Оливер Лаше: «Все мы только инструменты»
В конце июля на Новой Голландии прошло превью будущего международного фестиваля дебютного кино. Первый большой конкурс намечен на будущий год, а пока на рукотворном острове можно было увидеть несколько актуальных кинофильмов и пообщаться с их авторами — в том числе приезжал в Петербург и Оливер Лаше, участник каннского «Особого взгляда» и обладатель приза жюри. С автором фильма «И придет огонь» поговорил Андрей Карташов.
Как вы оказались в Марокко, где сняты ваши первые фильмы?
Я родился в Париже в семье галисийских эмигрантов, потом мы переехали обратно в Галисию. Я учился в Барселоне, а потом переехал в Марокко.
Как это случилось?
Просто было ощущение, что Марокко мне подойдет. Мне казалось, что в Европе нечего делать, что она умирает. У меня были друзья — поэты из Танжера, и я уехал. В Марокко я нашел те же ценности, которые исповедовали в Галисии моих бабушек и дедушек: принятие жизни и благодарность миру. Там я открыл школу для местных подростков, так получился мой первый фильм «Все мы капитаны». Потом я переехал на юг, в пустыню, и снял «Мимозы». А сейчас живу в Галисии. Я восстановил дом бабушки с дедушкой, получил грант от Евросоюза на открытие школы-мастерской.
Мы малы и незначительны, но это нормально, надо просто это осознать.
В деревне?
Да, там же, где мы снимали «И придет огонь».
То есть «Мимозы» и «И придет огонь» объединяет именно некая ценностная система?
Пожалуй… Думаю, что я стал режиссером благодаря ценностям, в которые верили мои бабушки и дедушки. Я каждый раз пытаюсь их запечатлеть. На меня очень повлияли истории, которые они рассказывали мне о своей жизни. Часто очень драматичные или даже трагичные. Но они всегда рассказывали их спокойно, смиренно. И это очень меня впечатляло. Этот принцип я называю «независимой покорностью», и его я положил в основу своей эстетики.
Трансцендентное невозможно без имманентного, без реальности.
Покорность здесь в том же смысле, что в буквальном переводе слова «ислам»?
Да. В основе христианства тоже принятие мысли, что жизнь всегда сложнее, чем мы думаем, что есть нечто за пределами нашего понимания и контроля. Что человек движется по жизни, будто по рельсам, и единственное, что он может выбрать, — то, в каком классе он поедет. А «независимая» эта покорность потому, что именно это понимание даёт свободу. Мы малы и незначительны, но это нормально, надо просто это осознать. Так ведут себя и персонажи моих фильмов. Они не сражаются с миром, а растворяются в мире вокруг себя.
Кино по определению укоренено в реальности — нет ли внутреннего противоречия в идее трансцендентного кино?
Ну, кроме того, кино — это искусство теней. Любое изображение, даже если это изображение реальной вещи, может очень по-разному воздействовать на душу. Опыт нашего взаимодействия с кино — мистический, то, как оно влияет на наши тело, дух, сознание, — совершенно непредсказуемо. Бывает, например, такое, что нам как будто бы не понравился фильм, но годы спустя мы до сих пор помним изображения оттуда. И дело не только в самих изображениях, но и том, как они друг с другом сочетаются.
В интервью вы чаще других режиссеров упоминаете Тарковского, при этом для меня это совсем не первое имя, которое приходит в голову.
Мне очень нравятся его фильмы, и он на меня повлиял, но хорошо, если это не так уж заметно.
Не то чтобы не заметно, но не то, о чем думаешь в первую очередь.
Тарковский знал и умел использовать способность кино показывать нам тонкие миры, то, что скрыто материальным миром. Я думаю, кино — это то искусство, которое может найти границу между духовным миром и материальным, намекнуть на это иное измерение, которое пульсирует за поверхностью обыденности. При этом трансцендентное невозможно без имманентного, без реальности. Поэтому мне таким важным кажется символизм христианского креста: горизонталь и вертикаль, настоящий момент и вечность, место на земле и рай.
Для меня фильм — тоже акт покорности, потому что невозможно сделать фильм, который намеревался сделать.
А что вы думаете о «Трансцендентальном стиле в кино» Пола Шредера?
Читал, но не очень помню.
Дело в том, что я вспоминал «Первую реформатскую церковь» Шредера, когда смотрел «И придет огонь». Кажется, у них много общего: экологическое бедствие увидено с религиозной точки зрения…
Мне показалось, что в «Первой реформатской» религия есть, скорее, на уровне темы. Я не почувствовал в ней духовной энергии, хотя мне нравятся многие фильмы Шредера.
У вас тоже есть апокалиптическая образность — я имею в виду кадры лесных пожаров в начале и конце фильма — причем этот апокалипсис не божественного происхождения, а человеческого. Однако сама эта идея — что человечество может уничтожить мир своими руками — довольно необычна для религиозного сознания.
Я-то считаю, что все мы только инструменты… Но это не важно. Не очень люблю говорить об интерпретациях и своих намерениях. Для меня фильм — тоже акт покорности, потому что невозможно сделать фильм, который намеревался сделать. Жизнь, реальность всегда вмешается. Мне кажется важным в кино то, что смысл в нем никогда не исходит от тебя самого. Что же насчет пожаров… не знаю. Я так вдохновился потому, в первую очередь, что это красиво. Конечно, мне страшно смотреть на то, что происходит в Галисии, тем более что ситуация становится только хуже год от года. Но для меня тема фильма — шрам на теле традиции, которую уничтожает современность. Мне кажется, сами мои фильмы тоже находятся на перекрёстке между классикой и авангардом.
Прямо сейчас горят сибирские леса, и кадры пожаров вызывают парадоксальные чувства. С одной стороны, ужас от того, что делается — или что человек делает — с природой, но с другой стороны — чувство бессилия, ужас перед самой стихией.
Да, мы ничтожны… Не просто незначительны — ничтожны. Огонь очищает. А кино — это в каком-то смысле алхимия, отношение между элементами. У слова «апокалиптический» есть какая-то негативная коннотация, но я не уверен, что так должно быть. Во многих традициях конец света — это событие, которого ждут и желают. Мне не кажется, что мой фильм — о последних временах, ведь его герои — свободные люди. Возможно, в этой жизни они страдают, но ведь существует не только она.
Такое отношение природы и культуры — тоже часть этого умирающего уклада?
Да. Смерть рядом, и это укрощает эго. Люди, живущие в деревне, думают о смерти ежедневно… Но должен сказать, что когда я снимаю кино, я постоянно в истерике, а не в состоянии спокойствия и смирения. Сражаюсь с реальностью, расстраиваюсь, что реальность мне не дается. Потому что в фильме всегда выражается что-то, чего ты сам не предполагал… Это очень странно. Чтобы быть хорошим режиссёром, надо… не быть.
Задача была в том, чтобы не сказать слишком много.
Не быть?
Да, надо укротить себя, стать инструментом. Отказаться от себя.
Как влияет на кино тот факт, что на него требуется столько сил и ресурсов?
Мы начали съемки в тот год, когда в Галисии почти не было лесных пожаров. Дождливое было лето. Но даже из своего небогатого опыта я знаю, что так всегда и бывает. Жизнь вмешивается, реальность провоцирует на постоянный поиск того, что ты на самом деле хочешь снимать. Мы хотели сделать фильм о крестьянах, но мы поняли, что жизнь испытывает нас самих. Так что кино похоже на паломничество. Если ваши намерения чисты и если вы пройдёте через испытания, вас ждет награда.
То есть страдать необходимо?
Да, страдать необходимо… Да.
Есть ли современные режиссёры, которых вы считаете близкими по духу?
Пожалуй, могу такое сказать про некоторые фильмы Апичатпонга [Веерасетакуна]. В них есть алхимия души. Мне нравятся фильмы, которые сочувственно смотрят на человека. Например, последний фильм братьев Сэфди «Хорошее время». Или фильм, который показали здесь, — «Гив ми либерти». Он честный. Возможно, не духовный — недостаточно равновесия между экзотерическим и эзотерическим, больше внешней духовности, чем скрытой. И всё же.
Об Апичатпонге тоже можно сказать, что он сочетает классику и авангард…
Русский след забытого романа — «Мартин Иден» Пьетро Марчелло
Да, он на границе… Не знаю… не знаю. Мне кажется, сейчас кино и вообще искусство находятся в критической точке. Режиссеров, у которых есть представление о существенном изображении, не так много: Бен Риверс, например, или Пьетро Марчелло. Их образы обитаемы, в них есть таинственное напряжение. Но упадок приходит потому, что всё меньше и меньше изображения связаны с сущностью нас самих и сущностью мира. И остается… ничего не остаётся.
Я вспоминал в связи с вашим кино об итальянских режиссерах-почвенниках — Марчелло, но еще и Аличе Рорвахер, Микеланджело Фраммартино.
Я недавно посмотрел «Счастливого Лазаря» — это прекрасный фильм, очень чистый. Мне кажется, он схож с «Мимозами» в своем желании запечатлеть невинность, чистоту… Я тоже хочу делать простые истории по принципу очищения — отсекая все лишнее, как скульптор. В работе над «И придёт огонь» мы все время думали именно о том, что можно выбросить. Задача была в том, чтобы не сказать слишком много.
«Мимозы», конечно, были более сложно устроены.
Даже слишком. Это слишком придуманный фильм.
Читайте также
-
Музыка, рождающая кино — Рюсукэ Хамагути и Эико Исибаси о фильме «Зло не существует»
-
Близкие контакты — Итоги XXII «Духа огня»
-
Наур Гармелия: «Мы не могли жечь дома, как Тарковский»
-
«Нужен был нереальный реализм» — Тина Баркалая о «Сказках Гофмана»
-
Айаал Адамов: «Наш мир — это вихри ветра или треск костра»
-
Сесиль де Франс: «Сниматься — настоящий подарок судьбы»