Татьяна Лиознова
Татьяна Лиознова десятилетиями снимала кино о своём среди чужих. О лимитчице на роликовых коньках в большом и недобром городе. О боязливой селянке, приехавшей на шопинг в сутолоку мегаполиса. О суетливом ходатае перед благородно непреклонной комиссией. О коммунистическом аристократе среди национал-социалистических упырей. Необходимость быстро и цепко укореняться во враждебной среде, знакомая двум третям сограждан, мигрировавших из ПГТ в область, из области в столицу, с гражданки в армию и из института в глушь-саратов, сделала Лиознову наилюбимейшим режиссёром зрелого индустриального общества. На пару с Натансоном она короновала в секс-символы Доронину, об руку с Бондарчуком — Тихонова, лучше всего выразивших её непреходящие идеалы мужского и женского: работника-молчуна и чадолюбивой хозяюшки. Миллионы абитуриенток стали говорить с доронинским придыханием и на всякий случай прочитали книжку французского лётчика, тысячи плейбоев учились по-тихоновски держать сигарету, стягивать перчатки, думать в кулак и с характерной интонацией говорить: «А теперь слушай меня, девочка». Вымышленные герои прокладывали след армиям эпигонов, уча не пасовать, не подделываться под братишку, блюсти достоинство, не прекословя уставу принимающего монастыря.
Специальностью Татьяны Лиозновой стала Великая Русская Мечта: пусть своего не добиться, звёзды с неба не сорвать, но и не сплоховать, в грязь лицом не ударить, вырвать зубами и речами на слезе уважение к себе и интерес. Из четырёх её титульных героев Нюра вечной любви не нашла («Три тополя на Плющихе»), Нина Соломатина в артистки не выбилась («Карнавал»), Лёня Шиндин вожделенных подписей не собрал («Мы, нижеподписавшиеся») — один только Штирлиц дожал-таки поставленную Центром задачу: оторвать Восточную Европу от вероятного блока Антанта—Рейх («Семнадцать мгновений весны»). Не самое гуманное занятие — да кто о нём помнил? Дело в признании неблагоприятной среды. «А он лихо работает, этот ваш Штирлиц», — вот что было высшей оценкой засланному герою; заглазный мюллеровский комплимент, а никакие не благодарности Ставки или тет-а-теты с женой. Из этого парадокса и родились великие анекдоты о неуловимом разведчике, про которого все всё знают, но не арестовывают, потому что он всё равно отвертится. Скажет — апельсины приносил.
Вероятно, Лиозновой было бы о чём поговорить с Джоном Шлезингером. Оба до крайности фанатели на идее чужеродства, инаковости, неприкаянности. Оба, будто сговорившись, перескакивали с фильмов про шпионов на мелодрамы о приёмышах, а с историй лимиты — на сказки о странных соседях. Оба с великой нежностью пестовали человечество, влюбляли его в паршивую овцу, синего коня, белую корову. В гадкого лебедя.
Потерянную провинциалку Нюру за версту вычислял глаз-ватерпас опытного таксиста. Нинку-артистку выдавал говор, таранная сила и сжатые зубы битого с носка перекати-поля. Тот же диссонанс был идеально отработан в «Семнадцати мгновениях весны»: элегантный господин с арийским профилем от генштаба РККА оказывался белой вороной среди сорока сороков одноглазых и конопатых комедийных артистов. Восемнадцать часов бенефисного дуракаваляния в эротичной эсэсовской форме не могли не стать кладезем национальной буффонады; так штандартенфюрер СС вошёл в русский фольклор на равных с Винни-Пухом.
«Конец света с последующим симпозиумом» не стал общенациональным событием, и тогда Татьяна Лиознова оставила профессию. Кому как не ей было знать на вкус победу и капитуляцию столицы? Перестало выходить — хватит.
Русские дамы с мужскими профессиями падают в обморок только в кино. Место в русской истории ей и без того забронировано. С 1973 года Россию не понять не только без песни про зайцев, команды «Спартак», тельняшки и салата оливье-столичный, но и без двенадцати серий про семнадцать мгновений, что раздают кому позор, кому бесславье, а кому бессмертие.
