Сказка про Аню — «Наводнение» Ивана И. Твердовского
Кажется, Евгений Замятин в топе: пока выход антиутопии «Мы» бесконечно переносится «до лучших времен», в прокат выходит вольная экранизация повести «Наводнение». Об этой картине и ее отношениях с первоисточником пишет Антон Фомочкин.
Белокурую сиротку Аню (Софья Шидловская) «без отбора и документов» пригревает на спортбазе ее бездетная тетка-тренер Софья (Анна Слю). После воспитательного выговора от бюрократа-руководителя (Владимир Майзингер) девочку стращают высылкой в приют и из ядовитого блока стервоз-сверстниц переводят в тренерский люкс. Набив скарбом пузо спортивной сумки, одичавшая Аня осваивается в новой берлоге: пугливо жмется к стенам и засматривается на стянутую дешевой гирляндой низенькую ель. Ребенок нет-нет и улыбнется — мысль о подступающей новогодней ночи согревает всех, особенно несчастных.
«Спать там будешь, на диване», — наказывает Софья. Ее муж Трофим (Максим Щеголев) первым делом хищнически обнюхивает гостью. Обесчеловеченные однокашники по плавательной секции буднично буллят. Последний романтик группы Дима (Влад Прохоров) застенчиво подбивает клинья, то и дело стараясь дотронуться до бледнокожей зазнобы. Молчаливая Аня, после смерти матери не проронившая ни слова, стоически сносит унижения: стерпится (с коллективом) и, даже если не слюбится, войдет в привычку.
Как-то, случайно вернувшись в номер за грязной посудой, Софья застает Трофима с безропотной племянницей. И не на гостевом диване, а на супружеском ложе. Напившись с подругой (Екатерина Стеблина), да простонав от боли под гнетом банного веника, Софья решает сжить кровинушку со свету, потому что впервые ее укололо ревнивое ощущение себя постаревшей, уязвимой и ненужной.
Хлорка дезинфицирует воду, помыслы и деяния, только все живое после такой обработки обречено чахнуть
Микрокосм «Наводнения» — сырой чулан, темноту которого резко растревожили холодным лучом фонарика. На свету что-то бегает, копошится. Недвижимым остается только остывшее тельце самого слабого — того, кому не пережить эту чуланную ночь. Здесь обходятся без солнца, его лучи, прямые черточки, как обычно изображают их в иллюстрациях к сказкам, заменяют побеленные решетки на окнах спорткомплекса.
Эта экранизация одноименной повести Замятина настолько же вольная, насколько родственны муха, неизвестно как попавшая под стеклянную банку (в первоисточнике) и золотая рыбка, одомашненная в миниатюрном аквариуме (в кадре). Обе — несвободны, недолговечны и по инерции ползают/плавают днями, ибо некуда деваться.
Вместо василеостровской котельной, где не запачкаться невозможно — стерильная спортбаза, расположенная в промерзшем Нигде. «Чисты» ее обитатели: хлорка дезинфицирует воду, помыслы и деяния, только все живое после такой обработки обречено чахнуть. Если житель простоквашинской эко-коммуны Кот Матроскин идентифицировал себя через «усы, лапы и хвост», то Ане и предъявить нечего. Ее внешность стерта, как карандашный портрет незнакомки, который может нафантазировать без конкретной модели любой выпускник художки. Острые черты лица — грифель шел с нажимом. Редкие, обесцвеченные брови. Две выразительные черные бусинки вместо глаз. Яркий крестьянский румянец, стоит Диме отвесить девушке пубертатно недозрелый комплимент. Бесцветная, светлая — большего и не скажешь.
Хорошо быть взрослым и поучать «слушать нормально», когда не можешь связать и двух слов
Зеленоглазая замятинская Ганька — «верхняя губа с маленькой черной родинкой» — не чуралась статуса фаворитки Трофима Иваныча, в мужском обществе была смешлива и заметна, как любая самостоятельная дворовая девчонка. О лишенной раскатистого, как громовой залп «Гэ» обездоленной Аньки, бесследно исчезни ее тело, могли бы и вовсе не вспомнить. Ганькиному инсценированному «бегству» с ребятней не удивились и мнительные соседи, а «подобранной» опекунством пловчихе спрятаться получается разве что на дне, под контурной тенью плавательных дорожек. Что же в них созвучно? Неясное количество годков. Четырнадцать? Семнадцать? И детская, пластичная способность сжаться, собраться в комок, как кошка, когда на нее замахиваются кулаком.
Если «Наводнение» Замятина было этакой лесковской «Леди Макбет» наоборот, где обиженная супруга сначала закалывала топором неоправдавшую материнских надежд приемную дочь-любовницу (а не мужа), а после лихорадочно тяготилась содеянным, то в своем фильме по мотивам Твердовский заселяет замятинских героев в невозможную апокалиптическую реальность, где им приходится тесниться, толкаться локтями и держаться за воздух.
Старательно наполняя цветом фауну морских раскрасок мечтательная Аня, сродни ее же любимой плюшевой медузе, мягкая, доверчивая, покорная, попадает в злые, а не добрые руки. Хорошо быть взрослым и поучать «слушать нормально», когда не можешь связать и двух слов. В котомке девушки находится место для томика «Цветов для Элджернона», как наглядного словаря: речь окружающих ее тренеров, докторов, администраторов, юношей и девушек, полна косноязычного скрежета, свойственного мыслительным усилиям Чарли Гордона до того, как тот прошел операцию по «улучшению интеллекта».
Замятин писал: «И опять было не то, была какая-то яма». Старшим из нее выбираться некогда
Почти все фильмы Твердовского, прямо или косвенно, посвящены отравляющему бессилию перед диалогом. Мальчишка — бросаясь под машины и принося тем самым прибыль — жаждущий родительской любви, оказывается использован матерью («Подбросы»). Старшеклассников, облитых неблагополучием, как едкими чернилами из потекшей ручки, раздражает новенькая, чистый лист («Класс коррекции»). Работница зоопарка, у которой на пятом десятке вместе с хвостом пробивается женственность, не может найти контакт с враждебной сворой злобных теток («Зоология»). Мать и дочь вместо того, чтобы выплакаться друг другу, обхаживают общую травму («Конференция»). В этой серии фильмов про безответный мир, сжирающий аутсайдера, «Наводнение» — самый тревожный, морозный и отчаянный.
Молчание Ани — крест инаковости. Остальным бы уподобиться, не расплескать себя в пустословии, но они все равно упорствуют и пытаются что-то произнести. Мама-медведица Соня — самоотверженный сеанс самоистязания актрисы Анны Слю — утробно цедит слоги: «ре-бен-ка хо-чу», «ре-бен-ка нам на-до», и находится в постоянном конфликте с вещественным миром. Осознанно долго, с намеком, лязгает ключом, открывая дверь номера. После застанного адюльтера, «строгая телом», гремит подносом, шагая в сторону столовой: стаканы бьются о керамические тарелки, вилки и ножи стучат друг о друга — так звучит ее нутряная буря. Истошно мучает тренерский свисток, когда слышит от мужа, что для ребенка «не время, как-нибудь потом». Сутулый косолапый Трофим отпускает односложные фразы, тяжело дыша. Задиристые подростки-мурены без умолку, монотонно трещат, растягивая одну гадкую мысль на десяток предложений. Всё это сопровождает застенный шум, больше напоминающий китовьи стоны или соло иерихонской трубы.
Лабиринтообразные коридоры. Столовское «первое, второе и компот». Водные дорожки, предполагающие заплыв туда-обратно. Все в этом спорткомплексе плетутся по кругу, бездействуя и зная об этом. «Ребеночка не собираетесь заводить?» Софья будто бы судимая каждый месяц, как обществом, так и инстинктом, ждет, что беременность вернет чувство, что она жива и «все еще может перемениться». Переменится. «Навсегда сжатые губы» виновной Софьи больше не разомкнутся, застыв в том же обете, что хранила Аня. Замятин писал: «И опять было не то, была какая-то яма». Старшим из нее выбираться некогда. Младшим сойдет и так, лишь бы были абсент, энергетики и пульсация техно.
Как и в первоисточнике, Твердовский полагается на ассоциативное восприятие. Нежность при виде одеяла, расписанного гжельскими цветами. Напряжение, при нерешительном соприкосновении молодых рук. Зябкость, когда кто-либо настеж открывает окна, пытаясь выветрить вязкую духоту. Где же масштабный замятинский потоп? Человек — и стихийное бедствие, и явление природы. Бестелесная Аня, плещущаяся на глубине под музыку Дебюсси — и есть наводнение снесшее все на своем пути.
