Интервью

Сами себе «Хозяева»


Адильхан Ержанов

— Все ваши фильмы о земле, о доме, которые находятся под угрозой. Почему вас так беспокоит эта тема? В Казахстане квартирный вопрос стоит так же остро, как в Москве?

— Не знаю, как в Москве, но для меня дом это понятие сакральное — это место, где ты защищен, где ты можешь быть сам себе хозяином. Я ощущаю, что в нашем обществе никто не защищен, что дома не существует. Слоган «Беспечного ездока»: «Человек отправился на поиски Америки, но не смог найти ее нигде». Так же и в моих фильмах человек отправляется на поиски своего дома и нигде его не находит. Меня интересует человек и его территория; как он ее защищает. Эта тема присуща жанру вестерна, но я его, конечно, препарирую.

— Действительно, дом — главная собственность человека, его последний бастион, который он не сдаст без борьбы. На этом построены многие вестерны.

?— Наше общество переживает период, который я бы назвал упадочным развитием: дикий капитализм, инвестиционный бизнес, после того, как развалился Союз, культура находится в плачевном состоянии. Не думаю, что это всего лишь следствие неправильной политики конкретного государства, это процессы, универсальные для нас всех. На своей шкуре ощущаю, что человек не защищен: его могут сбить на дороге какие-то нувориши, которые потом окажутся чьими-то племянниками. Формально все цивилизационные законы действуют, но в силе какие-то другие, неписанные правила. Меня волнует борьба человека за собственное достоинство.

— Все ваши фильмы — одиссеи, в которых герой отправляется на поиски дома, но, не находя его, оказывается в каком-то другом пространстве.

— Да, дом это понятие психологическое, даже трансцендентальное. Как в фильмах Терри Гиллиама, когда единственное направление, куда ты можешь отправиться — внутрь. Когда жизнь безысходна, когда она не дает никакого права выбора, уйти в себя — все, что может человек. Это его единственное право.?

— И танцы — это единственное, что остается человеку, живущему под диктатом неписанных правил?

— На уровне первобытных архетипов — это проявление протеста: протеста против смерти, несвободы, диктата и т. д. В картинах Брейгеля танцующие крестьяне выражают надежду, несмотря на то, что Брейгель, в принципе, пессимистичен. Во время чумы люди постоянно пировали, веселились, и тем самым протестовали против бесконечных смертей. Шаманы танцем прогоняли болезни и страдание. У меня танец — это протест против смерти вообще, что-то вроде камлания.

— То есть брошенный Богу вызов.

— Да.

— Вы сейчас про Брейгеля сказали, а ведь в «Хозяевах» живопись вообще играет значительную роль, особенно живопись Ван Гога. И любопытно, что в фильме она в равной степени относится ко всем сторонам конфликта.

— Я считаю, что кинематограф, как и любое другое искусство, не может быть натуралистичным. Любое документальное кино это обман, искажение действительности. Присутствие живописных реминисценций — постоянное напоминание о том, что все это вымысел, что, намекая на реальность, я ее в принципе не показываю. Ведь в реальности все гораздо хуже, думаю, зрители понимают это. Смешивая карикатурный реализм с настроением детской радости, я хотел усилить эффект правды. Я понимаю, что кино не может быть правдой, но, подчеркивая условность происходящего, хочц добиться большей искренности.

Ван Гог для меня важен, потому что его судьба и его философия очень подходят фильму. Он страдал от нищеты, жил в среде простых крестьян, интересовался их бытом — но вопреки среде создавал живопись красочную. Его гениальность в противоречии с обыденностью: чем больше тьмы в жизни, тем ярче творчество. Эта уникальная антиномия есть и в моем фильме; я ее заимствовал.??

— Я подумал, что танцы в вашем фильме это еще и способ остранить происходящее. Как зонги у Брехта.

Я люблю Брехта и творчество абсурдистов вообще. Чтобы зритель поверил в честность происходящего, необходимо как-то разрушать реальность, препарировать ее. В этом модном документализме, который сейчас захватил кинематограф, есть некоторое жеманство. Важно не то, насколько правдоподобно все передано, а то, насколько искренне передана форма — не стиль, не содержание, а именно форма. Если формой передается смысл, как это происходит, допустим, у Дэвида Линча, то кино состоялось. Игра на стыке реальности и условности — единственная заводь, оставшаяся современным режиссерам, где еще можно себя как-то проявить.

— Как вы считаете, в вашем фильме есть вообще отрицательные персонажи? Или, наоборот, все они в равной степени являются виновниками?

— Я, честно говоря, не вижу вины в ком-то конкретно. Это просто несчастные люди, оказавшиеся в определенной ситуации. Они жертвы обстоятельств, я бы даже сказал, что они люди инстинктов, не отягощенные какой-то особенной рефлексией, и поступают так, как им велит нужда. В моем фильме нет ни положительных, ни отрицательных героев.

— Даже те, кто стремятся к власти и добровольно воспроизводят эту структуру? Не несут ли они ответственность за происходящее?

— Это сложный вопрос. Невозможно понять, где кончается народ, который страдает от власти, и где начинается сама власть. В каком-то смысле общество и есть власть. В ауле, который мы видим в фильме, все очень тесно переплетено — вертикаль, клановость, родственные связи. Тот, кто попадает туда извне — он пропал, он окажется в самом низу этой иерархии, и ничто ему не поможет, никакие формальные права. Поэтому мне кажется, что главная проблема это все-таки само общество. А власть — это лишь следствие того, что происходит.

 

 

— Я читал коллективный манифест «рассерженных» казахских режиссеров, под которым стоит и ваша фамилия. Одним из трех китов «Партизанского кино» там указан соцреализм. Вы можете себя к нему отнести?

— Сейчас многие воспринимают этот термин в негативном ключе, но я считаю, что в соцреализме нет ничего плохого. Когда кинематограф отрывается от общества, он становится бесполезным. Луис Бунюэль, основоположник сюрреализма в кино, тоже говорил об обществе, о проблемах, которые в нем существуют. Может быть, не напрямую, может быть, странным языком, но все же. Так что, конечно, я бы хотел себя отнести к соцреализму.

— А как собралась эта группа людей? Как вы подошли к этой черте?

— Этот манифест возник как протест против засилья буржуазного кино в нашем обществе, и был написан 3 июня 2014 года. У меня много друзей, выпускников киноакадемии, которые до сих пор ничего не сняли, потому что в их проектах есть какая-то социальная правда, критика существующего строя — их сценарии никогда не запустят на «Казахфильме», особенно после «Хозяев». Мы подумали, что надо как-то помогать друг другу, привлечь к нашей группе внимание. Понятно, что безбюджетное кино будет во многом ущербным, но мы решили выстроить направление из этой ущербности, как это было с «рассерженными», с «Догмой» Триера. Снимать без денег — не самоцель, мы пошли на это от безысходности. Но мы хотим проложить какую-то дорогу, снимать кино остросоциальное, которое ищет свой язык и открыто вступает в полемику с мейнстримом.

— А как так вышло, что «Хозяева» были выпущены на «Казахфильме»?

— Два года мы ждали запуска. За это время я так устал от сценария, что мне уже не хотелось его снимать и я изменил все до неузнаваемости. После премьеры на студии не очень-то обрадовались тому, что увидели, хотя я считаю, что ничего ужасного в фильме нет. Они запретили даже упоминать, что фильм снят на «Казахфильме», от него отказались, мы убрали все логотипы и так далее. Так что «Казахфильм» — наш тайный меценат.

— А фильм вообще разрешен к показу в Казахстане?

— У нас нет официальной цензуры, но есть цензура внутренняя. В советское время официально объясняли причину, и можно было это хоть как-то опротестовать. А сейчас все происходит подковерно: пошел слух, никто не хочет показывать и все. И как бы ты ни просил, куда бы ты ни ходил, все упирается в глухую стену. Я не знаю, какой режим лучше — советский, где цензура была строгая, но открытая, или нынешний, так называемый «демократический».?


Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам: