Сергей Добротворский
Сергей Добротворский

100 лет Акире Куросаве


Акира Куросава

Применительно к Куросаве туманный титул киноклассика обретает зримую ясность. Становится понятно, что классиком становятся не за счет числа снятых картин, перечня формальных открытий и даже не за счет фундаментальной роли в национальной культуре, а из-за особого качества авторского зрения, простирающегося далее видимых другим места и времени. Что бы ни снимал Куросава — эпизоды средневековой смуты, как в «Тени воина», житие врача-подвижника прошлого столетия, как в «Красной бороде», или свои фантастические Сны о прошлом и будущем, он всякий раз обращается к человеческим страстям, к объемному образу мира, наполненному вопросами смысла и истины.

Куросава воспитывался на романах Достоевского, фильмах Джона Форда, живописи Руо и музыке Шуберта. В его работах органично прижились сюжеты западной литературы — от Эда Макбейна («Рай и ад») до Шекспира («Замок паутины, или Трон в крови», «Ран», «Злые остаются живыми») и Горького («На дне»). Его же собственные фильмы с легкостью адаптируются в евро-американские версии и римейки. Так, «Семь самураев» стали легендарной «Великолепной семеркой» Джона Стерджеса, а совсем недавно и «Диким Востоком» Рашида Нугманова. «Телохранитель» превратился в спагетти-вестерн Серджо Леоне «За пригоршню долларов», «Расемон» — в «Надругательство» Мартина Ритта (обаятельная жанровая упругость этих переделок только оттеняет многомерную глубину первоисточников). Будучи начинающим режиссером, Куросава реформировал канон театра Кабуки, разыграв его спектакль в естественных декорациях («Наступающие тигру на хвост»), а всего три года спустя в «Пьяном ангеле показал послевоенную Японию, воспользовавшись формулой американского «черного фильма». Российские знатоки Достоевского признали куросавовского «Идиота» лучшей экранизацией романа, а надменные английские шекспироведы сошлись во мнении, что наиболее полно кровавые перипетии «Макбета» воплотились в «Замке паутины». Наши интеллектуалы 60-х постигали дзен-буддизм по «Расемону», а первый советский киноэмигрант Андрон Кончаловский попытался самооправдаться своим «Убежавшим поездом», сценарий которого был сочинен, но не реализован Куросавой в середине 60-х.

Мировая слава пришла к режиссеру в 1951 году, когда зрители Венецианского фестиваля увидели пиратскую копию «Расемона». Естественная в таких случаях легенда гласит, что ничего не подозревающий Куросава тем временем удил рыбу где-то в японской глубинке. За «Золотым венецианским львом» последовал американский «Оскар». Запад узнал не только Куросаву, но и японское кино, ориентированное прежде на домашнюю аудиторию и не имевшее международного хождения.

Семь самураев

Японцы так и не простили Куросаве того, что первым в мире посланцем национального кинематографа стал именно он, а не авторы медитативных поэм Мидзо-гути и Одзу, что Европа сначала признала не ритуальные драмы и исторические хроники, а взвинченный, неистовый рассказ об истине, извращенной людскими страстями, в котором восточная созерцательность причудливо сплелась с европейским скепсисом и гуманистическим пафосом Достоевского. Куросава снимал, ломая географические и временные границы, переселяя Макбета в феодальную Японию, а князя Мышкина на послевоенный Хоккайдо, озвучивая прогулку японских влюбленных «Неоконченной симфонией» Шуберта, а горь-ковскую ночлежку — народной музыкой «бакабаяси». Консерваторы ругали его за отрыв от корней. Подросшее к началу 60-х молодое и по-настоящему «вестернизированное» поколение критиковало за абстрактный гуманизм. В ответ Куросава снял «Красную бороду», в одном из эпизодов которой доктор сначала жестоко увечит вышибал из местного борделя, а потом бросает своему помощнику фразу «Бинты и шины…»
Свою версию «Гамлета» Куросава назвал «Злые остаются живыми». В названии видно известное лукавство — у Куросавы нет добрых и злых, плохих и хороших, но есть жизнь — убогая и прекрасная, полная величия и злодейства. Страсть и мечта — две ее опоры, направляющие, силовые линии. Звучит перестук трамвайных колес в ушах трущобного дурачка Рокутяна, засматривается на призрачный город его сосед по свалке, безумный архитектор… Не скрытые ветвями воины, а настоящий лес атакует Васидзу-Макбета… Страсть возбуждает иллюзию, та в свою очередь уводит от истины. Мука в поисках истины и есть жизнь. В «Смуте» («Ран») японский король Лир застывает в предсмертном прозрении, а балансирующий на краю обрыва слепой принц роняет вниз культовые атрибуты Будды. Бог рождается из страдания. Без малого тридцать лет Куросава снимал красивые и жестокие фильмы о людях и их страстях. Дома его недолюбливали. За границей — вежливо восхищались. Кинокомпании диктовали разорительные условия, один за другим проваливались собственные проекты… Многолетний соратник — актер Тосиро Мифуне — в конце концов предпочел экспортную роль «Всемирного японца» некоммерческой философии учителя…

Акира Куросава

Едва переступив порог шестидесятилетия, Куросава попытался покончить с собой. Он нарушил традицию и здесь — не воткнул с гордой улыбкой меч в живот, как и положено самураю, а полоснул себя бритвой по горлу, словно какой-нибудь романтик, опоенный петербургским туманом… Попытка не удалась. Вернувшись с того света, Куросава приехал в СССР и снял «Дерсу Узала», поразительно мудрую картину о согласии человека с природой и с самим собой. Потом разработал романтическую тему двойника в «Тени воина». Потом примирил страдающего человека и созерцающего Бога в «Смуте», пригласил Мартина Скорсезе сыграть Ван Гога в «Снах». Он стар, мудр, но не утомлен. Он страдал сам и заставлял страдать своих героев. Он самый неяпонский режиссер из всех японских режиссеров и самый последовательный классик мирового кино.

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить