Юрий Клепиков
Юрий Клепиков

Лицейские годы. Ошибки и опечатки


Юрий Клепиков



ЛИЦЕЙСКИЕ ДНИ

Когда-то давно Андрей Битов, выпускник Высших сценарных курсов, назвал это уникальное учебное заведение кинематографическим Лицеем. Как это верно! Уникальность состояла в том, что в стране тоталитарного режима, в самом центре Москвы, образовался учебный островок, освобождавший своих обитателей от всяких казённых обязательств, кроме приятной необходимости написать некий текст, похожий на сценарий. Никаких экзаменов и зачётов. Ничего, кроме лекций, увлекательных кинопросмотров и занятий в мастерских. За это ещё давали стипендию и обеспечивали общежитием. Дух лицеизма возникал даже не из этих преимуществ, а из самой возможности тесного собрания трёх десятков молодых людей. Среди них оказалось немало блестящих и одарённых личностей, позже снискавших известность и славу на разных художественных поприщах.
Само возникновение Курсов представляется мне сегодня таинственным действием Провидения. В действительности, это было одной из подробностей в череде гуманитарных уступок власти. Вспомним, что мы получили в ту далёкую пору «оттепели»: «Современник», театр Ю. Любимова, новые журналы и издательства. Потом явился ошеломляющий А. И. Солженицын. Но раньше всего, как сигнальная ракета в ночи, был двухтомник Хемингуэя. И триумф Вана Клиберна, которому аплодировали громче и искренней, чем старикам на Мавзолее. И «Летят журавли» М. Калатозова. Сегодня трудно представить, каким родным и любимым стал этот фильм для великого множества зрителей. Для моего поколения кинематографистов «Журавли» явились импульсом резкого поворота в профессиональной судьбе. Был журналист, инженер, врач, литератор и вдруг — хочу туда, где делают кино! Я помню крохотное объявление в «Советской культуре» об открытии Высших сценарных курсов. И с этого момента — в Москву! В Москву!

Я поступал на Курсы в 1962 году. Были какие-то предварительные конкурсные туры. И вот заключительное собеседование. Толпимся на лестнице старого Дома кино. Нас много. Больше, чем примут. Стало быть, соперники. Присматриваемся друг к другу. Некоторые лица так значительны и умны, что кажется — вот этого, конечно, примут. И этого, наверняка. И у этих нет проблем — они из республик. Кто-то уже вьётся возле директора Курсов, Михаила Борисовича Маклярского, — барин, темно-синий костюм, белоснежный манжет, сигарета, улыбка Чеширского Кота. Конечно, уже всё знает, список фаворитов в кармане, — наслаждается нашим неведением. А где же синклит? Где те, кто будут решать нашу судьбу? Вот они, спускаются по лестнице. Два-три старика, остальные ещё довольно крепкие мужики.
— Михаил Борисович, дорогой, Люся задерживается, — говорит один, — так мы попьём кофейку, хорошо?
Интересно, думаю, кто эта Люся, которую все ждут? Мы сдвигаемся, освобождая путь для самых замечательных сценаристов страны. Они так знамениты, что даже я, провинциал, узнаю их. Любитель кофейка, мешковатый, невысокий, — это «Машенька» и «Два бойца». За ним, в клубах табачного дыма, — «Великий гражданин». И следом другие: «Баллада о солдате», «Дом, в котором я живу», «Отчий дом»…
— Куда это вы, господа?
— Люся, а мы ждали, ждали…
— А ну, все назад. Начинаем работать.
Синклит поворачивает. И послушно — наверх. Люсей оказался автор всех главных фильмов о Ленине, жизнерадостный и бодрый Алексей Яковлевич Каплер, председатель приёмной комиссии Курсов.
Я принят. Распределён в мастерскую Евгения Иосифовича Габриловича. Общежития мне не дали. Кажется, не хватило мест. Плевать. И стипендия почему-то только половинная. Тоже можно пережить. Но однако же любопытно почему, собственно?
— А ты с Марком Розовским подал на конкурс совместные с ним сочинения. Вы соавторы, — улыбка Чеширского кота. — Поэтому каждый получает половину. Дружески обняв, поворачивается к двери и выталкивает вон. Соображение о том, что у соавторов два автономных желудка приходит мне только на лестнице. Неплохо придумано, замечаю про себя. Двое на одну стипендию. Кто же получает другую?
— Да тут половина блатных, — скажет мне позже Фридрих Горенштейн, не получавший никакой стипендии.
Чтобы покончить с проклятыми деньгами, расскажу, как я выкручивался. Однажды я сбежал с объявленного комсомольского собрания курсов. На следующий день узнаю — единогласно избран секретарем комсомольской организации. Замахал, протестуя, лапками. Никто и слушать не стал. Смирился. Каждый месяц собираю взносы. А относить эти рубли Армену Медведеву, главному комсомольцу Союза кинематографистов, отнюдь не спешу. Немного живу на них. И даже играю в кости. На занятиях — в слова. Получу свою калеченую стипендию, тогда отдаю долги. Комсомолу тоже.
За карточными играми были великолепны Илья Авербах, Максуд Ибрагимбеков, Пранас Моркус — джентльмены. Никогда в азартных увлечениях не были замечены ни Иван Драч, ни Алесь Адамович. Их отличала поразительная молчаливость, скромность, застенчивость даже. Спустя годы первый стал национальным трибуном, второй — депутатом, громовым голосом сотрясавшим стены Кремлевского Дворца съездов. Сценарное ремесло мы постигали прелестным домашним способом. Приходили на Аэропортовскую, домой к мастеру, и рассуждали вокруг да около. Проходят недели. Мастер терпеливо ждет хоть одну хорошо придуманную историю. Часто ссылался на Чехова. Смотрите, какие судьбы, характеры, истории. Ну, напрягитесь!
В дверях кабинета частенько сиживала на стуле, попыхивая папиросой, Нина Яковлевна, жена Габриловича. На красивом, выразительном лице возникала то гримаса отвращения, то приветливые знаки одобрения.
Старик был снисходителен, либерален, вынослив. Никогда не возмутится, не заорет. Если и похвалит, то как-то неопределенно. Был осторожен, деликатен.
— Вы так полагаете?.. Возможно… Ну, может быть… Нет, старик, извините, что-то тут не сходится… А вот это недурно… Подумайте, дорогой, в этом направлении… А вот у Чехова, помните? Липынька спрашивает: «Вы святые?» А мужики отвечают: «Нет, мы из Фирсаново». Вот как пишется настоящий диалог.
И смотрит в проем двери. А там чиркает спичка. И следует самый одобрительный кивок.

