Обыкновенное чудо — «Химера» Аличе Рорвахер
В прокат выходит новогодний подарок — «Химера» Аличе Рорвахер (в праздничные дни его можно будет посмотреть на «Ленфильме»). О поиске сокровищ, развалинах любви, этрусках и тайном языке автора рассказывает Маря Плевицкая.
У Артура есть особенный дар — находить сокровища. То ли англичанин, то ли ирландец, он возвращается из тюрьмы в маленький итальянский город посреди тосканских холмов. Когда-то этот самый дар привел Артура к расхитителям гробниц (томбароли), с которыми он разорял подземные захоронения этрусков и продавал артефакты на черном рынке. Теперь он, кажется, может начать новую жизнь. Но там, под землей, его ждет возлюбленная Беньямина. И Артур должен ее найти.
«Химера» выглядит цельной, но постоянно меняет цвет — в зависимости от положения и яркости солнца. Она представляется и вариацией истории об Орфее и Эвридике (разоблачающей себя без стеснения — в фильме даже звучит фрагмент из оперы Монтеверди «Орфей»); и мифом об Ариадне; и сказкой о «перевернутом мире», одном из важнейших топосов позднего Средневековья; и представлением комедии дель арте — с каноническим сюжетом о разлученных возлюбленных, карнавалом и интермедиями в виде песен бродячих артистов; и, для любителей, — даже легендой о поиске Королем Артуром Святого Грааля. Все это переплетается символическими именами героев, сюжетными линиями и визуальными деталями, но не имеет большого значения, ведь все эти сюжеты — в конце концов, тоже химеры. Перед нами сон о любви — ко всему вокруг, о даре — который приносит боль, о счастье — и немного о горечи.
Италия не станет Беньяминой. Она просто дом
Артур въезжает в городок на поезде, полном смешливых призраков прошлого и будущего, словно пересекая границу между реальным миром — где есть тюрьма, смерть и ужас, — и тем, иным, ласковым и болезненным, сотканным из чего-то невидимого. В поместье пожилой Флоры, матери Беньямины, Артур встречает Италию — местную служанку, которая мечтает научиться петь. Она прячет на кухне своих детей, ужасно рассеяна, очаровательна и нежна, растяпа и начисто лишена слуха и голоса. Артур нравится ей сразу — не обращая внимание на угрюмость этого странника, она учит его языку жестов, целует и поит отваром, который тот мешает в чашке градусником. Он вновь грабит этрусков — вновь забирает то, что они вручали своим мертвым в последний путь. Они этого не забудут, и вскоре призраки из поезда заговорят с Артуром их голосами.
Жизнь современных людей (а для Аличе Рорвахер современны, кажется, все, кто жил после Античности) неотрывно соприкасается с жизнью древних. Дети с восторгом смотрят на тысячелетние фрески через бинокль. На вопрос «Что там?» они отвечают просто: «Люди». Над головой Артура летают те же птицы, по которым гадали этруски, а раздвоенная палка, служащая ему детектором для поиска гробниц, напоминает фуркулу — птичью кость-вилочку, которую этруски считали символом могущества.
Это не жертва и не торг с богами — просто тайны должны оставаться тайнами
Идиллическая природа итальянской провинции в фильма Рорвахер всегда становится местом таинства и последним прибежищем волшебства. В ее предыдущей картине, «Счастливом Лазаре», деревенские жители из вневременья попадают прямиком в мегаполис и приносят туда свои чудеса: их можно выгнать из церкви, но музыку органа они заберут с собой, вдаль по ночной улице. «Музыка улетает», — пораженно восклицает монахиня.
Все метафоры в «Химере» столь же безыскусны и кротки — на постере фильма Артур застыл в положении висельника с карты Таро: подвешенный за одну ногу — ни туда, ни сюда. «Смотри! Как будто человека поставили головой вниз» — говорит Италия Артуру, кивая на раздвоенное дерево. И вправду. Тело Артура тут, но голова его под землей. Каждый раз, когда герой приближается к очередной этрусской гробнице, камера переворачивается и показывает нам мир так, как видит его Артур — опрокинутым, поставленным с ног на голову. Бродячие артисты, пересказывающие в своих балладах судьбу Артура, то поют о нем напрямую, то делают его перелетной птицей. «Вот бы ему перестать метаться между мирским и священным» — заключают они.
Италия — олицетворение мирского. «Там, где я родилась, было много деревьев. Это все, за что я любила свой дом» — говорит она Артуру в первую их встречу. На занятиях вокалом, пока Италия поет, Флора заставляет ее заниматься уборкой и глажкой — и в этом она гораздо более органична, чем в попытках исполнять арии. Италия сохраняет тепло в этом огромном ледяном доме с трещинами в потолках, она персики и травы, молоко и кофе, цветы, постоянно проявляющиеся на ее одежде. Когда с Флорой и Артуром она приходит на заброшенную железнодорожную станцию, Италия никак не может понять слов старухи — как это станция «ничья»? Для нее станция «общая». К этому она и стремится: чтобы все на свете стало одним большим домом. Это отличает ее от призрачной Беньямины, которая «постоянно куда-то мчалась» — и теперь исчезла навсегда. Италия не станет Беньяминой. Она просто дом — которого у Артура быть не может.
Смерть однозначно есть — и в то же время ее нет и никогда не будет
Оставаясь на поверхности, Артур постоянно делает могильные артефакты достоянием общественности и предметом торга. Чем больше подземного Артур открывает, тем более недоступным становится ему тайный мир, в который ушла Беньямина, — и он это понимает (отобрав у любопытной Италии артефакт, с досадой замечает: «Это очень старые вещи. Их видело много глаз»). Разноцветные птицы на стенах подземного храма тускнеют, когда вход в него сокрушают удары молотков. Это захоронение на побережье — там Артур находит величественную статую богини. На мгновение он застывает перед ее взором: белоснежно-отстраненным, направленным вверх, к птицам, где ускользает все, что можно нащупать на земле. Кажется, это Беньямина — или снова просто мираж? Богине отбивают голову — томбароле могут вынести статую наверх только по частям. Но Артур вернет ее туда, где она и должна быть — в забвение, вдали от человеческих глаз. Это не жертва и не торг с богами — просто тайны должны оставаться тайнами, он знал это всегда.
Этруски оставили после себя множество надписей, свидетельств о существовании их языка очень много. Написанные звуки даже можно воспроизвести — но дешифровать невозможно. Это существующий язык, который нельзя понять, — какие-то вещи древние забрали с собой навсегда. Таков и язык «Химеры» — простой и осязаемый, но все же его никогда не ухватить, не описать, не объяснить, как камера здесь работает так, словно и вправду простирает взор на глубокие тысячи лет. Для Италии и Артура их язык тоже становится своеобразной ниточкой к наречию этрусков: самые главные слова, признание в любви, даются им лишь в жестовой форме.
А смотреть нужно на лица — на небо — в белоснежные глаза этрусской статуи
Этот тайный язык каждому зрителю, очевидно, раскрывается по-своему. Смерть однозначно есть — и в то же время ее нет и никогда не будет. В «Химере» это не кажется трюизмом или общим местом: погружаясь в фильм Рорвахер, ты веришь этому тезису без лишних вопросов. Их просто не остается сил задавать — так обезоруживающе заглядывают в камеру живые странные лица, убаюкивают песни бродяг и волнует этот бурлящий сплав несчастия и блаженства в одном человеке — или целом мире. Фильм становится чудом, когда позволяет себе сделать все самое невозможное — и благодаря нежной и сдержанной интонации Рорвахер сказка не раздражает своей наивностью, а берет тебя за плечи. Сновидение становится явью, заброшенная станция превращается в дом всех детей, а под землей можно ухватиться за нить и выйти к свету своей возлюбленной.
Так что тут химера? Безумная идея спасти Беньямину из подземного мира — или твердая уверенность всех окружающих в том, что она умерла?
Любые перипетии вечных сюжетов, соединенных в «Химере», кажутся какими-то второстепенными, совершенно неважными — рассказывая о них, постоянно ощущаешь, что говоришь не те слова, отводишь взгляд и старательно осматриваешь трещины в потолках ветхого поместья старухи Флоры. А смотреть нужно на лица — на небо — в белоснежные глаза этрусской статуи. Даже подземный мир переворачивается и оказывается цветочным лугом, где в развалинах храма ждет Артура Беньямина. Она не сразу видит его, но он появляется и касается ее рук — нежно, невесомо, — его прикосновение можно почувствовать собственной кожей.
Главное, что делает «Химеру» всемогущей — полное ощущение трепета перед чудом, которое накрывает тебя с головой и сжимает сердце.
Любовь это или химера? Не все ли равно?
