«И ничего больше»: Tertium non datur
5 июля на «Ленфильме» в рамках ретроспективы Александра Сокурова покажут «И ничего больше». О хроникальной ленте про Вторую мировую рассказывает Василий Степанов.
Тополиный пух разлетается от дуновения легкого ветерка. Голос фортепьяно прерван разудалым диксилендом и степом, гармошкой и яблочком. Премьер-министр Черчилль вынимает изо рта сигару. Болезненный президент Рузвельт белозубо смеется, товарищ генеральный секретарь Сталин доволен, топорщит усы. Канцлер Гитлер словно игрок, поставивший на кон целое состояние, ожидает своей участи: он сидит на стульчике, нервически потирает руки и чуть ли не потеет от напряжения. Следуют титры.
Александр Сокуров делает стартом истории «союзничества» интервью премьер-министра Чемберлена, только что подписавшего Мюнхенский договор и согласившегося с аннексией Судетской области. Понятие «союзники» расширяется. До нападения на Польшу — одиннадцать месяцев, которые уместятся в пару монтажных склеек: еще немного диксиленда и россыпь улыбок, ухмылок, усмешек, приветствий. Дальше будут полонез, лязг гусениц, грохот марширующих колонн вермахта, звон падающих гильз. Крупный план: стыдливая скорбь Черчилля, сдавшего своих польских союзников. Он опускает глаза, мгновение останавливается, замедляется рапидом. Сталин, улыбающийся, механически живой, подсаживается поближе к опечаленному англичанину. Голос за кадром: «Какая сила смогла ненадолго соединить их? Черчилль, ненавидящий коммунизм. Сталин, руководитель международного коммунистического движения».
Из одной пятидесятимиллионной человек становится единицей. Он возвращает себе свою идентичность, уникальность.
Вопрос можно и переформулировать: какая сила соединила эти кадры? Крупные планы и фанфары военных выпусков новостей. Отвлеченную холодную статистику и личное горе погибающего в одиночестве человека. Сосредоточенное отчаянье выхваченных со второго плана лиц и снятые официальными камерами встречи вершителей судеб. Противоречие столкнувшихся по воле Истории людей Власти не так уж остро — они прекрасно находят общий язык, мыслят одними и теми же категориями, говорят в одной тональности. Но Сокуров заставляет Черчилля, Сталина и Рузвельта обмениваться взглядами с солдатами, беженцами, пленными ранеными обеих сторон. Он тщательно разбирает второй и третий планы хроники, ищет то, что укрылось от глаз оператора, но не ускользнуло от бесстрастного объектива камеры. Увеличенные многократно глаза, подрагивающие губы; безымянная женщина, заслоненная спиной раненого красноармейца; солдат в строю, один из миллионов. Обескураженные, потерянные, никем не замеченные и никому не запомнившиеся, но незабываемые лица.
Не надо. Это война
Противостояние повелителей мира и их неизвестных солдат продолжится в будущих картинах Сокурова, но станет заочным — они не сойдутся в пределах одной картины. Деспоты станут героями «тетралогии власти», солдаты возникнут в современных военных хрониках «Духовные голоса» и «Повинность».
Непонятней варварской России может быть только «страна из сказки» — Япония.
Сейчас трудно понять, почему «И ничего больше» в свое время был запрещен и попала на экран только после Перестройки. Работая с традиционной хроникой (War Pictorial News, Deutsche Wochenschau, United News), Сокуров создал не скованную историческим сюжетом картину. Он не стремился к открытию новых фактов, но о старом говорил по-другому, по-новому. Это не неизвестная война. Да, до открытия в 1944 году второго фронта был «ленд-лиз», была Атлантическая хартия, был, в конце концов, элегантный министр иностранных дел Британии Энтони Иден, надевший поразительной красоты белую ушанку и приехавший зимой 1942-го в Москву. Да, и Англия, и Америка воевали наравне с СССР. Летят самолеты, горят города, какой-то улыбчивый мальчик в форме немецкого летчика позирует с табличкой «100 бомбардировок Лондона». Сокуров заставляет цифры ожить. «Пять миллионов семьсот тысяч наших соотечественников узнают, что такое плен в этой войне, более половины из них погибнут». Это очень трудная работа — осознать, что такое пять миллионов людей, что такое сто бомбардировок. На экране деловитые немецкие парашютисты, спешащие разобрать сброшенные с неба боеприпасы, и толпы ободранных русских военнопленных пускаются в единый танец. Пыльный хвост колонны солдат без знаков различия теряется за горизонтом, но вот камера всматривается в одно-единственное лицо, одно из пяти миллионов. Из одной пятидесятимиллионной человек становится единицей. Он возвращает себе свою идентичность, уникальность.
Невозможно представить себе людей, в глазах которых было бы больше несчастья, боли, страдания. Поколение, пережившее две Мировые войны, революцию, Гражданскую войну, военный коммунизм, индустриализацию. Двадцать пять лет на пределе возможностей. Сокуров напоминает, за эти четверть века уже был момент, когда принцип tertium non datur — «и ничего больше» — изменил мир. Tertium non datur — «правило исключенного третьего», согласно которому есть только «да» и «нет», «за» и «против». В 1917 году мир поделила классовая борьба. Двадцать пять лет спустя классовый вопрос не потерял своей остроты, но речь шла о выживании. Нужно было перегруппироваться. «Мы начинали ощущать себя частичкой одного большого мира, не белые и красные, но русские и американцы».
Разворот альбома с марками. На левой странице — встреча в Ялте, Черчилль, Сталин, Рузвельт; на правой — сжавшийся до крошечного квадратика Гитлер. Несколько минут назад Сокуров также поделил пространство, располовинив фотографию, на которой умирающий Ленин соседствует с одетым в белый френч Сталиным. Мировая история видится режиссеру как история противостояний, tertium non datur.
Сокуров пессимистичен: мира не будет
«На крымской конференции впервые ни одна из сторон не могла рассчитывать, что ей удастся навязать свою волю партнерам по переговорам». В прохладе Ливадийского дворца берет свое начало новое противостояние. «Русское варварство против независимости древних европейских государств», — так впоследствии сформулирует Черчилль. Прилетевших на встречу союзников встречает почетный караул. С экрана смотрит укрупненное, но оттого не более понятное, лицо одного из солдат. Происходит немой диалог, спровоцированный монтажом обмен взглядами между ним и Черчиллем. В руках караульного винтовка. С одной стороны — рациональность, логика европейской цивилизации (много раз подчеркнутая мудрость стратегических решений Черчилля и минимальные потери англосаксов). С другой — кажущийся хаос и полное отсутствие логики: офицерский корпус репрессирован, но Красная армия наступает; страна в руинах, но оружия выпущено больше, чем в США. Генерал Мороз против генерала Монтгомери.
Непонятней варварской России может быть только «страна из сказки» — Япония. Страна, которой посредством трагедии суждено прежде всех заглянуть в XXI век: окно в грядущее приоткроет бомбардировщик Enola Gay.
Это танец, который видел в войне Селин, назвавший один из своих последних романов «Ригодон».
Шокирующая необъяснимость азиатской цивилизации рождает еще одну оппозицию: Востока и Запада. Ряды марширующих по Великой китайской стене солдат, летчики, которые аккуратно едят палочками во время полета через Тихий океан (они вот-вот разбомбят Перл Харбор), и император Хирохито на белом коне против безымянного оператора с гибнущего американского авианосца.
Фильм «И ничего больше» понимает историю как систему сдержек и противовесов, четко функционирующую биологическую конструкцию, сменяющие друг друга циклы. Здесь больше механики, которой подчиняются даже сильные мира, заученных движений танца, чем чего бы то ни было еще. Не зря Сокуров проводит через фильм танцующих вприсядку красноармейцев с саблями, гармошку и стучащих каблуками артистов степа. Это танец, который видел в войне Селин, назвавший один из своих последних романов «Ригодон».
Эта война и есть жизнь, закончиться они могут лишь одновременно.
«Мы должны культивировать науку человеческих отношений», — говорит Рузвельт. «Через два месяца Франклина Делано Рузвельта не станет», — уточняет закадровый голос. «У нас есть оружие небывалой, невиданной разрушительной силы», — закончит за Рузвельта Трумэн в Потсдаме. Война неостановима.
Александр Сокуров
Маршал Кейтель и маршал Жуков подписывают акт о безоговорочной капитуляции Германии. На кинопленке это событие выглядит буднично: режиссер монтирует официальные кадры с телами спящих солдат (между телами зажата маленькая белая собачка). Капитуляция не заканчивает войны, а, скорее, начинает новую. Несмотря на все заверения и договоры, несмотря на Атлантическую хартию и красивую формулировку послевоенной жизни («в безопасности в собственных границах без страха и нужды»), под которой когда-то подписались союзники. Краткий миг перемирия, рукопожатие американского и советского пехотинцев на Эльбе — любой другой режиссер, наверное, вытащил бы из этого эпизода максимум, направив зрителя по пути оптимистического восприятия истории. Но Сокуров пессимистичен: мира не будет. Это рукопожатие лишь недвусмысленный намек на будущее охлаждение. Кадры высадки на Луну — меткий эпилог скоротечной дружбы. «Война окончена, что дальше?» Наступает ядерный и космический век. Звучит песня: «Мой миленький женился — нарушил клятву он».