Евгений Габрилович


Сохраняю в памяти благодарность своему мастеру. За умные уроки, за деликатные, осторожные прикосновения к хрупким замыслам начинающего сценариста. Уходил я от него чаще всего с ощущением, что опять не порадовал старика. Но никогда — разрушенным, подавленным.
Из мастерской надо было спешить в Дом кино. Там нас ждали лекции, просмотры. Можно сказать, нас кормили сливками.
Несколько бесед А. Тарковского принуждали к напряженному вниманию. За ним записывали. Его необщепринятые воззрения на природу кинематографа, продуманные и сильно сформулированные, увлекали и понуждали к размышлениям и спорам.
Опыт, наблюдения и знания нам передавали известнейшие сценаристы, режиссеры, I критики. М. И. Ромм, Л. З. Трауберг, М. Ю. Блейман, B. C. Розов, Н. М. Зоркая, Т. Е. Абуладзе, В. И. Ежов, И. Г. Ольшанский, Г. Н. Данелия.
Однажды к нам пришел Виктор Борисович Шкловский. Я впервые видел его так близко. Маленький. С палкой. Поражал его могучий череп. Не помню, кто сказал о другом черепе — не столько анатомия, сколько архитектура. Похоже.
— Этот человек знает все, — сказал Маклярский. — Спрашивайте.
— На два вопроса отвечать не буду, — предупредил гость и осклабился, жутко интригуя. — На один, потому что не хочу. На другой, потому что не знаю.
Снова пауза. Как опытный рыбак, он заблеснил наше внимание. Урок драматургии начался.
— Не спрашивайте, почему застрелился Маяковский. И почему на экране колеса авто крутятся в обратную сторону.
Затем последовал блестящий интеллектуальный концерт, прошедший с большим успехом. Я что-то записывал за мэтром. Позже пытался разобраться в записях. Ничего не вышло. Я думал, унес драгоценное зеркало. А остался с грудой битого стекла. Даже упаковывать надо учиться.
У меня сохранился старый блокнот. В нем записаны названия просмотренных нами фильмов. Возможно, именно в кинозале мы получали главные уроки ремесла. Нам преподавали крупнейшие мастера мирового кинематографа. В блокноте фильмы идут под номерами. Получается, мы просмотрели 321 фильм. Скорее, даже больше. Спасибо Белым Столбам, нашему великому фильмохранилищу.
Выписываю из блокнота:
«96. „Девичий источник“. Ингмар Бергман.
Незабываемый фильм. Был показан на фестивале в Канне. В решении жюри записано: „Фильм настолько выше всего показанного на фестивале, что присуждение Бергману первой премии унизило бы достоинство фильма“. Одновременно показывали „Сладкую жизнь“ и нашу „Балладу о солдате“.
97. „Лицо со шрамом“. Сценарий Бена Хекта.
98. „Встречный“. Мура.
99. „Чапаев“. Превосходно!»
Перечитал. Я озадачен решением жюри. Узнать об этом я мог тогда только из советской газеты. Нет ли тут вранья? Должно быть, историкам кино известна такая скандальная коллизия на фестивале в Канне.
Наша жизнь протекала в Доме кино. Мы там только не ночевали. Знали каждый уголок. Однажды мне это пригодилось в авантюре, едва не приведшей меня к изгнанию с курсов.
Не помню, по какой причине я пропустил учебный просмотр картины Бергмана «Перед зеркалом». Вечером ее показывали в Большом зале для членов Союза. Обычно нас пускали на такие просмотры. Но в этот раз — ни в какую! Кто же был неумолимым цербером? Леонид Захарович Трауберг. Для меня навсегда осталась загадкой его многолетняя роль вахтера при Доме кино. Трудно поверить, что виднейший классик искал каких-то выгод, охраняя столь дефицитные двери. Нет, тут причина метафизическая, темная.
Получив столь резкий отказ, мне страшно захотелось проникнуть на просмотр. Из желания пополнить свою «коллекцию» Бергмана. Из упрямства. И даже из сознания своего права.
Другим вечерним неудачником оказался мой товарищ по курсам Толя Найман. Мы обошли все другие входы. Нигде не повезло. А что если воспользоваться вот этой кучей песка, тросом, свисавшим со стены, и другими подробностями ремонта?
Кто знает старый московский Дом кино, без труда вспомнит, что он опоясан террасами. Мысленно составляю маршрут: по тросу на террасу, потом юркнуть в будку механиков и, наконец, вывинтиться прямо в фойе Большого зала и затеряться в толпе. Вперед!
Лезу. Толя помогает мне, оттягивая трос от стены. Подтягиваюсь. Взобрался. И тут внизу появляется служитель Дома кино. Обычно вежливый и корректный, орет:
— Хулиган! Мерзавец! Как ты там оказался?
Складываю руки крылышками и хамски помахиваю ими. Скандал привлекает внимание прохожих.
Однако надо спешить. Дверь в кинобудку открыта. Заглядываю. Механик пьет пиво, запрокинув бутылку. Должно быть, я показался ему привидением.
— Ты кто? Ты куда?
Я пулей направо. Он за мной. Лестница железная, жуткий грохот. Сразу вижу — в фойе уже почти никого нет, все в зале. Бегу к лестнице, уже просто спасаясь, хочу оттянуть момент неизбежного унижения. Тут меня перехватывает тот корректный господин, заламывает руку, и, ведомый двумя запыхавшимися мужиками, я снова предстаю перед Леонидом Захаровичем. Наверху показывают Бергмана, а он, бедняга, стоит в пустом вестибюле. В этом есть что-то нищенское.
— А все-таки, Леонид Захарович, я прошел! — говорю победоносно.
— И, похоже, в последний раз. Вон отсюда! И я вышел вон.
Найман меня поджидал. Я обрадовался ему как брату.
Милейший Леонид Захарович не только не продал меня, он сделал очень хорошее дело. Познакомил с Глебом Панфиловым, своим учеником, который стал моим близким товарищем.

На съемках фильма Застава Ильича


На курсах мы узнали, что Марлен Хуциев завершил работу над «Заставой Ильича». По слухам, картина грандиозная. Очень хочется посмотреть. И тут с «Заставой» происходит катастрофа. Глава партии и государства с гневом обрушился на картину.
Режиссер  С. А. Герасимов, приглашенный прочитать лекцию, на наши вопросы отвечает в том смысле, что, да, фильм талантливый и яркий, но что Хуциеву стоит прислушаться к критике, не спорить и не упорствовать, а продолжать работу в указанном направлении. Вообще, надо слушаться старших. Надо усвоить, мы снимаем кино на народные деньги. Пожелания старого мастера вызывали недоверие. Кремлевские инструкции быстро докатились до нас.
В атмосфере курсов, легкой и безалаберной, возникла какая-то неясная угроза. Кто-то уже отчислен, кому-то угрожали отчислением. Проводились какие-то специальные беседы. От мастеров потребовали, чтобы их ученики уточнили свои замыслы. Мы стали озираться в поисках стукачей. И пришел день, когда я на своей шкуре испытал болевые приемы, к которым прибегала власть, когда находила это нужным.
Двухлетний срок обучения (лучше сказать, восхитительного кайфа) должен был завершиться единственным испытанием — защитой дипломного сценария. Однако я имел неосторожность за целых полгода до окончания курсов написать его. Но и тут, чтобы продолжить эту историю, мне опять придется вернуться к началу.
Все складывалось удачно. Я, напоминаю, попал в мастерскую Евгения Иосифовича Габриловича, добродушного и либерального мэтра, готового вытерпеть любую ученическую ахинею, правда, до тех пор пока эта ахинея поддавалась хотя бы ироническому осмыслению. За этой гранью мастер утрачивал добродушие и, потупя взор, явно превозмогая себя, подыскивал синоним слову «отчисление».
Наш наставник долго внушал нам, что такое замысел фильма. Казалось бы, одного только зрительского навыка достаточно,чтобы усвоить простую вещь: хочешь написать сценарий — придумай историю. Нам не хватало ни житейского, ни литературного опыта. Дальше экспозиции дело упорно не шло.
Однажды я почувствовал, что мои «ахинеи» злоупотребляют терпением учителя. Перспектива увидеть его потупленный взор и некоторые синонимические затруднения насторожила меня. Я жил тогда на Кропоткинской. Снимал крохотную комнатушку. Окно выходило прямо на крышу. Когда шел дождь, казалось, рядом грохочет экспресс. В хорошие дни ненадолго заглядывало солнце. Я дорожил этой бедной кельей, крохотной стипендией, возможностью смотреть замечательные фильмы, дружить с интересными людьми, слушать лекции знаменитых мастеров. Неужели все это я могу потерять? Хорошо помню озноб опасности. И вот я догадался: не надо обещать сценарий, беспорядочно рассказывая в мастерской его куски. Сценарий надо попросту написать. Я сказал себе: не гонись за актуальностью, не пытайся угадать конъюнктуру, не оглядывайся на других. Загляни в самого себя опирайся на память, уходи в глубину, до самого детства, докопайся до влаги, намокни ею, приведи себя в состояние возбуждения. Как говорил Достоевский, в основе романа должны лежать два-три подлинных переживания. То, что впоследствии стало кинофильмом «История Аси Клячиной, которая любила, да не вышла замуж», начиналось с нескольких вспышек памяти. Сегодня из этих импрессий помню уже немногое: какая-то березовая роща… мальчик, заблудившийся во ржи… огромное распаханное поле… какие-то крестьяне, веселые и потные, пьют водку. Это были подробности и впечатления моей давней, послевоенной поездки с матерью на ее родину, в деревню. Я с волнением вглядывался в эти подробности. Вдруг явилось нечто, что мне показалось названием — «Год спокойного солнца». Я тут же его записал. Наверное, с этого момента я «забеременел» сценарием.
Вначале я не ставил никаких рациональных задач. Не было и самой истории. Я чувствовал, что сконструирую ее позже. А пока — меня занимали атмосфера, пейзаж, краски, интонации. Не имея сценарного опыта, я интуитивно осваивал место действия, пространство, куда собирался поместить каких-то героев. Получалось, что обитают они не в домах, а на природе, как бы в гнездах. Местом действия становилось время года. Это была моя главная догадка. Режиссер, когда пришел его час, не пренебрег ею. Напротив, он построил на ней всю изобразительность фильма. Дальнейшее развитие замысла приводило к тому, что после уборки хлеба героям надлежало, как птицам, куда-то улететь.
Примерно так возникал замысел «Аси». Для меня он был интересен, как лихорадочное, почти сновидческое состояние, хрупкое и непродолжительное. Важно было без задержек перевести его напор в ремесленное русло сочинительства. Надо было придумать и разыграть историю. Это, что называется, дело техники. Моя сценарная техника была, конечно же, ученической.

История Аси Клячиной, которая любила, да не вышла замуж


Недели две ушло на разработку эпизодного плана. Их было много, этих планов, когда «макет» сценария умещается на одном листочке. Это увлекательная стадия замысла. Можно долго рассматривать раскрытые карты, пробовать разные варианты. Наконец однажды принимаешь решение и запечатываешь колоду. С этого момента пишешь сценарий, страницу за страницей, изо дня в день. Довольно изнурительная работа. Будто таскаешь брёвна.
Месяц или полтора спустя я притащил Е. И. Габриловичу восемьдесят страниц текста. Он был принят без воодушевления. Меня это не смутило. Не отвергнут — и слава богу. До окончания Курсов оставалось полгода. Я предался счастливой лени. И вдруг меня вызывает директор Курсов, Михаил Борисович Маклярский. Говорит резко, раздражённо.
— Напомни, кто рекомендовал тебя на Курсы?
— Калатозов и Урусевский.
— Какие люди! И как ты их подвёл…
— Что случилось, Михаил Борисович?
Я был ошарашен началом разговора. От сокурсников приходилось слышать, что автор к/ф «Подвиг разведчика» имеет отношение к КГБ. Может, по этой линии на меня что-нибудь нашли?
— Ты знаешь, я сомневался, принимать ли тебя на Курсы. Поэтому тебе и дружку твоему, Марку Розовскому, дал одну стипендию на двоих. Думал, вы уйдёте. Займётесь чем-нибудь, что вам по силам. Впрочем, речь пока только о тебе. Я прочитал твой опус. «Год спокойного солнца». Название, прямо скажем, идиотское. Объясни, зачем ты написал это говно?
— Простите, но мой мастер…
— Евгений Иосифович — добрый, снисходительный человек — пожалел тебя. А я говорю — довольно! Защищаться этим сценарием ты не будешь.
— Вы что, хотите меня отчислить?
— Это будет зависеть от того, согласишься ли ты на моё предложение. Давай договоримся так: ты пишешь другой сценарий, понял? Совсем другой сценарий. Светлый, жизнеутверждающий. А это… Спрячь и никому не показывай.
Он обнял меня за плечи и вытолкал вон. Странная такая манера была у него.
Я помчался к Габриловичу. Мой мэтр искренне расстроился. Однако не только не поторопился броситься на мою защиту, хотя бы по телефону, а сказал примерно так:
— Видите ли, старик… По-видимому, Вы сыграли не по правилам. Вы попытались быть правдивым. Похвальное стремление. Ваш сценарий поэтичен. Тоже славно. Однако Ваши персонажи оставляют несколько сиротское впечатление. Это может быть основанием для упрёков.
Не отчаивайтесь. Дорогой мой, знаете, сколько меня били! Обычное дело. Привыкайте. Нужен другой сценарий? Принимайтесь за дело. Всё обойдётся.
И я написал сценарий для Маклярского. Это была чудовищная халтура. А что ещё могло родиться из страха и бессильного мщения! Позже мои тексты не раз защемляли в дверях известного сценарного застенка /М. Гнездиковский, 7/. И всё-таки унижение, которому меня подверг Михаил Борисович, было самым болезненным и стыдным. Я не мог возразить, взбунтоваться, защитить себя. К тому же, вся эта маклярская затея оказалась дешёвым фарсом и кончилась так же внезапно, одной фразой. Прочитав мою халтуру, директор весело и мимоходом бросил мне:
— Сценарий? Ещё хуже, чем тот. Защищайся, чем хочешь.
Всё дальнейшее — широкая полоса удач. Поэтому остановлюсь на них совсем коротко. Я защищался «Годом спокойного солнца». Дипломная комиссия, неожиданно для меня, наговорила о сценарии много приятных вещей, явно преувеличивая его скромные достоинства. Алексей Яковлевич Каплер внезапно предложил дать мне диплом с отличием и тут же энергично и с успехом проголосовал это предложение.
В это же время мой друг, Манана Андроникова, выполнила своё обещание и свела меня с Андроном Михалковым-Кончаловским, о котором когда-то сказала мне: «Я знаю, кто поставит твой сценарий». В эту первую встречу Андрон объявил мне, что займётся моим текстом через год, а пока отправляется на съёмки своего первого большого фильма — «Первый учитель».
Затем я получаю приглашение явиться на «Мосфильм», в знаменитое Третье творческое объединение, где меня ласково принимает Михаил Ильич Ромм. Он велит, не мешкая, заключить со мной договор на покупку — Боже мой! — готового сценария. Ещё через неделю я посещаю кассу киностудии и выхожу оттуда с неслыханной для меня суммой — четыре тысячи рублей!
Наконец, происходит банкет по случаю завершения нашего обучения на Курсах. Вдребезги пьяный, я ещё нахожу в себе силы подойти к Маклярскому, чтобы мстительно напомнить ему о необычных и счастливых приключениях сочинённого мною «говна». Не помню точно, но, кажется, мы примирительно обнялись.
Проходят долгие месяцы, в ожидании, когда режиссёр позовёт меня.

Андрон Кончаловский


Не скрою, «Первый учитель» меня потряс. Я понял, мой сценарий — в надёжных руках. Я несколько раз приезжал к Андрону — сперва в Москву, потом на Николину Гору, затем на съёмки, в деревню Безводное. Мы всё время что-то делали со сценарием, но сегодня я плохо помню, что именно. Я охотно шёл на все предлагаемые режиссёром переделки. Их было много. В том числе решительные, кардинальные. Андрон по-хозяйски, авторитарно разместился в пространстве моего текста. Пожалуй, именно из сотрудничества с ним я вывел свою формулу работы сценариста с режиссёром: делай всё, что считаешь нужным с моим сценарием, — но сделай лучше, чем у меня. Оборотная сторона этой формулы подразумевает иной ход: если не можешь лучше, неукоснительно следуй сценарию, потому что о твоей режиссуре я уже подумал — и тебе остаётся только отдавать команды. Это я называю гипотетической режиссурой сценариста. Почему нет? Профессионально точно написанный сценарий содержит в себе весь необходимый набор сервировки фильма: кадр, крупность, звук, монтаж и т.д. Большинство фильмов примерно так и создаётся. Увы, это кинематограф воспроизведения. Тогда как настоящая режиссура — акт одухотворения.
Кажется, Андрону и его замечательным сотрудникам удалось именно одухотворить мой ученический сценарий, преодолевая его литературность, схематизм, очевидные штампы, растянутость; внося в него концептуальность, историзм, решая новые эстетические задачи, — при этом, к моей авторской радости, не разрушив генотип замысла, рождённого в бедной келье на Кропоткинской.

Судьба фильма оказалась горестной. Подробности его ареста и многолетнего заточения мне мало известны.
И последнее. Мне кажется, снятый с полки и явленный зрителю, этот наш фильм, как паровоз Ползунова, уже никого никуда не мог отвезти. Загадочный и трагический экспонат советского кинематографа.
1993 г.

Юрий Клепиков

Замеченные опечатки в книге Ю. Н. Клепикова «Не болит голова у дятла»

Стр. Строка Напечатано Следует читать
5 5 сн. рассказы эссе
6 7 сн. Записки бывшего мальчика (повесть) Записки бывшего мальчика
446 5 св. Седьмой спутник (реж. Алексей Герман) Седьмой спутник (реж. Алексей Герман, Григорий Аронов)
446 6 св. Седьмой спутник (совм. с Борисом Дубровским-Эшке) Седьмой спутник (совм. с Эдгаром Дубровским)
446 13 сн. Летняя поездка к морю (реж. Аркадий Тигай и Семен Аранович) Летняя поездка к морю (реж. Семен Аранович)
446 8 сн. Я служил в охране Сталина, или Опыт документальной мифологии
(док., реж. Вячеслав Сорокин)		 Я служил в охране Сталина, или Опыт документальной мифологии
(док., реж. Семен Аранович)

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить