жаловался на военных, которые хотели «расквартироваться на Луне, чтобы защитить нас от Марса»74.

Эта цитата здесь, конечно, ради «маломасштабных карт». ● ● ●

Первая фотография Земли из космоса была сделана, как известно, еще в 1946 году автоматической камерой ракеты V-2 с высоты 105 километров. В 1959 году американский Explorer 6 передал первую фотографию, сделанную действительно с околоземной орбиты. Однако самая знаменитая, «Восход Земли», была сделана Уильямом Андерсом с борта «Аполлона-8» (первого космического корабля, покинувшего околоземную орбиту) только в 1968 году. Именно она, по мнению многих исследователей75, существенно облегчила принятие идеи глобализации, «мира без границ», а возможно, и постмодерной идеи децентрализованного мира. Так или иначе, фотография Андерса позволила нам, как писал по горячим следам американский поэт Арчибальд Маклейш, «увидеть Землю как она есть, поис- тине маленькой, голубой и прекрасной, плывущей посреди вечного молчания — означает увидеть нас, населяющих ее, вместе, как брать- еввсияющейкрасоте,посредивечногохолода,—братьев,толькоте- перь узнавших, что они поистине братья»76. Цитат такого рода можно подобрать очень много — выбранная всего лишь показательна.

«Восход Земли». Фотография Уильяма Андерса, 1968

Любопытно, что Гагарин на всем протяжении полета ни разу не упоминает о размерах Земли — хотя и говорит: «Наблюдаю облака над Землей, мелкие, кучевые. И тени от них. Красиво, красота». Главным для него оказывается хорошая видимость: «Во “Взор” вижу Землю. Хорошо различима Земля»; «Докладываю: вижу Землю, видимость отличная. Хорошая видимость»; «В иллюминатор “Взор” наблюдаю Землю. Различаю складки местности, лес»; «Самочувствие отличное. Наблюдаю Землю. Видимость хорошая»; «Во “Взор” наблюдаю Землю. Видимость хорошая. Различить, видеть можно все. Некоторое пространство покрыто кучевой облачностью»«Вот сейчас Земля покрывается все больше облачностью. Кучевая облачность. Покрывается слоисто-дождевой облачно- стью. Такая пленка на Земле. Уже земной поверхности практиче- ски становится не видно. Интересно, да, вот сейчас открыто: склад- ки гор, леса»77. Слова о «маленькой хрупкой планете» возникают у советских космонавтов много позже78. ● ● ●

СССР шестидесятых — последний, уже дряхлеющий проект Нового Времени — в 1968 году все еще ищет за пределами Земли, с одной стороны, точку тотального, идеального, паноптического зрения, а с другой — множественные потенциальные локусы новой Утопии. Пожалуй, в последний раз разговор о «точке зрения бога» — то есть о локусе идеального надзирателя бентамовского Паноптикона — возникает в советском публичном дискурсе в начале восьмидесятых, когда известный сюжет с американской СОИ на сравнительно долгое время занимает советскую пропаганду.

По мнению многих исследователей, автаркия достигла к тому моменту такого уровня, что руководство СССР не смогло оценить реальность связанных с СОИ рисков и окончательно погубило экономику страны в очередном витке гонки вооружений. По крайней мере, как утверждается, «существенная цель этой программы заключалась также в том, чтобы спровоцировать ответную реакцию советской стороны, втянуть СССР в новый виток разорительной гонки вооружений и тем самым усугубить обострявшиеся экономические проблемы»63.

Взгляд, так долго устремленный вверх, оборачивается на сто восемьдесят градусов. Внизу, на Земле, где камера Андерса обнаруживает «маленькую» Землю без границ и центра — то есть пространство глобализации, — взгляд жителя бывшего СССР фокусируется на дистопии распадающейся Империи, на гефтеровском «пространстве отсутствия», нуждающемся в заполнении, в новом проекте будущего.

Что из этого получилось — вы знаете.

1 King S. Danse Macabre. N. Y.: Everest House, 1981. P. 8–16. Назад к тексту.

2 Выражение это изначально относилось к смерти, а не к револьверу. Впервые оно встречается у Клавдия Клавдиана в поэме «Похищение Прозерпины» (Claudian De Raptu Proserpinae II. 302). В русском переводе: «Порфироносный царь главу к стопам твоим склонит, / Прежнюю роскошь забыв, средь нищей затерянный черни, — / Всех равняет смерть! Предашь преступных проклятью, / Благочестивым покой подаришь; раскается грешник / Пред справедливым судом в пороках жизни бесчестной» (Клавдиан. Похищение Прозерпины // Поздняя латинская поэзия. М.: Художественная литература, 1982. C. 258). Назад к тексту.

3 Отчетный доклад ЦК КПСС XX съезду партии. Доклад Первого секретаря ЦК КПСС тов. Н. С. Хрущева // XX съезд КПСС. Т. 1. C. 34–41. Назад к тексту.

4 Чья «Оттепель», собственно, и дала имя эпохе. Назад к тексту.

5 Вайль П., Генис А. «60-е. Мир советского человека». М.: НЛО, 1998. C. 43–45. Назад к тексту.

6  Для наблюдателя внутри соцлагеря начало процесса можно отсчитывать, например,с 4 июля 1950 года, когда радио «Свободная Европа» (RFE) впервые вышло в эфир — с передачей на чешском языке. Для западного наблюдателя — пожалуй что с XX съезда. Назад к тексту.

7 Kolář P. The Party As a New Utopia: Reshaping Communist Identity After Stalinism // Social History. 2012. N 37 (4). Nov. P. 404. Назад к тексту.

8 Подробно об истории внутрипартийной дискуссии по этому вопросу см., например: Роговин В. Была ли альтернатива? «Троцкизм»: Взгляд через годы. М.: ТЕРРА, 1992. C. 269–278. Назад к тексту.

9 Сталин И. Отчетный доклад XVII съезду партии о работе ЦК ВКП(б) 26 января 1934 года // Cочинения. М.: Государственное издательство политической литературы, 1951. Т. 13. C. 347. Назад к тексту.

10 Вайль П., Генис А. Указ. соч. С. 25. Назад к тексту.

11 Дело в том, что термин этот происходит из песенки времен Крымской войны: We don’t want to fight but by Jingo if we do / We’ve got the ships, we’ve got the men, we’ve got the money too / We’ve fought the Bear before, and while we’re Britons true / The Russians shall not have Constantinople. By Jingo здесь — разговорная форма by Jesus. Полный текст см.: URL: http:// www.cyberussr.com/hcunn/q-jingo.html Назад к тексту.

12 Hellebust R. Aleksei Gastev and Metallization of the Revolutionary Body // Slavic Review. 1997. Vol. 56. N 3. P. 517. Назад к тексту.

13 Собственно экспансионизм в военное время оказывается как бы вынужденным, однако «долг», «право сильного», культ мужества и ощущение цивилизационной миссии — пусть не в смысле «нести цивилизацию», но, скорее, «спасти цивилизацию» — никуда не деваются. Назад к тексту.

14 Отдельно интересно то, что в спектакле Театра на Таганке «Павшие и живые» (сценическая композиция Д. Самойлова, В. Грибанова и Ю. Любимова; постановка Ю. Любимова; реж. П. Фоменко), премьера которого состоялась 4 ноября 1965 года, стихотворение Слуцкого «Голос друга», посвященное Михаилу Кульчицкому, читает Владимир Высоцкий, несомненно наследующий той же «киплинговской» линии. Назад к тексту.

15 Самохин Ю. Экономическая история России: Учебное пособие. М.: ГУ ВШЭ, 2001. C. 281. Назад к тексту.

16 Тимошина Т. Экономическая история России: Учебное пособие. М., 2009. C. 304–305. Назад к тексту.

17  Термин Джозефа Ная. Подробнее см.: Nye J. Bound to Lead: The Changing Nature of American Power. N. Y.: Basic Books, 1990. Назад к тексту.

18 Впрочем, впервые концепция мирного сосуществования была выдвинута Чичериным в 1922 году. Даже Сталин, отвечая на вопросы западной прессы перед Международным экономическим совещанием 1952 года, говорит: «Мирное сосуществование капитализма и коммунизма вполне возможно при наличии обоюдного желания сотрудничать, при готовности исполнять взятые на себя обязательства, при соблюдении принципа равенства и невмешательства во внутренние дела других государств» (Сталин И. Ответ на вопросы группы редакторов американских газет // Сталин И. Cочинения. М.: Писатель, 1997. C. 224). Назад к тексту.

19 Богатуров А., Аверков В. История международных отношений. 1945–2008. М.: Аспект Пресс, 2010. С. 124. Назад к тексту.

20 Предельный контраст между пропагандой такого рода и реальным положением дел был продемонстрирован во время войны в Афганистане. Назад к тексту.

21 Boym S. The Future of Nostalgia. N. Y.: Basic Books, 2001. P. 60. Назад к тексту.

22  Siddiqi S. From Cosmic Enthusiasm to Nostalgia for the Future: A Tale of Soviet Space Culture // Maurer E., Richers J., Rüthers M., Scheide C. (ed.). Soviet Space Culture: Cosmic Enthusiasm in Socialist Societies. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2011. P. 283–284. Назад к тексту.

23 Кобрин К. Ориентализм vs империализм: Кавказ vs Север (часть 2) // Prague Watchdog: Reporting on the conflict in the North Caucasus.2009.16 июля.URL: http://www.watchdog.cz/ index.php?show=000000-000024-000008-000004 Назад к тексту.

24 См., например: McCannon J. Tabula Rasa in the North: The Soviet Arctic and Mythic Landscapes in Stalinist Popular Culture // Dobrenko E., Naiman E. (ed.). The Landscape of Stalinism: The Art and Ideology of Soviet Space. University of Washington Press, 2003. P. 241–260. Назад к тексту.

25 Ibid. P. 251. Назад к тексту.

26 Кобрин К. Указ. соч. Если с первым пассажем из статьи Кобрина трудно не согласиться, то
только что процитированный вызывает больше вопросов — но об этом позже. Назад к тексту.

27 Клушанцев П. Станция «Луна». Л.: Детская литература, 1974. C. 71–75. Впервые книга вышла в 1965 году. Назад к тексту.

28 Советская фантастика сравнительно широко представлена в западных исследованиях, особенно в том, что касается ее утопической составляющей. См., в частности: Glad J. Extrapolations from Dystopia: A Critical Study of Soviet Science Fiction. New Jersey: Kingston Press, 1981; Griffiths J. Three Tomorrows: American, British, and Soviet Science Fiction. New Jersey: Barnes and Noble Books, 1980; а также специальный выпуск журна- ла Science Fiction Studies: 2004. N 94 (Special Issue: Soviet Science Fiction: the Thaw and After). Vol. 31. Part 3. Nov. Назад к тексту.

29 Csicsery-Ronay (Jr.) I. Science fiction and the Thaw // Science Fiction Studies. 2004. Nov. N 94. P. 337–344. Назад к тексту.

30 Программа Коммунистической партии Советского Союза. М.: Госполитиздат, 1961. Назад к тексту.

31 Вышеприведенные цитаты кратко суммируют выступление В. Е. Семенкова на круглом столе на тему «Сценирование и прогнозирование ценностного универсума глобализирующегося общества» в рамках «Дней философии в Санкт-Петербурге» в 2011 году. См: Кусжанова А. О ценностном универсуме глобализирующегося общества // Вестник Рос-
сийского философского общества. 2011. No 4 (60). C. 37–44. Назад к тексту.

32 Богданов А. Красная звезда. Роман-утопия. СПб.: Издание автора, 1908. Назад к тексту.

33 Циолковский К. Вне Земли: фантастическая повесть // Природа и люди. 1914. No 2. Назад к тексту.

34 Стругацкий А., Стругацкий Б. Улитка на склоне // Байкал. 1968. No 1 C. 35–72; No 2.
C. 40–71. Назад к тексту.

35  Варшавский И. Побег // Фантастика-1968. М.: Молодая гвардия, 1969. С. 80–91. Назад к тексту.

36 Шушпанов А. Особенности развития жанра отечественной утопии в 1920-е годы // Вестник Международного института А.Богданова.2002.No 9.Апр.URL: http://www.bogdinst.ru/ HTML/Resources/Bulletin/9/Shushpanov.htm Назад к тексту.

37 Csicsery-Ronay (Jr.) I. Op. cit. P. 342. Назад к тексту.

38 Zubok М. Zhivago’s Children. Harvard University Press, 2009. P. 140. Назад к тексту.

39  Подробнее см.: Ibid. P. 276. Назад к тексту.

40  Bradbury R. Green Morning // The Martian Chronicles. Garden City: Doubleday, 1950. P. 96–100. Назад к тексту.

41 Брэдбери Р. Зеленое утро // Вокруг света. 1961. No 11. C. 23–24. Назад к тексту.

42 Бэкон Ф. О мудрости древних // Бэкон Ф. Соч.: в 2 т. М.: Мысль, 1972. Т. 2. C. 71. Интересно, что в «Зеленом утре» фигурируют как раз преждевременно созревающие, «золотые», по терминологии Бэкона, яблоки: «Особой силе и способности искусства препятствуют, к неисчислимому ущербу для рода человеческого, золотые яблоки. Ибо среди всех наук и искусств не найдется ни одного, которое бы последовательно проделало свои истинный и законный путь и достигло своей цели, как финиша; нет, всегда искусства обрывают свои начинания, покидают дорожку состязания и сворачивают в сторону в погоне за выгодой и благополучием, подобно Аталанте: „И отклонилась с пути, к нагнулась за золотом жарким“». Напомним также, что «золотые яблоки солнца» (golden apples of the sun) — строка из стихотворения У. Б. Йейтса «Песня скитальца Энгуса» (в пер. Г. Кружкова), давшая название третьему сборнику рассказов Р. Брэдбери (1953). Назад к тексту.

43 Сообщение ТАСС // Правда. 1957. 5 окт. Назад к тексту.

44 Подробнее см., например: Stites R. Revolutionary Dreams: Utopian Vision and Experimental Life in the Russian Revolution. Oxford University Press, 1991. P. 165–189. Назад к тексту.

45 Подробнее см., например: Connor M. The Invention of Terra Nullius: Historical and Legal Fictions on the Foundation of Australia. Sydney, Macleay Press, 2005. Sydney. Назад к тексту.

46 Hill R., Gaddy C. The Siberian Curse: How Communist Planners Left Russia Out in the Cold.Brookings Institution Press, 2003. P. 65. Назад к тексту.

47 Подробнее см., например: Хоппе Г.-Г. О конечном обосновании этики частной собственности // Отечественные записки. 2004. No 6 (21). URL: http://www.strana-oz.ru/2004/6/o-konechnom-obosnovanii-etiki-chastnoy-sobstvennosti Назад к тексту.

48 Эткинд А. Внутренняя колонизация. Имперский опыт России // М.: НЛО, 2013. C. 144. Назад к тексту.

49 Петухов Г. Будем и мы дерзать! // Комсомольская правда. 1957. 6 окт. Назад к тексту.

50 Сидоров Л. Из мира фантастики в мир реальности // Комсомольская правда. 1957. 6 окт. Назад к тексту.

51  Говорят советские ученые: с большим праздником, с великой победой! // Комсомольская правда. 1957. 6 окт. Назад к тексту.

52 Маршак С. Новогодние пожелания атомным дипломатам // Крокодил. 1957. No 36. 30 дек. Назад к тексту.

53  Данилин Б. Вторжение в космос // Наука и жизнь. 1957. No 12. C. 4–9.Назад к тексту.

54 Журавлев А. Штурм космоса // Искусство кино. 1957. No 11. C. 91–96. Назад к тексту.

55 Белецкий Я. Спутник мира // Юный техник. 1957. No 11. Назад к тексту.

56  Нельзя, впрочем, не отметить, что до революции пятиконечная звезда и сама по себе часто называлась Марсовой звездой, а также то, что «Красная звезда» — это и роман-утопия А. Богданова о коммунистическом Марсе, вышедший в 1908 году. Назад к тексту.

57 См., например, «Капитанов межпланетных кораблей» из одноименной песни Э. Колмановского на слова Н. Добронравова и С. Гребенникова с «капитанами воздушных морей» из (одноименной же) песни З. Дунаевского на слова В. Лебедева-Кумача 1937 года. Назад к тексту.

58 Подробнее о концепции wilderness см., например: Петровская Е. Часть света. М.: Ad Marginem, 1995. Назад к тексту.

59 «Проклята земля за тебя;со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей.Терния и волчцы произрастит она тебе; и будешь питаться полевою травою» (Быт. 3:17–18). Назад к тексту.

60 Stankey. G. Beyond the Campfire’s Light: Historical Roots of the Wilderness Concept // Natural Resources Journal. 1989. Vol. 29, N 1. Winter. P. 10–11. Назад к тексту.

61 См. в особенности диалог главного героя, землянина Руматы, с местным алхимиком-мудрецом Будахом. Назад к тексту.

62  В более поздних книгах («Жук в муравейнике», «Волны гасят ветер») герои «Обитаемого острова» изображены сотрудниками службы безопасности (КОМКОН) — и эта тема, выхо- дящая, к сожалению, за рамки нашей небольшой статьи, представляет отдельный интерес. Назад к тексту.

63 Кукулин И. Альтернативное социальное проектирование в советском обществе 1960– 1970-х годов, или Почему в современной России не прижились левые политические практики // Новое литературное обозрение. 2007. No 88. URL: http://magazines.russ.ru/ nlo/2007/88/ku8.html Назад к тексту.

64 Private Letters of Edward Gibbon. London: J. Murray. Vol. 2. P. 251. Цит. по: Брендон П. Упадок и разрушение Британской империи. 1781–1997. М.: ACT, 2010. C. 17. Назад к тексту.

65 Harvey D. Spaces of Hope. University of California Press, 2000. P. 159–173. Назад к тексту.

66 Тут самое время вспомнить о том,что и само слово «утопия» (οὐτόπος,не-место) — пространственная категория. Назад к тексту.

67 Gould. C. Rethinking Democracy: Freedom and Social Cooperation in Politics, Economy, and Society. Cambridge University Press, 1988. Назад к тексту.

68 Marin L. Utopics: Spatial Play. New Jersey: Humanities Press, 1984. Назад к тексту.

69 Непроясненным в рамках предлагаемой концепции остается вопрос о всплеске советского экспансионизма во второй половине 1930-х годов, который поначалу имел место,скорее, в символическом пространстве, но довольно скоро выплеснулся в реальную географию (Халхин-Гол, Зимняя война, раздел Польши и т. п.). Ответ, как представляется, следует искать в специфике советского империализма, отличавшегося от германского, британского или японского. Назад к тексту.

70 В силу химеричности нежизнеспособный. Назад к тексту.

71 Сказалось, разумеется, и падение — после высадки американских астронавтов на Луну — интенсивности реальной космической гонки между СССР и США. Назад к тексту.

72 Кукулин И. Указ. соч. Назад к тексту.

73 Подробнее см. статью М. Липовецкого в прошлогоднем Ab Imperio (Lipovetsky M. The Poetics of ITR Discourse: In the 1960s and Today // Ab Imperio. 2013. N 1, P. 109–139) и по- лемику вокруг нее в том же номере журнала. Назад к тексту.

74 Брендон П. Указ. соч. C. 93. Назад к тексту.

75 См., например: Harvey D. Op. cit. P. 13; Miyoshi M. The Culture of Globalization. Durham; London: Duke UP, 1997. Назад к тексту.

76 MacLeish A. Riders on Earth Together, Brothers in Eternal Cold // New York Times. 1968. 25 Dec.Назад к тексту.

77 «Я вышел из тени Земли»: полная стенограмма переговоров Юрия Гагарина с Землей с момента старта до выхода «Востока-1» из зоны радиоприема // Коммерсантъ-Власть.2001. 10 Апр. URL: http://www.kommersant.ru/doc/253447 Назад к тексту.

78 Алексей Леонов, в частности, пишет: «Земля была маленькая, голубая и такая трогательно одинокая — наш дом, который нужно свято беречь». Назад к тексту.

79 Печатнов Ю. Ретроспективный анализ эволюции концепций сдерживания // Вооруже- ние и экономика. 2010. No 1 (9). C. 14. Назад к тексту.

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить